Красноярскому писателю Анатолию Статейнову исполняется 70 лет

Анатолий Статейнов родился 8 марта 1953 года в деревне Татьяновке Рыбинского района. После окончания восьми классов учился в Рыбинском сельскохозяйственном техникуме по специальности "ветеринария". С 1972 по 1974 год служил во внутренних войсках.

Анатолий Петрович окончил филологический факультет Иркутского государственного университета, получив специальность журналиста. Работал в Манской районной газете "Вперёд к коммунизму", редактировал Идринскую районную газету "По ленинскому пути". С 1987-го по август 1991 года трудился собственным корреспондентом, заведующим отделом "Красноярского рабочего".

Затем он стал директором издательства "Горница", собственным корреспондентом "Парламентской газеты" по Красноярскому краю, Туве и Хакасии. С 2003 года - редактор издательств "Буква", "Буква С", "Буква Статейнова". Член Союза писателей и Союза журналистов России.

Редакция "Красноярского рабочего", поздравляя своего давнего автора с юбилеем, желает ему новых творческих успехов, крепкого здоровья и прежней преданности российской деревне и своей малой родине - Татьяновке. А читателям предлагаем статейновские размышления о жизни.

Походил и по степной землице

Самое любимое место у меня - Татьяновка. От центра Красноярска она всего в ста тридцати пяти километрах. За исключением армии, я никогда надолго не оставлял родную деревню. Максимум на три-четыре месяца, когда уезжал в командировки по газетным или писательским делам.

Армию тоже можно считать газетными и писательскими заботами. Я написал и опубликовал в газете Московского военного округа "Красный воин" уйму заметок и очерков. В журнале внутренних войск "На боевом посту" печатался.

Можно полистать подшивки газеты за 1972-1974 годы. "Красный воин" даже рекомендовал меня во Львовское высшее военно-политическое училище, на журналистику. Но подвело здоровье. Военным я так и не стал.

Чаще всего по журналистским делам столичная "Парламентская газета" отправляла в Туву. Уж походил по степной землице, исколесил её на уазиках, облетел не раз на вертолётах, кочевал с чабанами в горы, там сладкие для овец летние пастбища и благодать во всём для пастухов. Две недели длился переход.

Много чего повидал и узнал. Кричать на баранов, чтобы свернули в сторону, щёлкать бичом, чтобы зазвенело, как после выстрела из пушки. Овцы приучены на такое щёлканье вскидываться. Если свистит бич, им нужно оглянуться на хозяина: туда ли идём?

Как оказалось, пустые бараньи головы крик мой волновал мало, вот на бич они реагировали сразу. Мигом соображали, куда идти.

Научился, как и тувинцы, съедать за вечер целую гору свежей баранины. Запивать её густым чаем. Утром - опять чай с сахаром, и до вечера во рту ни маковой росинки. А на ужин снова свежая баранина.

Мужики возле отар всегда прогонистые, жилистые, ни жиринки. Такие запросто отмашут пятьдесят километров без отдыха. Случись больше - не заметят и этого расстояния.

Две недели я жил с чабанами, мне понравилась эта профессия. Она требует интеллекта, сноровки и крепкого здоровья. Чабаны стараются беречь здоровье, не у всех, но получается. Если заболел хозяин, то отара, скорее всего, прекратит существование. Полторы тысячи овец и две-три семьи чабанов не могут без командира. Если его нет, отару делят и продают. При этом все остаются ни с чем.

Интересные, увлекательные были поездки. Сегодня читаю записи в блокнотах - и вроде бы опять в Туве. Красивая сторона. Тут раньше белокурые и голубоглазые скифы жили. В сибирской истории им дали имя - динлины, правильно нужно произносить - динлуни, то есть люди с копытами. Те, которые летают по степи на конях.

Хорошо, что не на острове родился

На Таймыр часто летал, в Эвенкию, на Северные острова. Есть там хорошо обжитый остров Средний. Неделю с гаком я на нём обитал. А пока попутный самолёт подбирали, две недели в Хатанге отирался. Потом ещё неделю на острове ждал обратный рейс в Красноярск. Весь посёлок сфотографировал, со всеми переговорил.

На Среднем стоит база пограничников, и живут, до сих пор мне интересно, какие-то "частные люди". Две женщины возглавляют местный музей. Непонятно только, кто и когда ходит в этот заледенелый очаг культуры. Я мёрз во время экскурсии один. Старушки с полчаса хрипели об истории освоения острова. Сбивались с мысли, зевали, даты путали. Видно, редко читают свою лекцию, забыли всё по возрасту.

Диспетчеры, которые сопровождают невидимые с острова самолёты. Две поварихи в пограничной части. И три женщины на метеостанции, что в восемнадцати километрах от базы пограничников. Общаться было со всеми интересно. Особенно с метеорологами.

Они так привыкли к острову, даже в отпуск не едут на материк. Продукты к ним завозят два раза в год - в феврале и августе. В пограничной части есть магазинчик, бывает, приезжают сюда за сигаретами, фруктами, когда подвозят их пограничникам, за сладостями.

В основном на столе в метеостанции свежее мясо. Нерпу стреляют сколько хотят, может, когда и моржа прихватят, но сроду в этом не сознаются. За моржа отвечать придётся. А ещё у них вдоволь рыбы. Летом лосось идёт на нерест в местные речушки-ручьи по пять-шесть километров длиной. Тут его и берут с тонну. Зимой выезжают на строганине из рыбы. В лососе, говорят, даже витамин С есть, очень полезная рыбка. Я с удовольствием ею питался. Прилив сил чувствовался. А может, это метеоролог Верка вдохновляла.

На компьютере у женщин - снимки убитого моржа. Хвастались девки охотничьими успехами. Мясо моржа вкуснее и меньше отдаёт подтухшей рыбой, чем у нерпы. Пробовал жевать кусочек. Вполне съедобно. Натуральный продукт. Не то что нам в магазинах суют химическое мясо из сои. Сам морж, может, рыбу и ест, но мало, если только ту, что лежит на дне,- догонят не нужно. В основном уплетает моллюсков. Вспахивает дно бивнями - моллюски в иле прячутся.

Метеостанция лежит возле небольшой бухточки. В неё сайка летом набивается. Когда белухи в бухточку заходят, сайка от страха выпрыгивает на берег. Килограммов триста её метеорологи набирают в мешки и - в мерзлотник добычу. Куда её больше? Сайку едят сырой. Голову отрезал - и в соль с перцем. Утром перекусил хорошо - до вечера за стол не тянет.

Берега бухточки после налёта белух становятся белыми от сайки. Чайки её собирают, белые медведи счавкивают. Остров Средний для белых медведей тоже дом родной. Летом они здесь время проматывают, морозов дожидаются.

Недели три-четыре, и разошлась сайка, чистый берег. На Севере ничего даром не пропадает. Белух девчата из принципа не стреляют. Редкий зверь, пусть живёт. Хотя, со слов метеорологов, белух стало больше. Чаще видят.

Всем красавицам лет по сорок или за сорок. Ни семьи, ни детей, ни двух шкафов с платьями. Хотя тут, на Среднем, шубы норковые есть у всех. Но они уже лет по пять-шесть не надёванные. Про туфли выходные, как у Золушки, и во сне не вспоминают. Куда в них и перед кем щеголять? Белые медведи вряд ли оценят, особенно в полярную ночь.

Остров и метеостанция - постоянное место жизни стареющих девчат. Чуть в стороне натянута антенна для разговора с центром. Не знаю, здесь их похоронят по старости или всё-таки с получением пенсии улетят на материк? Жалуются на одиночество, на незамужество, нет на острове женихов и не будет.

Отмахиваются от больше чем двух десятков лет, которые "зря отдали этой станции", но никуда не едут. Даже в отпуск не выскакивают. Привыкли. Всем сразу отдохнуть где-нибудь не получается, а по одной не хотят.

- Что же мы, не заслужили вместе отдохнуть? - винят они кого-то.- Не уважают сейчас сотрудников. Умри мы здесь, они там и головы не почешут. Мы же не негры - кукарекать тут полярную зиму за копейки. Рабами нас сделали.

Мы вечера три за чифиром просидели на этой станции. Славно отдохнули. Из парилки едва-едва в предбанник вывалимся, замотаемся в широченные полотенца, с часик проговорим и опять в парилку. Свистят берёзовые веники.

Иногда о парилке забудем за разговором. В предбаннике простая печь на дровах. Тепло, уютно, чисто, на столе бражка с изюмом пенится, все витамины в ней. Квас домашней выработки, как без него в полярную ночь. Морс из сливового варенья. Завезли им в этот год только сливовое. Но морс из него неплохой.

На закуску лежали на столе вяленая зайчатина, мелкие кусочки отварного мяса моржа, строганина из лосося, полярные куропатки в собственном соку. Картофельное пюре из порошка. Женщины выпьют по кружечке бражки, веселей им. Я морсом баловался.

Говорили про летнюю путину, когда лосось вверх по пресной воде идёт. Про лежбище моржей прямо на берегу острова. Туда часто ходить нельзя, чтобы не спугнуть моржей. Со стороны наблюдают. Про нерпу, которая, как заколдованная, лезет и лезет на берег слушать музыку. Это любимое занятие нерп. Хозяйки станции специально слушают магнитофон через громкоговоритель. Тех нерп, которые с музыкальным слухом, девчата не стреляют. Грех это - музыку, как капкан, использовать.

Мы с одной из хозяек станции, Верой, ходили охотиться на нерпу. Не такое уж это лёгкое занятие. Мужикам нужно охотиться, не женщинам. Но если нет на станции мужиков, приходится бабам карабины брать.

От самого берега и до горизонта лёд пучится торосами. Обходить их намного-намного хуже, чем по самому густому чащобнику шарашиться. Вмёрзший торос не отодвинешь, как ветку. А если торосины при сжатии льда полезли вверх, как частокол, то и не обойдёшь с маху.

Я тогда подумал: хорошо, что мы на этом острове не родились. Папа бы нас на этом льду замотал до смерти. Тем более на нерп охота. Он в Татьяновке-то загонял до полного бессилия на воскресных охотах, а тут бы мы в торосах и остались навечно.

Отошли с полкилометра в море. Вера в маскхалате залезла на высокую торосину, сама стала продолжением льдины. Минут двадцать высматривала что-то в бинокль, наконец, спустилась и шепнула мне:

- Есть!

Нерпу нужно уметь заметить, профан, как я, день промотается, колени себе о лёд стешет, проматерится, а ничего не надыбает. Пустым вернётся домой. Потому как нерпы его вперёд услышали, чем он их увидел.

Мы ещё подкрадывались метров пятьдесят-шестьдесят ближе к нерпе. Вера подсадила меня на устремлённый в небо торос, подсказывала шёпотом, где добыча. Когда я увидел чёрную головку, скомандовала.

- Стреляй!

Карабин - с оптикой, хорошо приближал. У нерпы морда черноватая, глаза навылупку, вид, как у профессора, только очков не хватает. Она, видно, чувствовала какую-то угрозу, крутила головой по сторонам. Но толком понять, откуда опасность, не могла. Куриные её мозги не позволяли.

Я раз за разом наводил на неё мушку, но нажать на курок так и не смог. За что её убивать? Сполз с тороса, отдал оружие Вере.

- Стреляй ты.

Она улыбнулась, вспорхнула на льдинку, замерла, снова став частью льдины, и карабин харкнул.

- Всё, готово,- похлопала она меня по плечу.- Если мы все будем на совесть упирать, как ты, сдохнем с голоду. Нерпа для человека, а не человек для неё. Понял?

На охоту мы сожгли часа два: подкрадывались, стреляли. А тащили эту нерпу на станцию - четыре. Пот у меня ручьями лился по шее, спине, заднице. На мне оленьи брюки мехом наружу, меховая куртка из нерпы мехом внутрь. На улице минус двадцать пять. Но балахон я с головы сбросил. Башка парила. И Вера была такая же мокрая, может, ещё больше. Она тоже вся в мехах.

Через полчаса барьерного хода по торосам с нерпой я выдохся. Уселся под торосом, кидал в рот снег ладошками. Пить хотелось страшно. Потом тащила добычу в основном Вера, подменял её, но ненадолго. Я уже на карачках передвигался...

На одном из привалов Вера вырезала у нерпы глаз, протянула мне на кончике ножа: угощайся! Я подержал глаз в руке, понюхал. Но коснуться губами не смог.

Вера рассмеялась, звонко так, что я даже постоянный треск льда не услышал. И махом отправила глаз себе в рот.

- Деликатес это, понял?

- Понял,- засмеялся я, обхватил Веру за плечи и поцеловал прямо в губы.- Вера, не могу я вот так, сразу, привыкнуть к вашим деликатесам.

Вера выковыряла второй глаз, разрезала пополам, половинку протянула мне. Дескать, жуй. Пришлось проглотить. Ничего, терпимо. Мы ещё потолкались немного, однако сил у меня ни на что не было, неторопливо поднялись и снова между торосами - к берегу.

День ушёл на нерпу. Вера говорит, что по-другому с этой охотой не получается. А когда лёд несжатый, расходится, с собой нужно ещё и лодку резиновую брать. За пояс её крепить, иначе унесёт на льдинах в море навсегда.

Про родных своих женщины даже и не вспомнили. Может, мать ещё у кого жива, отец, братья. Обязательно кто-то ждёт их, все глазки выплакав. Рукой в сторону родных девчата не махнут.

Почта тут два раза в год. А удовольствие одно - баня! Плавника по берегу много, дров наширкали бензопилой, два часа - и камни в каменке малиновые. Как мы сладко парились, а я ещё коньячку прихватил. У метеорологов бражонка пузырилась, туда даже изюм добавляли для вкуса. Хорошо помню, что спать мы ложились часов в пять утра.

Впрочем, на часы не смотрел никто. В апреле на Среднем день - двадцать четыре часа в сутки. У меня после этих трёх дней зашевелилось даже желание остаться у метеорологов на год или полгода, почувствовать, что такое магнит Севера.

Они убедительно приглашали пожить с ними годик. Оклад тебе, дескать, в управлении мы выпросим. У нас всё равно некомплект. Пришлось правду сказать женщинам, чем это кончится. Наладят пинка из газеты, останусь без работы. Я без писанины не могу.

Повезло мне со Средним, очень повезло. Одна неделя командировки, а воспоминаний на всю жизнь. Зря, наверное, не притормозил у метеорологов. Надо было ещё с месяц проболтаться, глядишь, и не остался бы бездетным.

Хорошо, что процесс совершенствования фотографий бесконечен, и я, выходит, времени зря нигде не терял. Этим и отличается наша профессия - мы не плачем от отсутствия работы и томительных ожиданий попутного транспорта. Сиди в гостинице и пиши, пока не позвонят, что вылет сегодня вечером. Ходи по посёлку, фотографируй. В гостинице отсмотришь кадры, девяносто девять процентов снятого забракуешь, и снова снимать.

Самый близкий уголок

Пять лет я работал собственным корреспондентом "Парламентской газеты" по Восточной Сибири. Быть собкором центральной газеты в регионе мечтают многие журналисты. Уютно, свободно, хороший оклад. Каждый день ходить на работу не нужно, дома пишем.

Потому и в выходные наведывался в родную деревню, и в будний день. Работал я в Красноярске, съездить домой время было. Охотно наведывался к тяте, маме, среднему родному брату, который остался в деревне и не бросился из неё никуда ни разу. Тут у меня полтора десятка двоюродных и троюродных братьев.

В Татьяновке Гена начал свою трудовую жизнь, тут её и завершил. Сейчас пенсионер: охотится, рыбачит, в огороде с осотом и красным корнем борется. Зелёная кровь сорняков течёт реками. Правда, побед в этих битвах у Гены не просматривается. К осени братан черней кочерги от неутомимого уничтожения сорняка, а осот как стоял с весны, так и в сентябре к холодному уже солнышку тянется.

Сорняк этот с серьёзным характером. На него хоть в рукопашную. Кажется, поднимай тяпку и кричи: ура, изрубил в муку. Победа! Утром встал, а осот уже от корней в земле пустил первые зелёные листочки... Он и весной, и летом, и осенью всходит. Откуда только семена берутся, и сколько лет они могут не всходить, ожидая своей, непонятно кем установленной очереди.

Как-то дядя мой, Виктор Абрамович, агроном татьяновский, говорил, что семена осота могут зазеленеть всходами и через семь лет после того, как их рассеял ветер. А если корни его растаскать плугом, то от каждого обрывка новое растение разовьётся. Неубиваемый.

Когда возле огорода заросли осота, семена осенью под холодным ветром, как метелица, летят на чёрную землю. Потом по очереди всходят. Где ты осот победишь? Боюсь, многолетний решительный настрой брата на изведение сорняка так и выкипит ничем. Огород у братухи самый чистый в деревне, это точно. Любую комиссию веди. Но за десятки лет решительной войны осот и на сантиметр от его межи не отступил.

Брат меня в гости всегда ждёт. Повод посидеть, чаю попить, вспомнить что-нибудь. Правда, так, как в детстве смеялись, уже не получается. Чуть разгогочешься - нагрузка на пожилой организм. То сердце кольнёт, то в почках резь. А ещё хуже, если, как ломом, ударит в спину. Ни согнуться, ни выпрямиться.

Обрубит на самом весёлом рассказе, махнёшь рукой брату, мол, помолчи минутку, в другой раз договорим. Кружку с медовухой в сторону, затаишься немочью, вспыхнут мыслишки о неизбежности конца, хоть плачь. Приходится расходиться. Так буквой "зю" и покатишь в своё логово.

А мне сладко в Татьяновке. Так что приездов в родной уголок набралось много, но каждый из них был для меня праздником. Сколько раз задумывался: ну почему, кто так закрутил, что не оторваться мне от родной деревни? В своё время предлагали место собственного корреспондента газеты "Сельская жизнь" в Киеве. Только из-за Татьяновки не согласился.

Так и пришла в голову мысль, что сам я тут ни при чём. Как ребёнок во время крещения. Бывает, такое ему имя выберут, стыдно при людях сказать: Акакий, Агафир, Селифан, Никодим, Аристофан. Что за имя, как его на русский перевести? Само-то чадо тут ни при чём. Из-за родителей и попа ему всю жизнь стесняться самого себя придётся.

Родители для него в самом младенчестве - боги. Припечатают от "большого" ума посмешище, и оно всю жизнь у тебя на лбу. Но попам и многоумным родителям тоже кто-то "разрешил" так сына назвать. Это помимо безграмотности и собственной дури. Значит, Небо им не мешало ребёнку, чёрт его знает с чего, такое имя припаять - Агафангел, к примеру!

А мне оно заранее решило, где будет писаться легко и в охотку. На родине, в Татьяновке, и никакая она не малая, а самая настоящая Родина. Ещё точнее - в той части деревни, которая звалась и зовётся Кутком. И у всех, кто живёт в этих шести домах, на обочине от деревни, прозвище - кутковцы. Для нас оно такое же привычное, как имя собственное.

Когда я окончательно перебрался на житьё в Красноярск из редакторов районных газет, сразу приобрёл в Татьяновке земельный участок и свалял с помощью родных и племянников за несколько лет уютный домик. Деревенские ухари, Петька Обломов и Генка Крок, жильё мне рубили. Не шедевр, из старых брёвен сделан, но собственная крыша. Прямо напротив родительского домика.

Теперь это мне самый близкий уголок. Любую свободную минутку стараюсь проводить здесь. И все свои отпуска, и надоевшие стране и мне новогодние двенадцать дней отдыха. Первое мая, День Победы и церковный праздник Усекновение головы Иоанна Предтечи - тоже в Татьяновке.

Хотя чует душа, что с головой Иоанна не всё в порядке, как и с новогодними праздниками. Их сделали, чтобы Россия сидела, ничего не производила, ей позже легче будет отсечь голову. Так и с Иоанном. Человеку башку отрубили, а у нас праздник, выше двунадесятого? Из церкви - сразу за стол, и замелькали стопки.

Сесть бы как-то да подумать, что в этом празднике - от Бога, а что - от беса. Две тысячи лет подряд не получается разгадать всему миру эту загадку. А никто всерьёз и не разгадывал, церковь запрещает. Там строже, чем в армейском уставе. Сказали креститься за столом - крестись. Сказали - Усекновение головы Иоанна Крестителя - праздник, садись и празднуй. А в церкви ты обязан пригубить кагор - Христову кровь. Спаси и сохрани, такие страхи.

Задним умом все крепки

Ладился я после пенсии навсегда перебраться в Татьяновку, но деньги не пустили. На пенсию не проживёшь, нужно работать, а в деревне издательство не сделаешь.

Однако все мои многочисленные книги написаны в Татьяновке, тем паче художественные: "Обыкновенная история", "Гимн Валентине", роман "Родня", повесть "Моя любовь Иришка". И наконец - "Месяц Ворона", которую годами делал и переделывать буду всю жизнь. Она дорога особо, потому что писалась долго, очень долго. Всё почему-то не получалось, не склеивалось, большая часть написанного за ночь уже вечером отправлялась в печку.

Малоталантливым писателям веселее жить в деревне. Где есть печь, чтобы зря не переводить рукописи. Их лучше жечь, в доме теплей, дрова экономятся. Значит, всё равно не зря ночь работал, гнул спину над листочками. Деревня спит, а я с пёрышком. Изо дня в день, из года в год. По-доброму бы, за столом и умереть в своё время, с пёрышком в руках. Но тут от меня ничего не зависит.

А если совсем разрывают душу сомнения в собственных возможностях, учить начинаешь односельчан особенностям своего таланта, а они тебя не понимают, то прорубь рядом с домом. Далеко ходить не нужно, речку из окошка видно. Всплакнул сам по себе и с поросячьим визгом - в воду.

У слабого заорать так, чтоб с деревьев листва сыпалась, а зимой - снег, не получится. Это по силе только крепкому духом, жилистому, толковому мужику. Но крепкий до конца будет за себя и свою цель в жизни сражаться, он сдуру в прорубь не полезет. Там место таким, как я. Слабовольным.

Потом дела с книгой вроде собрались в единую кучку, решил, что можно публиковать. Но над "Вороном" ещё работы, как над домом без крыши и без печки. Дал бы Бог здоровья и время довести до ума.

Все мои старания над "Вороном" объединены целью - показать бренность этого мира. Чем ни занимайся - пиши книги или строй дома,- всё со временем затянется тиной десятков и сотен лет. Истреплются книги, истлеют газеты и журналы, и нас забудут. Обидно как-то. Не спишь ночами, отказываешь себе в отдыхе, день и ночь ложатся на бумагу строчки, а оказывается - зря. Со временем тебя просто забудут.

Сегодня есть свой читатель, а завтра его не будет, и меня, и моих читателей заберёт Небо. Всё смертно. Сколько жить нашим книгам, ведает только Небо. Однако и само оно смертно. Боюсь, как бы это слово не относилось и к Всевышнему. Скорее всего, Великий Разум многогласен и многолик и тоже подвержен тлению. Пусть и за миллиарды лет.

Для нас боги - кто умеет жить по тысяче лет, а для них - кто по миллиону. Хотя вряд ли в большом космосе есть такая единица измерения, как год на нашей Земле. Там время какое-то другое, вселенское. Что значит для громадного космоса обращение Земли вокруг Солнца? Для нас - год, для космоса - две пылинки крутятся, маленькая вокруг большой. Вместе они ещё вокруг чего-то совсем большого.

А сутки - это обращение Земли вокруг себя. На Марсе своё время, на Венере - своё, а в нашей Галактике - своё. Из этой пестроты и складывается время космоса, но мы об этом пока ничего не знаем. Каждому даётся по способностям его. Вот поумнеем, и ещё что-то людям откроется. Но это уже без нас будет, другие поколения полетят в далёкие миры. Наука так разогналась, им для этого лет триста хватит.

За нами из десятилетия в десятилетие потянутся новые писатели, поэты. Как мы в своё время тянулись за Виктором Петровичем Астафьевым и Валентином Григорьевичем Распутиным. Сначала будут читать этих, молодых, которые за нами, а потом и их просто забудут. Потому что у времени нет привычки останавливаться. За теми, кто пойдёт сразу после нас, появятся другие новые. И так из тысячелетия в тысячелетие.

Строятся дома, рушатся, затягивает фундаменты песком - и снова ровное поле, на котором опять начнут рубить новые дома. Всё новое в этом мире шьётся из старья. Зачем тогда Небо подарило миру культуру, искусство? Уж они-то не должны быть тленными? Но книги наши умирают. Увы.

На юге Красноярского края есть древнейшая стоянка человека - деревня Куртак. Стоянке этой двести тридцать тысяч лет. Иногда на ней никто не жил по восемнадцать тысяч лет подряд. Это археологам культурные слои почвы рассказывают. Потом люди приходили сюда и селились на том же месте, где люди раньше жили с точностью до сантиметра. Разве такое может случиться без Бога?

Там моя невестка, Наталья, нашла оберег. Древний лик с печальными-печальными глазами. Искусство процветало и тогда. Но время не сохранило имена древних писателей, поэтов, музыкантов, скульпторов.

Главное из искусств - музыка, но ведь и перо наше - тоже возможность создать что-то божественное. Не у всех, не у всех, но из миллиона у одного писателя обязательно получится что-то интересное. "Царь-рыба" Астафьева, например, "Живи и помни" Распутина, "Деньги для Марии" - тоже его повесть, или "Калина красная" Василия Шукшина. "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Такая в этих книгах вселенская мудрость, такая печаль о нас с вами, слёзы навёртываются.

Кажется, это сверх всех возможностей человека - так изладить строчки, чтобы в них глубочайшая мысль просматривалась. Из буковок и слогов сложены слова, а из них - мысль. Частица философии Вселенского разума. Создали эти книги хорошо знакомые нам люди. Шукшина не знал, ему было написано пораньше отправиться на тот свет, а с Виктором Петровичем и Валентином Григорьевичем не раз здоровались.

Я неплохо знаком с двумя известными красноярскими писателями мирового уровня. Это ныне покойный Виктор Астафьев, гений, как говорится, на века. И ныне здравствующий Володя Топилин, хорошо к сегодняшнему дню разогретая, издали видная звезда. Володю сегодня знает вся Россия.

Помнится, многие писатели красноярского разлива считали, что после смерти Виктора Петровича забудут. Ан нет. Если судить по ежегодно выходящим его книгам, это и сегодня хорошо печатающийся автор. Только в нашем издательстве вышло уже два фотоальбома о Викторе Петровиче, "Фотолетопись", пять книг воспоминаний о нём. Фотоальбом о его мудрой жене Марии Семёновне.

Спрос на Астафьева и книг об Астафьеве есть. И будет. А кто в его семье был мудрей - Виктор Петрович или Мария Семёновна - ещё нужно подумать. Капризничал Виктор Петрович дома, по полгода где-то болтался. Уходил от жены, горячих слов ей наговаривал. Но возвращался, и она всегда его принимала. Обогревала, успокаивала и снова садила за стол.

Володя Топилин первую книгу выпустил в нашем издательстве, я благодарен ему за это. Сейчас его напропалую издают в Москве, Красноярске, других городах. Думаю, его имя будет таким же любимым, как и Виктора Петровича. Во всяком случае, сегодня в издательство приходят заказы от простых людей с просьбой отправить книги Топилина. И никого другого, хотя каждый из нас горячится в пустых дискуссиях, дескать, я лучший. Премиями какими-то машем друг перед другом.

Посмотришь, у нас в Красноярске чем слабее писатель, тем больше у него премий. А заказывают книги только одного Топилина. Но эти, которые с премиями, Топилина не признают. Дескать, народ путается, вот и покупают чьи попало произведения, а не наши. Поскольку мне постоянно приходится заниматься продажами книг, своих и чужих, думаю, скорее всего, запутались эти, которые с премиями, а не народ. Детская простота у них в книгах, наивность недалёких людей. Прости меня, Господи, за бестактность.

Чем ещё хорошо в Татьяновке - я тут у всех на виду, и меня все знают. Сразу после окончания техникума я работал в родной деревне ветеринарным фельдшером. И сегодня ещё многие бабушки и дедушки моего возраста зовут поставить прививку боровку или спасти корову от вздутия. Молодые воспитаны телевизором, они коров не держат, поросят не выращивают. Покупают консервы, Бог знает, из какой химии, и такие же фруктовые соки. И ещё чего-то тащат в Россию со всего света, чтобы нас стало как можно меньше.

Молодые отраву охотно покупают, их телевизор учит, что в магазине приобретать. Наш телевизор к хорошему не подтолкнёт. Так и живём: день прозевали, ночь проспали. За себя заступиться - палец о палец не ударили.

Но мы в Татьяновке были и остаёмся сами собой, хотя бы частично. Картошка на сковороде своя, лук - тоже. Грибами и ягодами за лето запасаемся. Словом, с хлебом и салом мало от мира зависимы. Во всяком случае, утешаем себя этими мыслями. Мне братан Гена боровка выращивает в зиму. Килограммов на восемьдесят. Зарежем в конце ноября, нажарим свеженины, иногда до утра за чаем просидим.

Так и прошли семьдесят лет. Искоркой. Сяду весной ранним утром на крыльцо. Задумаюсь, хоть вой от обречённости. Мало писал, всё встревал в какие-то бури, боролся с кем и чем-то. Доказывал свою правоту. Кто от это выиграл? Прокукарекал лучшие годы в словесных сраженьях с деревенским почтальоном Аллой Сергеевной Нервотреповой. Сжёг себе нервы...

И сколько нас таких ещё родится - узколобых! Задним умом все крепки. Не умеем детей с молодости учить пошире думать. Большого-то ума и не надо. Себя любить, родных и соседей, работу - самое главное. И цель в жизни. Цель-то у меня была, но не торопился я к ней. Лодырничал. Кого сейчас винить.

Анатолий СТАТЕЙНОВ.

д. Татьяновка,

Рыбинский район.