22 марта 2023 г
Валерий Николаевич Шелегов – прозаик, поэт, публицист. Выпускник  Литературного  института  имени  А. М. Горького. Член Союза писателей СССР. Родился 13 декабря 1953 года  в  городе  Канске. В 1969 году поступил в Томский геологоразведочный  техникум. В 1972 году уехал работать в Магадан. На Крайнем Севере  прошла  вся  жизнь. В 1996 году  вернулся  на  родину  в  Канск. Первый   рассказ «Санька – добрая  душа» был  опубликован  в 1984 году  в  журнале   «Дальний  Восток». Автор книг: «Ленские  подснежники», «Зелёный  иней», «Пока  горит  костёр   Звезды  небесной», «На  Индигирке», «Оймяконский  Меридиан». Книга прозы «Луна  в  Водолее»  в  2008  году отмечена Союзом писателей России национальной премией «Имперская культура» имени Э. Володина. Живёт и работает  в  городе Канске Красноярского края.

ОГЛАВЛЕНИЕ

1.    Часть 1. Зелёный иней…..……………………….....................1
2.    Часть 2. Оймяконский меридиан……………………………..42
3.    Часть 3.  Охотовед Оймякона…………………………………95
4.    Часть 4. Учитель Литературного института………………….121
5.    Часть 5. В Овсянке на Енисее…………………………………140


УЧИТЕЛЬ  ЛИТЕРАТУРНОГО  ИНСТИТУТА
роман
Посвящается  Лобанову  Михаилу Петровичу

ЧАСТЬ 1
ЗЕЛЁНЫЙ ИНЕЙ
Часть 1.                
        Заполярье. В мае пошел массовый гусь. Тундра  стыла под спрессованными снегами, лишь на редких буграх скупое тепло весны оголило землю. Тяжелые и безгласные косяки гусей держались на черных от бурового шлама разведочных линиях, оставленных  в тундре геологами. Отдыхала птица.
        Горный гусь шел из Канады.  Шел молчаливым косяком на весновку, не орал как водится. Не крупный, но выносливый к холодам тундры, когда она еще укрыта  апрельским стеклом снега. В тундре канадский гусь отдыхал.  И отрывался к югу, к далеким  на горизонте горам. Там уже тепло. Там на горных озерах гусь гнездился и выводил потомство. И кричал этот «канадец» осенью так, прощаясь с родиной, что хотелось плакать человеку, понимая этот  протяжный  гусиный  крик.
        Весной гусь не кричал.  Оберегаясь,  он не выдавал свое присутствие в местах скопления. Буровики птицу не жалели, добывали гусей в пуржистую пору  «мешками». Его, гуся, можно в такое время брать и голыми руками.
     Непогода  давит птицу с небес. Гуменик переживает пургу, камнем свалявшись под белым одеяльцем. В стаде, однако, сторожем вожак. Сереет валуном,  вытянув шею. При опасности, уводит бёгом стадо. Человек да  песец – враг птице в тундре.
       Другую неделю, находился в буровой бригаде.  И никак не мог привыкнуть к «пойманным» гусям,  варварству буровиков. В детстве, помню, в сильный снегопад  приземлилась масса диких гусей на луг, перед «стрельбищем» Первого военного городка. Бабы из окрестных домов - сторожили этих гусей! От нас, подростков! Первый зазимок - густой и тяжелый снегом. Прояснилось небо,  и гуси загоготали, вытянули шеи. Разбежались серой массой, и дружно  взмыли в голубое небо. С благодарным криком  русской женщине!  Без милосердия,  мир не устоит.
        Буровики выделили нам пустующий вагончик на санях из буровых труб. Приехали с геофизиком Лопаткиным налегке, рассчитывая управиться за пару дней. А пурговали две недели. После чего, на дизельном вездеходе вернулись на Мыс Шмидта, ночью в общежитие.
       В комнате мы жили вдвоем с Володей. Мыс Шмидта на побережье Восточно-Сибирского моря. От Мыса  Шмидта до о. Врангеля 240 км, или 130 мор. миль. За поселком  пологая тундра в снегах к горизонту.  Белое безмолвие.
      Барак общежития, под крышу в снегу. Прилетел  на Мыс Шмидта в апреле из Магадана,  по  направлению  «ГЕОЛКОМА» «Северо-Востока». Погранзона.  Морское арктическое побережье за Полярным Кругом.  Забраться не просто, без «направления»  и  «пропуска».
       Время романтиков  кончилось в восьмидесятых. И на меня, как на сумасшедшего, глядели коллеги. В Якутии оставил семью и махнул на «пуп земли». «Пуп» этот в Арктике ощущается. Небо рядом: рукой трогай. А при движении по тундре, рождается чувство катания с горки, будто по глобусу едешь.
       Обычно «летунами» в экспедициях  - «алименщики». Кто работал  до первого и длительного запоя. Народ на северах крепко пьющий.  Бескорыстный.  Люди  в своем деле спецы.  Их знали в лицо, легендарных людей, берегли. Прятали в тундре от «цивилизованных запоев». Терпели, пока сами они не «становились на крыло», одержимые переменою мест.  «Горные гуси»  Геологии Заполярья…
       В тундре привычно жить и работать, имея терпение.  Работал  на побережье Моря Лаптевых. Жил в якутских  поселках.  Делал геофизику   в колымских  болотах Зырянки. Сезон  отработал «гравиметристом» в тундре от Чаунской экспедиции в Певеке.  На знаменитой «Территории» писателя Олега Куваева.  Объехал на бульдозере Территорию  вдоль и поперек.  Своими ногами ощупал болотистую Чукотку, работая на Палявааме.  
     Нервная погода в тундре, дожди. Постоянно дует  ветер. Сырость и холод в продуваемых  палатках.  Болото.  Бульдозер тонет. Вагончики на санях зимой доставляются.  В летнее время стоят «базой» на берегах рек и озер. Кругом топь. Куда их потянешь? Вертолет, роскошь для переброски. Передвижение бригады по тундре в «пене» - прицепом за трактором.
     Мобильные отряды геофизиков живут в палатках. Щитовой пол  устилается  рубероидом.  На консервных ящиках - «примусы» и «шмели».  Работают на керосине. Греют пламенем помещение палатки.  Спальные мешки влажные от сырости. Под сапогами чавкает вода. Вода в тундре везде.  Оттаивает верхний слой «вечной мерзлоты».  Спать приходится на надувном матраце.  Спальные  мешки впихиваются вкладышами в олений  куколь.  Трубчатая шерсть от оленьих шкур и в супе, и в каше.  Лица   чумазые от копоти керогазов, глаза лихорадочные  от недосыпа.  Кажется, сырость и холод вошли в тело навсегда.  И баня не поможет.  «Парная» на базе, в вагончике…
    И  становишься  частью тундры. И начинаешь жить.  Даже  бываешь счастливым. Текучка кадров.  Бежит народец.  

       На Мыс Шмидта упал прямиком с Индигирки…
       Ключ от комнаты с Володей общий. Держали  на вахте в отъезды. Володя бурил в бригаде через две недели.  Ключа на  вахте нет. Дверь комнаты заперта изнутри.  На мой тихий стук отозвалась Валя.  «Вьёт гнездо с Володей».   Живет в комнате с Эрикой.  Переночевать в общежитии тундровиков не проблема. Вечно кого-то нет. Постоянно люди в тундре на буровых. Место за геологами в общежитии  закрепляется…
    С буровиками выпил в дизельном вездеходе. Одежда  пропиталась угольной копотью тундрового вагончика, дизельной соляркой вездехода.  Кровь хмельная. Скинул бушлат в общем умывальнике.  Оттер  лицо и руки от  сальной дорожной  грязи.
     «Значит,  Валя у нас. Эрика,  одна?!» -  не давала  покоя вздорная мысль.

    «Или, я здесь сопьюсь.… Или?  Друзья здесь  женами обмениваются…»
     Такие «шведские» отношения в Заполярье я видел впервые.  Надоест бабам,  родным  мужикам роги крутить?  Открыто договариваются и меняются мужьями. Мужики волком выли от подобной вольности баб. Шелковыми становились, когда жены возвращались обратно.
        Известно: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Никто здесь баб и не судил: тундра – «страна  народов». Так честнее, чем  выделываться «другом семьи». Когда на одну бабу - девять мужиков. Царствует женщина  в Заполярье. И правильно!  
       Мужики посмеивались: «чукотский обычай». «Невмуты»  друзья среди чукотских мужчин, согласно обычаю  обязаны женами делиться  в гостях…     
        Нравилась мне Эрика. Работала она старшим экономистом в экспедиции.
    - «Правильная по  жизни женщина, - уважительно отзывались о ней буровики. - На Мысе Шмидта три года леди Лейбрандт.  И не с одним мужиком не спуталась…»
       В общежитии тесно для тайн. И «бабой» ее окликать, ни у кого язык не поворачивался. Тундровики выбирали, что проще – студенток, офицерских женок из погранотряда, друг дружке рога наставляли по-семейному.
       Эрика никого к себе не подпускала, слыла человеком строгим…
       Скрытная, как и все немцы,  сама себе на уме.  Эрика жила в общежитии  по-русски хлебосольная и приветливая. В экспедиции на нее молились, как на специалиста и просто хорошего человека.
     Сбежала  она от мужа из города Каратау Джамбульской области Южного Казахстана. Тайком от родителей  получила «вызов» в Магадан. От знакомых на Мысе Шмидта. И в  двадцать два года рванула  женщина из райской Азии в такие края, где с крутого бережка - за кромкой океана - в ясный день виден и Северный полюс!
       Поступок тем и дивный, что геологи-романтики ехали в Заполярье по распределению. «Экономистками» - жены за мужьями. Даже за длинным рублем сюда редко кто приземлялся. Настолько  суровая жизнь на берегах Северного ледовитого океана для европейца. В Арктике Эрику Викторовну, с девичьей фамилией Функ, мужу не взять…
       В тундре,  как и в тюрьме ничего не утаишь. Тайное все равно становится  явным.
      История Эрики была известна в таком изложении. Свой отъезд  с Индигирки  объяснил неудержимым пьянством. Потерей семьи.  И желанием забраться туда, «где Макар телят не пас». Знакомая история. Моя легенда была правдивой во всех деталях. Кроме истинной  причины  - это «зуда писательства», овладевшего  мной  менее полугода назад. Этот факт своей биографии, первое время умалчивал. Легенду коллеги приняли.
       «Исполнительный лист» нашел  быстрее, чем  успел заработать деньги.        
       И правильно: душа человека – привилегия поэтов. В обычной жизни, тундровик обязан быть мужиком, асом в своем деле и пить спирт,  не теряя голову.
       «Кто спирт не пьет, тот в тундре долго не живет».
       Верная примета.
       Коллеги не принуждали к выпивкам в застолье. Человек отдыхает. Не возбраняется в поселке  жить трезвенником. До «защиты полевых материалов»  в камералке сухой закон. В тундре же, будь бродягой, дели судьбу «корейку» наравне с другими.
        Валя убежала к Володе от Эрики на пару часиков. Как водится.  Дверь в комнату Эрики не заперта.
       Эрика спала совершенно без ничего. Понял  по обнаженным плечам,  по кинутой на спинку кресла ночной рубашке. Спала глубоким и ровным дыханием, спиной к теплу от лампочки ночника, что рядом с диваном  под абажуром на тумбочке.  Молодые женщины купили  вскладчину двухместный диван. И спали каждая на своей половине, под своим одеялом.
      Палас на полу, ковры на стенах, окно затянуто пленкой.  Полярная ночь долгие месяцы. Небеса в окно не видятся, стекло  обморожено  льдом. На улице сугробы под козырек барака. Типовые домики снегом заметены. По трубам определяются.  К входным  тамбурам  вниз ступеньки снеговые вырублены. Обыденность жизни в Арктике. Поэтому и простенок с окном в улицу прикрыт  ковром.
      Эрика выросла в Каратау. После бегства  дочери  в Арктику,  родители перебрались из Казахстана  на постоянное жительство в Германию. Муж Эрики, казахский немец, сына  родителям Эрики не отдал. Надеясь, что из-за ребенка  жена  вернется. И сын Эрики жил теперь в Джамбульской области с отцом.
       «Мы  даже не знакомы! Откуда такая наглость?»
       Быстро раздевшись до спортивных трусов, змием заполз под одеяло к Эрике.  Холодный, как змей…  
        От неожиданности, Эрика выгнулась упругой лозой, отпрянула от холодного тела и сонно буркнула:
       - Валя! Сколько тебя просить? Я же не грелка…
      Моя комната в бараке угловая, окном в тундру. Холодная, аки морг. Володя для Вали держал  пару ватных одеял. Я же и постель не раскатывал. Спал в верблюжьем спальном мешке, сам следил за белизной вкладышей. Мешок собственный, не с экспедиционного склада. Купил  у арктических полярников в поселке  Черском.  Правило: «Все мое – всегда со мной». Усвоил  студентом. Имел ружьё - «вертикалку» и «винторез». Охотничьи торбаза, пошитые из  камуса лося. Подошва мягкая, из кожи лахтака. В них  выезжал в тундру. И сейчас они остро воняли у порога звериной шкурой и меховыми чулками.  Бушлат пропитался соляркой, угольной копотью, тундрой.
       Эти запахи  пробудили окончательно Эрику, после фразы: «Я же не грелка».
       Она напряглась спиной.  Крутнулась с боку на бок.  Наматывая на себя веретеном  одеяло, она укуталась коконом.  
       Откатился на Валину половину дивана.  Открылся до  пяток.  Заломив ладони рук  под затылок,  прикрыл глаза.
       Тихо. Прошло достаточно времени.  Стал  подрагивать. Прохладно в комнате.  В тундре трохи выпил. Спирт перегорел  в организме,  и запаха не осталось. Но от волос, от одежды и ватника у дверей на полу, остро воняло соляркой, снегами тундры и еще чем-то таким родным и ветхозаветным, чего не объяснить.
      Рядом слышно её дыхание.
      Лицом к лицу лежим. Встретились взглядами. Огромные, под рыжими ресницами  удивленные глаза, уперлись пытливо в мой прищур. Золотистая прошва бровей, гармонично сочеталась с голубизной арийских её глаз  в золоте долгих ресниц. Малозаметные издалека веснушки на греческом носике… Пухленькие губки гнули едва заметную усмешку.
      Я любил  женщину. Она так не умела умно,  и все понимающе вглядываться в мою душу.  Эрика не судила.  Вглядываясь любопытно,  глазами в себе посмеивалась: «Попал,  мужик»…
       И я отвернулся.  Бесцельно уперся взглядом  в потолок.
       Эрика приподнялась, спиной выгнулась к стене, оперлась на ковер, подогнув под себя ноги.  Укуталась одеялом до подбородка.
      Теперь я видел ее взгляд. Он не изменился, обозначилось лицо. И вся миловидность созревающей молодой женщины. Эрика чрезвычайно высокого роста. Я маломерок рядом с ней.
        Все в Эрике гармонировало с рослостью. Нет сутулости, так присущей рослым людям. Грудь? Под тонкой шелковой черной блузкой, какую она постоянно носила на работе под меховую поддевку с белой опушкой. Грудь тоже дополняла упругой зрелостью ее статность. При свете ночника ее волнистая шевелюра светилась золотистой медью. До этого видел  Эрику не часто. В коридорах  экспедиции, издалека и случайно. В общежитии ни разу не сталкивались. Теперь  рассмотрел.
       «Зачем приехал? Какого рожна мне здесь нужно, - размышлял.  - Чтобы лазить по чужим кроватям? В Якутии на Индигирке остались  жена и малолетняя дочь…»
       Я любил.  Меня - ненавидели?! Запил на пару месяцев. Дождался вызова письмом на Камчатку. Прилетел из Магадана сюда, вместо Корфа. Необъяснимая судьба привела в Геолком. И будто не со мной это случилось, оформился геофизиком на Мыс Шмидта. Что это? Всю жизнь мечтал увидеть Камчатку. И добровольно отказался от мечты? Ради «медвежьего угла», где бы мог работать и писать?.. Сомнения в истинности выбора, остались на Индигирке. Потому и пил там, не решаясь принять решение. Поверил в Божий дар Души, все определилось.
       Душа наполнилась любовью  к Слову, сравнимой  с первой юношеской страстью. Талант – Благодать Божья. Талант властен и управляет человеком: захочешь, да не сопьешься. Не даст. Талант ревнив. Выйдет помехой твоя  любовь к женщине?!  Талант жесток. Он  заберет у тебя  женщину, которую ты любишь. И она возненавидит тебя и твой талант.  От бессилья овладеть тобой будет беситься. Ибо ты – собственность таланта. А не ее предмет вожделения. И женщина тебя бросит.
      Так и произошло со мной. И поневоле смиришься с утратой. И я смирился.
       Талант не приемлет к себе иронии и шутовства, пренебрежения и предательства. Талант – наказание и проклятье, как и любимая, но деспотичная женщина. Трудно с Талантом  ужиться. И когда человек поладит  с собой, наступает умиротворение. Человек истинно становится Творцом.
      Мало кто задает себе вопросы.  Почему, «рука художника» - талантлива? Талантлива Рука – писателя? Талантлива Рука – композитора? Не слышащего музыку, но написавшего Рукой Бога ноты.
       Талант – в крови. «Кровь волнует сердце» до учащенного сердцебиения. «Кровь волнует мысли», которые  не формулируются. Талант – он же и Гений. Капризный, упрямый.  Не злодей. Главное достоинство  Таланта – Мудрость. Она, Мудрость - Мать Таланта.  Мать смирения. Мать милосердия и всепрощения. Капризные люди - бездарные. Бессердечные.  Рассудочно умные.  Гордыня – их мачеха.  Подменяют лукавым умом Истину.
        Три Дочери у Сатаны рождались:
        Гордыня. Жадность. Зависть…
        Все три – замужние живут.
        Гордыня, попирая труд,
        За мужем, как «за каменной стеной».
        Дочь средняя, что Жадностью звалась.
        Купчихою богатой зажилась.
        Лишь Зависть  несчастливая живет.
        По средам, ей никто не подает…
    
       К осмыслению своих чувств и поступков, иной человек не обращается и до смерти. Живет, аки рыба с холодной кровью. Но кому положено испытание Провидением – берегись.
        Мне это испытание - было «положено»!  И от алкоголя отошел. И потянуло к общим тетрадям,  в которых жизнь  в процессе писания строк, расширялась до непознаваемых глубин. И осознал: чтобы познать эти глубины, для начала, необходим отдых душе и телу. Необходимо осмотреться. Опереться. На кого? Надеяться можно только на Бога. Кто надеется только на себя, тот глуп и самонадеян.
      Геофизику я любил до прошлой осени, как первую женщину. Она, геофизика, открыла мне дорогу на Север. Она кормила,  определяла отношение ко мне людей. Я трудился безотказно и много, делал работу качественно и красиво. Жил, не обижая людей и зверей. Прошлую осень,  и от стрельбы по зверю отказался. Шел естественный отсев - зла от добра. И в этом сите жизни -  после «просеивания». Остались – крохи добра! Из тридцатилетней пыли дней жизни.
      Провидением назначалось:  Жить начать сначала! Главные  ценности определились: любовь и верность долгу. Заслуга родителей. С добрым взглядом на мир родили. И мама с отцом,  не осудили за уход из семьи.
      «Спасешься сам, рядом с тобой спасутся и твои дети, - рассудила мудро мама. – Бог тебе судья, а не мы с отцом. Внуков мы не оставим в беде»…

       - Кто ты? – наконец нарушила Эрика общее молчание.
       - Сам не знаю, - подумав, ответил.
       На Индигирке осталась беременная жена. Но осмыслил – что я сделал? Только здесь и сейчас. Именно под пытливым и умным взглядом  этой женщины. Стыдно признаться.  
      Хрипловатым баритоном, без утайки  стал рассказывать.
      Сама рассудит – «Кто пришел?!»

       До приезда на Мыс Шмидта. Лето в Якутии,  работал на «заверке аэромагнитных аномалий».  Геофизиком в Геолого-посковой партии. Вдвоем   с женой Натальей.  В июне определились в отряд студенты. Парень и девица  Людмила. Работа в гористой местности с «магнитометром». Геологическая работа, визуальное обследование  рудопроявлений. Отбор  штуфных проб и образцов из обнажений  для химлаборатории. Много работы. Тяжелой работы. У рюкзаков лямки обрывались от загруженности  камнями.
     Техники нет. Пять участков в горах: там и коняги ноги калечат. Для перебазирования  вертолет. В геологических отрядах имеются  вьючные лошади. Объем каменного материала у геологов огромен. Каюры на вьючных лошадях собирают штуфные пробы, «металлку» с временных стоянок.  Доставляют на базы. Мне с помошниками  и лошадиный труд выпадал: тянуть в рюкзаках образцы из маршрутов на своем горбу.
      Студент из Миасса, оказался не годен для работы с «магнитометром». Для самостоятельных поисковых маршрутов.  Лодырь.  Девица же Людмила приехала на преддипломную практику из Киева с ясным и крепким пониманием жизни. В девятнадцать годов, круто сбитая девка - хохлушка. Умная, подвижная и уважительная. Людмила и в маршрутах общалась только на «вы» и по «отчеству». Не принято.
      «До отчества – далековато», - посмеивался.  
     Божьей  помощью в делах  явилась Людмила!  Жену  берег.
     Людмила скоро освоила дело. Скоро могла самостоятельно работать. Приставил ей  помощником студента.  Парня она гоняла безжалостно. И тот, теленком на веревочке, шел за ней. Работала она сноровисто, по восемь - десять часов. Ухайдакала работой студента так, что убежал с профилей. Сам я вел одиночные маршруты, продолжительные и тяжелые по горным каньонам. В аномальных участках. Людмила справлялась  на альпийских лугах.     
     Кружились в работе – не передохнуть. Лето в Якутии жаркое.  Июнь-июль  белые ночи. Делали работу  белыми ночами. Благодаря второй группе, «план» за сезон получался.  Подламывал,  студент.
      Поставил его к «вариометру». Жена засиделась на базе отряда.  С энтузиазмом  вышла на профили с Людмилой.  Показала  «класс» работы.  В экспедиции  лучший техник - оператор. Имела  «грамоты».
      Людмила вернулась с работы восхищенная: подменяясь у «магнитометра», сделали трехдневный «план»!  Но выяснилось: студент, на базе у вариометра - проспал весь рабочий день! За прибором не следил, и данных геомагнитного поля нет.  Брак без «поправки» на геомагнитные колебания - всей   работе  на профилях!  Я зарычал. Отослал бездельника  в распоряжение начальника партии. Замены не дали. Так и стали мы - «треугольником роковым» - работать одиночными маршрутами.

 Письмо.
         Людмиле доставалось  одной на профилях. Жена наблюдала за вариометром круглосуточно, регистрируя в журналах  геомагнитные  изменения. В магнитные бури  геофизику не сделаешь. В редкие, сырые от дождей дни отдыхали, обрабатывали  данные. Геологические отряды пересекались работой с нами. Приезжали гости. Глушь, безлюдье. Гостям в горах всегда рад.
        Вся графическая работа на жене. И быть привязанной поминутно к «вариометру»,  до измождения трудно. На профилях легче. Я искренне жалел жену и Людмилу. Свою работу  любил. И была эта работа мне не в тягость. Успевал. И охотиться, добывал горных коз на тропах из «мелкашки».  Искренне жалел «моих баб». Искренне и сердечно. Счастье, когда есть на кого положиться в тайге и  в горах.  И что бы я без Людмилы делал? Завалил бы   работу.
      Жене объяснял. И не скрывал восхищения человеческими качествами студентки. Редко встретишь человека с умным сердцем. Редкость. Мне бы, простаку, помалкивать. Жена тихо ревновала.  И, в конце концов, открыто возненавидела студентку. Такой несправедливости терпеть  не стал: из-за бурканья и рыканья жены - дивчина  интерес к работе потеряла. При переброске вертолетом на последний участок, жену  отправил  на базу партии.
       - «Смотри, как бы тебе не пришлось собирать  чемодан. И ехать следом за любимой твоей студенткой в  Киев», - огрызнулась жена.
       Улетать Наталья  не желала.
       «Прости, прощай…»  Вины за собой не знал…
      Улетела. И остались мы среди диких гор вдвоем с Людмилой. Остались на долгий и счастливый  сентябрь. Памятен он для меня. Прежде всего, за обретение в себе Человека по большому счету.  Светлым остался в душе - за нашу с Людмилой честность перед всем белым светом. Ибо после завершения полевого сезона, случилось такое, что и не в сказке сказать, ни пером написать. Но это было потом. Жена скрыла, что улетает беременной…

       Эрика слушала. А моя речь лилась ровно, словно читал ей заученный текст. Читал без запинки, с выражением, обобщая и делая выводы.

      Вертолет отгрохотал в небесах и исчез за горным хребтом. А нам оставалось жить на грешной земле. Вот только, грешить ли? «Интимные маршруты»  в среде геологов, заканчивались «полевыми романами». Не редко  рождались после подобных «романов» дети. Распадались семьи и рушились судьбы.
       Как не любить жизнь?! Когда ты молод и живешь в первозданной природе! При Сотворении Мира. Мира твоей молодой души. Душа восторгается каждой ягодкой, каждым цветочком и узором мха. Восхищается лучезарными облаками. Голубизной неба. Ясным воздухом и ледяной, до ломоты зубов, вкусной водой.  И  так же торжественно  и нарядно, душа твоя  прихорашивается в чистые одежды.  К предвечному празднику жизни!  В лучезарном восходе и закате солнца! В хороводе деревьев, одетых в желтую хвою - сентябрьской  парчой  золотой осени.
        Первую проблему мы решили гласно: две палатки  ставить глупо.
      - У меня после диплома - свадьба, - открылась Людмила. – Я «деушка». И жених «это» бережет до брачной ночи, - Людмила с юморком  принажала на «это». Предполагая возможную проблему, проживая в одной палатке с молодым мужиком.
         И мне стало весело:
       - В таком случае, я тоже не хочу быть  негодяем вашей жизни.…          Имея в виду и жениха Людмилы.
         Хмыкнул:
       «Надо же? Век живи, век учись...»  
         И  поверил, все получится…
        - Вам, надо быть писателем, - засмеялась Людмила.  Подчеркнуто выделила  отчество.
       - Почему, писателем? – удивился  искренне. -  Никогда  в голову не приходило…
      - Вы  честный. Живете счастливым человеком…
      - А ведь нам, никто не поверит, - поскреб я затылок. - Что мы, такие хорошие?!
        Людмила давно понимала даже о том, о чем я молчал.
       - А я вашей жене - справку принесу! – засмеялась она.
       - Это  правильно, - согласился.
       - А работу мы сделаем. Объем,  на пару недель беготни по профилям…

       Погода. Погода в горах изменчива. Нас выбросили вертолетом на горное плато могучего горного хребта. Судя по геологическим данным, шурфовка здесь никогда не велась. «Аэромагнитная аномалия»  над седловиной  мощная. Рядом с «немагнитными гранитами». «Съемка с воздуха». На седловине магниторазведка не велась.     
    После войны, много золота в этих местах добывалось. Богатейшие россыпи выгребли. Все «золото Иньяли»  на полсотни верст ниже по реке. Геологи  колотились в поисках золоторудных месторождений. Рудопроявления на поисковой площади встречались,  незначительные для промышленной добычи.  Крупное  месторождение пока не найдено…

      Сырые облака висели над горной седловиной постоянно и низко. То капал нудный сикун, то порошил манной небесной снежок. Ледяной ветерок. Холодно работать с магнитометром, стынут пальцы с карандашом. Кроме геофизики, еще и поисковые маршруты, отбор штуфных проб из кварцевых жил.
       Видимое золото не встречалось. Без «шурфовки» на магнитной аномалии, не докопаешься до истины. «Лотком»  не работали. Но присутствие «магнетита» в «штуфах» в переизбытке: магнитометр зашкаливал при подносе образцов  к прибору.
       Золото и магнетит – тяжелые металлы. Постоянные спутники в шлихах. Известны случаи золотоносных россыпей на таких перевалах. Словно леший их  в карманы засыпал. Объяснение «золоту на перевалах» есть: «ледники притащили».
      В эпоху обледенения ледники надвигались, пропахивая горы корытообразными долинами. «Троговыми» они зовутся. Тащили в себе ледники  массу валунов. Тащили и золотоносные россыпи, в «доледниковый период сформировавшиеся».  За сотни километров. По составу «мореных отложений»  прослеживался «след  ледника».
       «Морена» из окатанных валунов различной величины, тянулась и к седловине по горному распадку из троговой  долины Иньяли.  К перевалу   ныряла морена под холмистое плато из розовой глины и мелкой щебенки.
       Мы жили под перевалом. В палатке. На границе леса с мореной. Под горным западным склоном.  За безводным руслом ручья  валуны разных размеров. Серые и  огромные они, быками переваливались до подошвы гранитных склонов.
       В ясную погоду граниты розовели падающей своей громадой и пугали  взор.  Для строительства Мавзолея в Москве добывали красный гранит  «рапакиви» на Алтае. Здесь его  горы! Захотелось сходить к гранитам. Седловина в поперечнике не более версты…
      В непогоду граниты за  плотными облаками. Но тяжесть их вселенская, ощущалась всем человеческим естеством.       
      В планах Поисково-разведочной партии, в которой я работал, «заверка» этой аномалии шурфовкой  в следующий сезон. Моя задача: детально отработать геофизику.  И мы с Людмилой сделали. Сделали! Даже и сами не поверили, что ровно за день, до первой пурги, управились.

      Ожидание вертолета для выброски на базу, затягивалось. В хаосе мрачных гор, в продуваемом  корыте перевала, сидеть в палатке первые сутки весело. Благостно жаться к горячей печке, пока не  отдохнешь, отоспишься. Приемничек играет, рация потрескивает, переговоры между отрядами. Все сидят в горах. Все сделали работу. Все ждут вертолеты. А их  не хватает в летную погоду. Какой-то «шах из Арабских эмиратов, охотится на баранов-чубуку». «Чубуку» в Красной книге. За минувшее лето, «скормил» соседям  геологам пять горных коз, добывая их из «мелкашки». Сам поел вволю козлятины.
      Ценность чубуку  в рогах: до двух метров в завитке. В бинокль видел «чубуку» с такими рогами.  Недосягаемые выстрела, в скалах. На альпийских лугах полно горных коз. «Медвежий угол» горной системы хребта Черского.  Вот и метались вертолеты над долинами рек горного хребта, в поисках «нужных рогов».  
      Часто мотались «восьмерки» и над рекой Иньяли. Ждали геологи, рабочие, когда «шах освободит»  вертолетный «Авиаотряд». От «своего» - «их высочества».
      С базы иногда интересовались: «Как медведи? Двадцать штук сегодня с вертолета  насчитали».
      Сидеть в горах без дела, бессмысленно и тоскливо. Принял решение, свернуть стоянку. И с рацией, налегке, прихватив спальные мешки, спуститься в долину Иньяли.  Судя по карте, напротив устья нашего распадка за просторной гарью, на полянке в живом леске стоит рубленая изба.
      На гари ягодник сплошным ковром. На этой гари и насчитали вертолетчики двадцать медведей. У нас ружьё.  Медведи не страшны.  
      «С какой целью прихватил  чистую общую тетрадь в дерматиновом переплете на сорок листов?!» - я и сам не знал.
      И горе тому, кто наивно полагает, что «стать писателем» можно в один день?! Стоит только, сесть и «что-то  написать»?! Горе мне, не знавшему это. Ибо, право работать за письменным столом – в обывательском сознании отсутствует. И право это, приходится писателю отстаивать всю жизнь.  
      И Горе  нам, читателям, если писатель лукав и лжив, малообразован и невежа, циник и жаден до славы и денег. Без чистосердечной и мудрой  души  - русский писатель никогда не состоится. Без великих страданий. Без  мученичества…
       Выбора нет:
       Или положи Душу  на Алтарь родного Русского Слова. Родной русской речи. Годы трудись.  И претерпи разочарования и нищету оттого, что «строки - рубля не накопили»… И настоящее человеческое счастье испытаешь в конце пути, если твоя благодарная Душа созреет и сделается от духовных трудов мудрой.
      Или: если ты обманулся лукавым, который поиграл твоим безрассудством. И бросил тебя с твоими бреднями.  Лучше спейся, умри, чтобы никому не вредить своими пошлыми многописаниями  - «плодами» невежественного ума.
      Но коль, Дано тебе Природой и не отнять. Запасайся терпением. И трудись.
       И люби! Люби! Люби!
       
       Дверь в комнату Эрики бесшумно отворилась. Прощаясь с Володей в коридоре, Валя осторожно притворила дверь. К ее приходу  сидел в глубоком кресле  и был одет. Эрика, этот долгий час так и не  переменила позы. Хотя видно было, что поджатые ноги отекли. Распахнутым взором  Она впитывала мою исповедь. И верилось, Эрика  видит всех людей и предметы жизни, о которых рассказываю.
      - Хы?! – Валя повернулась на цыпочках с глупой улыбочкой сомнения – туда ли зашла?
       Поднялся из кресла.
      - Спасибо, Эрика…- поблагодарил  негромко - благодарного своего слушателя.
      Кивнул Вале, мол, не пугайся, ухожу. Сгреб у порога теплые  зимние вещи.  С легкой душой  простился с девчатами.
      А через день улетел в тундру на полгода…
      




 
    2. Взрослые отношения
       Из тундры  на Мыс Шмидта, геофизики вернулись в ноябре. Разъезжались в мае. Полгода «на полярной орбите». В продуваемых палатках.  Озвереешь от такой цивилизации.
       Володя жил с Валей. Справлять свадьбу они намерились в Новогоднюю ночь. Примета счастливая. И стал я жить в пустующей комнате, рядом с Красным уголком.  

      Новостей много. Эрика ездила в отпуск. Привезла сына в Арктику.  
В экспедиции проблема с жильём.  «Северный завоз» от навигации до навигации. Стройки нет.
     Благоустроенный дом.  Наследство от «полковников» «Дальстроя». «Управление» добротное, в два этажа. Тоже, «гулаговское». Глядится оно окнами в океан. И чудятся  пароходы. Черный дым из труб ледокола прогибается коромыслом ко льдам.  Угольный дым  - в зверином дыхании океана.
     Ледокол на рейде. Людей,  черными колоннами гонят из трюмов на лед. На верную погибель. От берегов Ледовитого океана не убежишь. «Отсюда, возврата уж нет…»
     Время, похожее на «вечную  мерзлоту».  Вобрало в себя это Время события и судьбы тысяч и тысяч людей. Сковало холодным  льдом мрачные тайны Гулага.  Хранит. Помнит.
      Крепкие черные от времени - в прошлом бараки зэка, «хуторами» гнездятся по каменному мысу, упертому быком в Ледовитый океан. Живут вольные люди. Геологи. Оленеводы в чукотском поселке Рыркайпий.   
     Рядом современность. Полярная Атомная электростанция «Восток», на плаву в заливе мыса. К скалистому побережью  принайтована станция накрепко.  Вся потребляемая электроэнергия от Атомной станции. «Восток» - «электрическое сердце» Арктики. Дизельные электростанции у пограничников. Аварийные.
   Мыс  пятится  медведем от океана  в тундру. На высшей холке загривка этого медведя высится «Орбита».

      Панельные дома у военных. Служат пограничники автономно от гражданского населения, за бетонным забором. Спальный городок открыт. Пятиэтажки военных имеются  и вдоль берега океана, и в глубь тундры к Аэропорту. Военные объекты закрыты. Госпиталь помогает «барачной больничке». В торжества, на плацу Погранотряда  все жители Мыса Шмидта. Почта, телеграф и немногочисленная милиция – теснятся  в бараках Дальстроя.
      Эрика в бараке общежития временно с сыном. В «полковничьем» доме освободилась однокомнатная квартира. Выделили ее, Эрике.  Текучка кадров. Руководство справедливо вырешило: геологов много, ездят туда сюда.  «Старший экономист - редкость».
       В общежитии Эрику не видно. «Красит» полученную  квартиру,  в доме напротив. Ромка, вернувшись из детского сада, без надзора болтается по комнатам буровиков.       
       В Красном уголке цветной телевизор и ряд жестких стульев. Холодный, хоть волков морозь, он пустовал. Пурга за пургой в тундре. Они хоть и теплые, эти «южаки», но из комнат все тепло выбивают.  
      Мыться негде, кроме тесного  умывальника. Общественный туалет сооружен пристройкой над «выгребной ямой». Пресная вода для поселка хранится  в «копанях». Внутри скалистого мыса. «Копани» выдолблены в скале зэками  при Дальстрое. Возят пресную воду из тундры.
       Спирт  на Мыс Шмидта доставлялся в бочках и «танкерах» на ледоколах. И был этот спирт на вкус горькой «резиной», от шлангов при перекачке. Местный заводик  этот спирт разливал в стеклотару, под градус водки. В овощах, продуктах, и в японских вещах, недостатка нет. Зарплата, с «полярной» надбавкой, увесистой пачкой в руке ощущается. «Дом в деревне купить хватит. Машину. На отпуск останется». Жить можно. Когда ты молод. Любишь жизнь, профессию и женщин.  Деньги в Арктике  не в цене. Тратить их негде.  В экспедиции - одни спецы. Народ калиброванный, отборный.  «Поэты по жизни»…
      «Этак, каждый сможет... Ты, нам Мурку сыграй».
       
        В полярном общежитии одиночке  смерть. И вечерком, после Офицерской столовой в погранотряде, где кормили и гражданских лиц, стал посиживать я в Красном уголке. У телевизора.
       В общаге  свои, мужские спарринги. По профессиям и специальностям. «Однокорытничали» - «питерцы» и «москвичи».  Я жил «одиноким волком». Замкнутым и мало кому понятным человеком. Ни с кем не застольничал, не пил.         
     Потрясение «открытием» в себе «писателя» на Иньяли?! И тем, что случилось после… И год спустя, не зарубцевалось. Страдал и по другой причине. В мае работал далеко от побережья.  Радиосвязью сообщили, в Якутии родилась дочь. Второй ребенок в семье.
    Коллеги недоумевали:
 «Дети рождаются. Ты – здесь!  Как так?»
 «Так и получается…»
   Не стал каяться. Как есть, так и будет… Истинная причина известна Эрике. И верил. Провидение предопределило Эрику в судьбе. Эту женщину полгода держал под сердцем.  Любил жену. Для Эрики второго сердца не имелось. Вспоминались ее глаза, легкое дыхание. Рождалась в крови нежность.  Желание. Нежность - истинное чувство. Любовь – временной обман.  Иллюзия осмысленного текущего Времени  необходима человеку. И я жил иллюзиями, поскольку настоящее  разрушилось на Индигирке.
        Страдал. И ясно понимал, возвращаться на Индигирку  время наступит.
      «Мурку» коллегам - «сыграл»!
        Написал короткий рассказ о собаке. Назвал «Стёпкой».  Брал щенка у чукчей в стойбище. За полгода Степан вымахал. Ездовая лайка. Размером и мастью в белого медвежонка. В общаге держать не позволят. Вернул пса чукче Омрыяту.
       На привязи, «Степан» хрипел  пропитым, мужиковатым голосом. Грыз веревку. Не верилось Степану, что за верное собачье сердце его бросает друг. Страдал и я…       
      Опубликовал рассказ в газете «Огни Арктики». И перестал коситься народ. Экспедиция – «режимное предприятие». Не положено «находиться на объекте». Ночью. Скрытничал с позволения военизированной охраны. Рассказ «Стёпка»  покорил вахтеров.     
     Пишущую машинку негде  купить. Пользовался  отрядной «Башкирией». Эрика задерживалась на работе позже других. Ромка в садике до закрытия.
     Она спускалась в кабинет геофизиков. Наваливалась плечом на косяк, облокачивалась на высокую спинку стула, и неслышно вила кудельку локона  пальчиками у полной щечки. В забывчивости, прикусывая кончики волос. Я работал у темного окна. Полярная ночь.  Под настольной лампой. В глубине помещения. Верхний свет пригашен. Эрика держалась  полумрака дверного проема.
         Она спрашивала, когда украдкой заходила в кабинет:
        - Можно, посижу,…
        Эрика дежурила, будучи старшим специалистом. Дежурили все в целях пожарной безопасности Управления. Так заведено было в «Дальстрое».
        - Можно, - соглашался.  
       Так и повелось.  Черкаю текст повести. Пиджак на спинке стула. В светлой рубашке.  Не постригался  полгода.  В круге света настольной лампы  только руки на рукописи. Лицо за кругом. Свет не слепит. Эрика вьет кудри и молчит. Она не мешала. Присутствием дополняла покой в душе. Страдания касались рукописи и событий, которые пробовал запечатлеть словом.  
        - Не получается…- отвечал на ее немой вопрос.
        Какая «изюминка» тянула ко мне Эрику? Ведь не «писательство» же? Не выделялся. Пригласил на танец в столовой, когда отмечали 7 ноября.              
     - «Под дулом пистолета – не пойду», - отказалась.
       Рослая  молодая женщина. В темном  вечернем платье. Каштановые волосы рассыпаны на плечи и грудь. Отказ не оскорбил. Рассмешил. Дурачились геологи остроумно и весело. Пьяных не было. Много вальсировали. Сторонился застолья, не терпел трепа выпивших мужиков о «бабах». Коллеги мои, все это себе позволяли.  
      Покинул столовую до окончания банкета. Ушел в Управление. Не пил. Сел за рукопись. Эрика  сбежала  с банкета от приставаний. Пришла в расстегнутой шубе в кабинет. Шапка песцовая в руках, золотистые локоны волос вольно рассыпаны на черный ворот шубы. Роса на лице. Море за рейдом открытое ото льда, влажный воздух. В  морозец воздух снежинками осыпается.
      Хмельная. Хмель не раздражал. Забавлял. Я ценил ее внимание  к себе. Дорожил этим вниманием. Облачился в свою шубу. Вышли на воздух.
      Морозно. В тундре тихо. Звезды высокие.
     Проводил Эрику в общежитие, на край поселка.
     Вернулся в Управление. К океану. Он живой. Океан. Дышит во льдах. Звериное это дыхание, как бы мощный гул подземный, до дрожи в мышцах ощущается.
       Арктика. Пили все.  И мужчины.  И женщины «крепленые вина» и «ликеры». В меру, изо дня в день. О чем можно молоть языком столько времени?  Втянуться в полярный стиль просто.  «Прозу» с хмельной головой не «родишь».  Безмерна цена, сделанному выбору. Брошена любовь. На карту поставлена жизнь.  Осознал, с геофизикой придется прощаться. Тянуло работать в газету. Вольная жизнь журналистов «Огней Арктики», их широта знаний и возможность  проникнуть «хоть на остров Врангеля». Поражали.  Загадочной жизнью тянула газета.
        В «Огнях Арктики» работал Илья Логинов. Известный русский поэт.  
    С первой минуты знакомства, принял как брата. Прочитал рассказ. Сходу подготовил для печати.
       - Зрелая мужская судьба, - составил он «гороскоп». – Все в тебе  есть. Со временем, напишутся и книги. Технарь…
         - Необходимо гуманитарное образование. Занятие литературой - дело не благодарное. Геологию – придется кинуть…
       - И всю жизнь, читать Пушкина. Изучать русскую классику.
        Илья окончил Литературный институт.
      – Газета – школа...
        Считал он. И прав был…
        Не слишком ли много потерь? Судьба вела, не спрашивая угодливо…
         По-мужски, жалел Индигирку. Жалел глупую бабу, которая успела   развод оформить.… Близко ни с кем не сошелся. В Арктике, мужская дружба так же ревнива, как и бабья. Видно это навскидку. Из институтов едут в Заполярье, группируясь. И редко, одиночкой.  На Мысе Шмидта - «москвичи» и «питерские». «Сибиряк» - редкость. Нет  «томичей» и «иркутян».  Романтизма  и в Нарыме, и в Забайкальской тайге хватает.
     Сибиряк – «лесной человек». Пологость тундры его угнетает, грибы подберезовики  выше «полярной березки». Не серьезно. Лес – он большой должен быть. Тогда душе хорошо, и грибам  можно укрыться. От оленя,  где грибу в тундре укрыться?! Питерцы и москвичи - «дети асфальта». Сибиряка  им - не понять.
      Рабочий люд  в Заполярье - «донецкие». Сезонники. И ты, третий лишний без земляков.
       После армии,  я поступил на заочное отделение  факультета разведочной геофизики Иркутского политехнического института. И учился на третьем курсе. Рабочей практикой овладел. Но теоретически слабо был подкован. Стремился учиться. Нравилась профессия. На Иньяли, под Северным сиянием, вся любовь к геофизике перегорела.
      На  Мысе Шмидта,  жил  другой человек. С пеплом прежней любви к профессии.  В пепле  дней прожитой  жизни.  По-прежнему лишь бескорыстный.  Славка-техник  выклянчил сохатиные торбаза.  Купил их у охотников в Оймяконе, и дорого. Подарил. Славка  «о таких  торбазах мечтал». Мечты должны исполнятся…       
       Из тундры  привез оленью поддевку. Чукчи исстари живут на реке Кувейте. Геофизики там работали. Частенько в стойбище наведывался. Изучал быт, записывал обычаи. В друзья попал случайно.
       - Дрожжей нет. Выпивки нет… - жаловался старик Омрыят, угощая чаем и вареной олениной.
        «Томатная паста» у пастухов в избытке. В Чаунской тундре геофизики обходились без дрожжей. Двухведерная стеклянная бутыль  хорошо подходит для такой нужды. На пять кило пасты – десять сахару.  Пару суток, в тёплом тракторе, и брага готова!
      Бутыль в отряде имелась. Поставил бражку для старика Омрыята. Принес в стойбище  десять литров в канистре. Омрыят  выпил кружку.
     - Какомей! – одобрил.
    – Научи нас….
       В  праздник «Молодого олененка» в сентябре, Омрыят чаатом изловил молодого олешку из стада. Подарил. Мясо оленя, чукчи привезли в отряд. Из осенней шкуры жена старика Эттырультыне  пошила  новую оленью поддевку в подарок. И теперь, эта оленья поддевка грела и спасала от леденящей кровь, холодной комнаты.
      Общагу  возненавидел.  Не желал «Божатко» в ней поселяться. Не писалось, не читалось. Хоть волком вой. В собачьих унтах ноги стынут. Ледяной «каток» от половой тряпки! Расшибёшься, ненароком.   
     «Божатко» упорно уводил в Управление на берег океана. Там, ночами  всё и вершилось. Под вой пурги, в уютном, теплом кабинете.  Тосковал продолжительные дни, не повстречав Эрику. Ровной вечерней  зарей освещала душу любовь к Наталье.
       Часто навещать вечерний кабинет, Эрика стеснялась. В рабочее время, однажды поднялся на второй этаж. Эрика стояла  в коридоре. Изучала «Доску приказов».  Не поставлена дежурить…
      «Ждала?!»        
      - Случилось что?.. – быстро и тихо спросила.
      - Нет, - жаром обдало уши. – Ромки не стало видно в уголке…
      - В круглосуточном  детском саду. Ремонт надо закончить. Смотреть за ним некогда…
        Слышал легкое дыхание.  Нежность горячила кровь.
        Она видела, ценила. Пережила «крах семейной жизни». «Первую любовь» к мужчине.

     Люди из Управления обедали в столовой «Военторга».  Рядом.  Стал замечать нервозность Эрики, когда она присматривалась к офицерской жёнке, что за буфетной стойкой работала.  «Женщина военных городков» слушала  стихи интимно. Читал ей. От  доброго слова,  «женка»  тянулась и дышала порывисто.  В присутствии Эрики сторонился буфетной стойки. Иных  стихов, там от меня  желалось…
       Читать стихи Эрике и в голову не приходило.  Смущался  леди Лейбрандт…

        Ужин в пятницу, завершил рабочую неделю. Из столовой  вышли рядом.
        - Не возражаешь, если за Ромкой провожу…
        - Не возражаю,…
       Дыхание океана напомнило, в каких мы широтах. От Управления  шагать до Детского  сада в Погрангородок. Улица одна  по изгибу мыса. Тундра  уже в глубоких снегах. Она рядом.
      На горизонте! По меридиану  на восток - Мыс Дежнева! По Нему проходит Полярный Круг. Там, алой зарей трепетало Полярное сияние. Там очеретом заканчивается родная страна. Роднее нет. И дальше бежать некуда.
       - Я одна зайду?! - Смутилась Эрика моему желанию подниматься по крутым ступенькам  Детского сада.
       - Хорошо…
       Одета она в добротную дубленку. Осанистый голубой песец на шапке и вороте. Седые торбаза, с бисерным орнаментом на голяшках.  Залюбовался ею, пока она поднималась на верхнее крыльцо до дверей подъезда.
       И тень сомнения  от мысли, что  могу исчезнуть из ее жизни, запечатлелась в лице и взгляде, когда  она обернулась…
     «Кто, есть?» Человек, за спиной которого Полярное сияние в глубине космоса…
       Ромке я не чужой. Мальчишке в общежитии  приткнуться  не к кому. Нет ребятишек. И без Ромки, мне  не жить. Первое время он вредничал, заслоняя собой экран телевизора. Дразнился в Красном уголке «рыжий», язык показывая. Я посмеивался, да покуривал. Сизый дымок в сыром холодном воздухе густел. Не комната, табачная  «душегубка». Дверей навесных нет. И сизая полость дыма уплывала в дверной проем в коридор. Ромка нырял под полость дыма, отдыхивался.
       - Ага, ты нарочно, - догадался он, заметив, что от окурка вновь прикуриваю цельную сигарету.
        - Нарочно, выкуриваешь меня?! – Подскакивая, стал  заглядывать в глаза.
        - Нарочно, - согласился. – Ты ведь тоже, из вредности, не даешь  смотреть кино. Заслоняешь экран.
        Перестал вредничать. В моей комнате варили чай,  смыкали сгущенку из баночных дырок, пробитых ножом.  И, сглатывая смешки, хихикали  над своим телячьим сопением и чмоканьем.
       Однажды, Ромка поздно у меня задержался. Пурга в тундре утихомирилась. И комната потеплела от электроплитки. Пили чай. И Ромка, открыв рот, слушал стихи. Читал ему Блока из томика. За дверью позвала Эрика.
      - Ромка?! Спать пора. Рано, в садик, подниматься, - не пыталась она войти.
       Я отложил книжку, поднялся, распахнул дверь. Пригласил. Ромка сидел уже на моем месте под настольной лампой. «Рыжим» затылком к нам, щекой на стол.  
      - Не пойду. Не хочу…
      - Может, ты здесь и жить останешься? – вспылила, ровная всегда Эрика. Ромка убрал затылок, шлепнулся щекой о стол.  Распахнутые рыжие глаза вперил в нас.
    - И останусь! И буду здесь жить!
     Эрика мягко, для острастки, потянула пальчиками Ромкино ухо.
    Тут уж загородил дорогу я.
  - Зря ты этак…
     Она разжала пальцы. Стояли мы грудь в грудь, и я слышал учащенное дыхание.
   - Защитник?
     Ромка  охватил меня за пояс со спины.
  – Ну и живите…
     Вышла.
   - Обидели мать. Ступай домой. Поздно. Тебе,  игры. А у мамы, работы много.
     - Хорошо, -  ответил Ромка. – Мать, обижать не будем.
    - Не станем. – Подтвердил я.
      Ромка послушно ушел.
      Не прошло и часа, постучалась в дверь Эрика.
      Ночь на дворе. Спит общежитие.
      Поверх ночной рубашки, на Эрике теплый восточный халат.
     - Не засыпает. Тебя требует. Приучил его к сказкам. Иди, рассказывай…
      Капли из худых кранов в умывальнике в пристройке гулко слышны в безлюдном коридоре мертвого сном общежития.
      Эрика пропустила меня в комнату. Зашла следом, плотно поджав дверь. Сноровисто выручилась из халата. Осталась в ночнушке до пяток.
      Ромка дрых без задних ног, подкатившись под ковер  к стенке. Под своим одеялом. Я опустился в знакомое кресло, в круг света от ночной лампы.
      Эрика юркнула босыми ногами под знакомое мне одеяло. И открыто, взглядом, «позвала». А во мне, неожиданно открылось лето в Якутии. Понял, почему, «Ромка не спит»…Не желал «этого».
       Тихо, чтобы не будить Ромку, начал рассказывать.

 
3.Зелёный иней

    …Старое зимовье на полянке в лесу сохранилось. Топографическая карта, составления тридцатилетней давности. Карта не обманывала.
      Ушли мы с перевала вовремя. Гранитный массив утоп в сером мраке и хаосе. Над долиной туман. Светлая полость лишь  до макушек деревьев. Плотно накрыл туман ватным одеялом.  Не шевелилось, не перемещалось это одеяло. Будто поземка  в полях зеркальным отражением виделась в снежном поле.  Барометр на нуле...  
       Миновали гарь. Она просторная. Судя по карте, должен быть под горой и «лабаз» оленеводов, кораль из жердей. Пастбища Иньяли эвенские. Придут сюда с водораздела на зимовку, через пару недель. Район знакомый, как родной двор. Много в каких местах работалось.
      Белой костью на гари светлеет жердями сухостой. Живой лес жмется к руслу. Хвоя на ветвях желтая. Золоченой редкой городьбой стоит лес вдоль берега. В прогалины узнаются речные острова. Листва багряная на осинах. Видимость дальняя.
     Пара лосей появилась из русла на берегу. Мелькают между стволов деревьев вразмётку высокими мослами. За рогатым  горбачом  рысит  безрогая  лосиха. Передал бинокль Людмиле.  
     Не слышат звери нас. Расстояние. Стрелять в лосей  не желалось. У лося борода перестарка, рога уже по возрасту не сбрасывает.  Мясо лосихи, во время «гона», нежное. Грех бить матку. У старого самца, мясо йодистое запахом,  жесткое, не разжуешь.
       Лоси заметили нас. Природу не обманешь. Остановились на выстрел. И пропали из глаз  под крутым берегом в островах осинника.
       Лесная вырубка вывела к зимовью. Рублено оно из накатника, без внутреннего потолка.  Крыша из бревешек шалашиком. Проживать в зимовье можно.  Дверь подправится. Накренилась углом, держится на резиновом ухе из транспортерной ленты. Печки в зимовье не видно. Разделка жестяная, с дыркой для трубы, на угловой крыше снаружи гвоздями приколочена.
      Пока окончательно не стемнело, осмотрелись. За домиком десяток прогоревших печек. Рыжей трухой осыпаются жестяные трубы.
      В зимовье забил на месте печки  четыре смолистых кола. Вырубил топором цельный лист железа. Закрыл дно годной печки. Установил пригрубок на кольях,  приладил хлипкие трубы. Без тепла не останемся.
        Нашлась и ржавая проволока. Обжал трубы, чтобы не рассыпались.
       В безводной галечной  протоке, сухого плавника  заторы.  Людмила неотступно помогает. Перетащили сучья к зимовью.
      Старый пенек  в паре шагов от порога.  Охотники, полешки щелкали.
       Стеариновые свечи принесли с собой. Огарок в бинте - незаменимая растопка.
       Огонь занялся едко и лениво.
       Давит атмосфера.
      Нагрелась печь, разговорилась.
      Стол  метровой длины, шириной три локтя. Крепко сработан. Охотничье зимовье на троих. Бревенчатая стена с боком печки тесно стоит рядом. Заслоном поставил ржавый лист жести. Не задымятся бревнышки от жара печки.
       К порогу от печки свободно. Вдоль стен короткие нары.  Земляной пол. Я и не заметил, когда Людмила наломала «веник» из кустарниковой березки, подмела старые окурки и мусор.
       Укрепила в консервной банке свечу на столе.
        Свеча горела. Чайник закипал. Все лето без хлеба, на мучных лепешках. Всё мы предусмотрели: и кастрюлю, и муку, и сахар, и соль, и кружки с чашками  принесли.
        Раскинул телескопическую антенну на высокое дерево. «Карат» сразу поймал базу. Голос чистый, будто в зимовье радист. Сообщил о замене стоянки, и где нас искать вертолетом.
       - Теперь не скоро. Погода испортилась надолго. Вас заберут, в последнюю очередь. Ближе всех к базе ваша стоянка. В тепле живете. В горах народ мерзнет. Дров нет…
       Утешил. Жена улетела вертолетом с полевой базы в Райцентр.
 
       Домой,  не скоро доберусь. Жить еще придется на базе. В эвенском поселке Тебюляхе. Там Индигирка отсекает плато от гор подковой.  Первопроходцы казаки окрестили это место «Государевой подковой».  Русские зовут «шиверами». На «подкове» первые пороги.
      Ниже Тебюляха   Индигирка рубит гигантским мечом горный хребет Черского.  Сотня  километров порожистой воды  в ущельях. От рева волн, сердце  заходится. Бурлящий ад…
    В свое тридцатилетие одолею пороги, мечталось.
      Прекрасные места. Редкой  красоты вершины гор, высотные альпийские солнечные луга.

       Работа сделана. Устал физически. Порадовался  оттяжке выезду из тайги. В шаге, рыбная река. По островам скачут зайцы, пухом уже белые. Не пуганные. Семьями, по десятку штук в намытых паводками песках обитают.  В зарослях чозении. Название серебристой северной иве.
      Снег в долине отсутствует. Вершины дальних перевалов сахарные. Белые зайцы, как в тире. Снежными  колобками  светлеют, прижав уши,  на черных сопревших листьях. Белыми пострелами мелькают по голому галечному руслу.
      На островах, семьями кустарник охты. Ветки подгибаются от крупной темной ягоды. Желтый  смородинный лист опал.  Видом ягода «охта» - «смородина», но не она. Растет гроздью, как дальневосточный дикий виноград. И привкус винограда. Индигирку открывали казаки. Они дивились этой ягоде: «Ох, ты?!»
    - Ох, ты?! – изумилась  Людмила. Кусты охты  на островке, вдоль бережка, рядом с  затором  сухого плавника.       
   - Вот и собирай ягоду на островах. В гарь не лезь, медведи.
      Жирует на ягодниках медведь загодя, перед лежкой. Голубишник  на гари медведями обшвыркан. Ест ягоду мишка, не торопясь.
     Раскрылит мишка свои генеральские меховые черные штаны, постоит на задних лапах, осмотрится. Потом торкнется задом в мягкий мох гари рядом с кустом, полным ягоды. Поерзает задом от удовольствия. Устроится. И сидит на заднице, как баба грудастая с дитем у титьки. Урчит от удовольствия. Слюна течет. Расшиперит  лапы - развалит  мозолистые пятки. Поклонится ягоде. И балует себя.  Ягодку на веточках  долгими когтями к пасти подгребет, через клыки процеживает. А чо спешить? Хозяин тайги.
     Умный зверь. От разбойного свиста человека - горбушкой кувыркается. Не жалуется, когда выстрелом пугнешь. Скачет прыжками, как конь наметом. Иной раз и дрисня  «медвежьим испугом»  на кусты брызжет.
       Дальний обзор в долине. В промежности между туманом над деревьями и галечным  руслом. Светлые сумерки. Над гранитами мгла.  В  кромешности  перевала, от палатки  шага не сделаешь. В долине воздух прохладен, чист. Земля остыла...
      Ходили кругами, рядом с зимовьём в речных островах. Дышалось ненасытно. Прощание  с теплом в северных широтах  всегда пронзительное. Запахи отсыревшей листвы остры до вкуса на губах. Черные и нагие осинники на островах виноваты своей наготой.
      Особенная острота прощания рядом с северной рекой. Предвечный покой слышится в покойном плеске. Вода из просторного русла, к такому времени, теснится в одной струе.  Петляя мелкобродной речушкой, ушибается о каждый островок.  Журчит водица мелководно на мокрых, обледенелых  гальках переката. Речные уловы глубоки до синевы, прозрачные до галечного дна. Хариус видит рыбака, не обманешь. Но человек такой зверь. Обманет и себя, и весь мир…  
       И остывает осень, осиротевшая горными гусями и болотной птицей. Холода надвигаются, как неминучая старость. И  кричит эта старость птицей – кедровкой:
       «Керр, вам»! «Керр, вам»…
      Одинокий якутский ворон на далекой макушке дерева, маячит черным бельмом на фоне светлого обвода, между небом и водоразделом:
       - «Как?! Как?!» …- удивляется долгожитель ворон.
        «Керр вам! Керр вам!»
       - Дура! Дура! Врро…шшь. Врро…шшь»
         Спорит хрипатый  черный ворон с птицей - кедровкой.
        Безлюдье на сотни верст. Страна.… Жил бы тысячи лет, не умирая…

       Изрядно похолодало. Давление атмосферы поднялось. Пашню рыхлого тумана утянул на себя гранитный массив. Слышен стал шум воды на перекатах. Жалко рушить торжественную тишину. Ружейные выстрелы, пушкой долбят.
       - Медведь теперь к зимовью не подойдет, - утешил Людмилу, жалеющую подстреленных зайцев.
       Жалость бывает разная. Одно лето, работала в отряде «питерская» студентка. Принесли «канавщики» в палаточный лагерь  цыплят полярной куропатки и их «маму». Взрывы на горных работах, пугают птицу. Белоснежную полярную куропатку зимой трудно из ружья достать. Охотники петельками из конского волоса ловят. Летом и под сапогом не заметишь. Серенькая. Поймать легко. Не бросает выводок. Горные рабочие собрали цыплят в стеганый на сукне, подшлемник.
      - Ах, как тебя жалко, -  тетешкала «деушка» куропатку, в лодочке ладошек.       
      - Миленькая, - поила из губок в клювик «маму цыплят». И?! Крыть?! Головёнку ей открутила. Да так ловко, будто «птичница», а не без пяти минут инженер-геофизик. Будущая мать.
       Студенты ржут, а хмурые мужики молчат.
      - Даа? – молвил  «ухажер», из горняков. – Всякое видали. Утешила...   
       Перестал добиваться девки.
     - Варенья из охты, - решила Людмила, - Дочурке вашей наварю…

         Другие дни, от зимовья далеко не уйдешь.  На случай вертолета. Могут подобрать оказией. Ягоды у зимовья, пропасть. Людмилу, решил, отправлю  воздухом. Ей «собирать диплом». «Отчеты» прошлогодние по участкам  в «спецхране».  «Допуск» к «секретным» документам выдается Управлением. Жена поможет…
        Выберусь на дизельном вездеходе. Друг в партии работает. Володя Прусаков. Оканчивал  Иркутский. Геолог. Родом из Канска. Земляк. Явились на Индигирке в один год. Молодые семьями. В одном бараке, в Райцентре, нужду терпим. В старом общежитии полевиков. Охотники, рыбаки. Спелись, как братья.
     Тягач уйдет с водораздела,  после вертолета с людьми.
     Володя  сопровождает гусеничный тягач. По ходу, охотится. Готовит запас мяса и рыбы. С Колымы  привозили бочками хариус, вяленого чира и сига. Делились вареньями. В декабре добывали  лося «из-под лайки». Выезжали на «зимники». Жены наши  подруги. Дочки погодки, в один садик водим, в одной группе. Интересно живётся…  
     Погода - сроки расставит. Сообщит Володя по рации. К стоянке на седловине, распадок проезжий  для гусеничного тягача. Имущества мало. Тягач не перегрузим. Володя согласился,  стороной  не прокатится.
       
     4.Печка гудела на мороз.
     Граниты открылись. Громадой подпирали  звездное небо.  Тесно  двоим в зимовье. Без внутреннего потолка можно ходить в рост. Разминуться двум человекам  негде. Бревна в стенах сухие, накалились жаром. Людмила раскинулась во сне. Спит напротив. Поверх белого вкладыша. Нары высокие. Нас разделяет стол. Пламя свечи колышется. Маячат на бревнышках стен светлые пятна и тени. Дышится сосновой серой.  
     Спит  Людмила в одних трусиках. Ей душно, она  тяжко мается во сне. Рука плетью свисает до прохладного земляного пола. Пробует поймать прохладу  земли горстью: сжимает, разжимает, пальцы, обиженно хнычет во сне, замирает. И все повторяется.
    Меня тревожат мысли.  Близость женщины. «Запахи» женщин  непохожие…  
    Очарование  Людмилой. Запахом парного молока…
     Зимовье  в полумраке от огарка свечи. Алые глазки поддувала  мигают. Стоячок  печной трубы в дырочках от коррозии. Пламя несется. Светлячки - на стенах, мелькают на лодыжках Людмилы, на голенях, колени подломлены… Непозволительно разрушать  красоту отношений мужчины и женщины. Теряется тайна, высовывается рыло банальных,  блудных утех. Третью неделю мы вдвоем. И пока, «дров не наломали».
     Вспоминаю о тетрадке  в рюкзаке.
     Письмо жене написалось правдивое.  О варенье, которое Людмила наварит из «охты» для  дочурки «Шуни». Упомянул о «справке», коль таковая потребуется. Написалось о Людмиле с чувством. И ни  слова  люблю.  Жене…
       «Исповедь  тетради», захватила необыкновенной, счастливой благодатью. Показалось, жена склонилась над головой со спины, отгородила свисающими волосами свечу. Пламя мигнуло,  и огарок загас. Сгорела свеча.          
     Толкнул ладонью дверь. Темень за порогом. Яркие звезды в далёком космосе. После выхлопа жара, в проем двери в зимовье заструилась ночная прохлада. В ногах  под столом, под нарами. Сделала прохлада круг, лизнула женскую грудь.
       Людмила прикрылась ладошками. Поджала локотки.
      Укрепил в подставке высокую свечу. Затворил дверь. Дрова в печке сгорели,  и жар от железа увял. Положил пару полешек. От алых пятнышек  в дырочках дверной заслонки, в зимовье живее.
      Людмила спит без ничего, в одних трусиках, не прикрываясь  простынкой. Выгибается при вздохе. Не познавшие материнства титёшки, округло буреют торчащими сосками.… Однажды, она обмывалась в палатке, горячей водой из тазика. Я случайно вернулся из похода к гранитам.  Видел ее всю. Хмыкнул и вышел. После чего, она  укладывалась в свой спальный мешок запросто в одних трусиках. Ходила в просторной палатке нагишом, накинув мужскую рубашку «жениха», распашкой до третьей пуговицы.  Дразнила упругими яблоками грудей, краем открытого ворота.
      Палатки ставил всегда устойчиво. Собирал каркас из жердей. Скреплял гвоздями. Натягивал брезент. Жена – геофизик. Постоянно  рядом, обмываться от пота  женщине необходимо. Молодость живется в тайге. Палатка – дом. Ставил всегда крепкий стол из жердей, для «чертежной доски». Печку устанавливал на гравийной основе  из ручья, чтобы мох не обугливался.  Горелым не воняло. Настилал полы из тесаного накатника, мыться удобно. Сам купался в горных реках.
         И, не шутя, сердился на Людмилу: знал, чем могли такие «помывки» закончиться.…Любила плескаться  теплой водой Людмила, после маршрутов.
      - Не искушай во мне зверя…- требовал.
        Мне нравилась Людмила. Любовался ее молодостью. Восхищался природой тела. Не в женской власти, что-то изменять…
        - Привыкла к вам, как к брату, - дразнилась она, не остерегаясь греха.
        - И не стыдно?!
        - Не стыдно…
          Людмила доверяла.
        «Ядрёная  девка. Кровь с молоком…»
          Гнал мыслишки беспощадно.    
          Себе изменять - не закон.

        От написания письма, устал. Перенапрягся. Выбрался на воздух.
        Над головой необъятный звездный космос. Долина Иньяли широка.  Гигантская рогатка. Слияние рек  двух водоразделов.
       Огненный столб выметывался из трубы кинжальным оранжевым  пламенем. Далеко на воздухе рассыпаются, гаснут искры.  Тяга  в трубе «на мороз». Воздух прозрачен. Искрятся звезды.
      Над кромкой далекого  водораздела, вспыхивают зарницы.  
      Ослепительным  ртутным свечением!
      И в какой-то момент, будто кто невидимый и сильный рукой, раскинул рыбацкую «небесную сетку»! Полярное сияние! Для северо-востока Якутии редкое явление.  
      И начала  эта сетка волноваться светло-зелеными крупными ячеями. Звезды, лесными светлячками, рассыпались…
        Бросился в зимовье и подгреб Людмилу. От сна тяжелая и безвольная,  она не понимала, чего от нее хотят.
        Повел за порог. На улице подхватил на руки.       
        Полярное сияние безмерное и  высокое. От горизонта до горизонта обвода неба. Судорожно светится немым, зеленым переливчатым светом.          
     - Полярное сияние! Люда?!
       Больно стиснул.        
       Людмила, казалось, не проснулась.  
      Близко поджалась упругой грудью к подбородку. Молочный сосок попал в губы.
      Она прошептала:
   - Не на.…Да.… Не на.…Да.… На-да.… Да...
     Небесный Ловец, споря, перебирал светящийся  невод руками. Уводил подкрылки сетки к водоразделу.
     Доменное зарево  за водоразделом,  изливалось,  будто лава из жерла вулкана. Звезды  мельтешили сверкающими махотками  в зеленой сетке сияния. Мелькали  юркими рыбками. И-и-и! – выскользнули, рассыпались на прежние точки.
      Судороги Полярного сияния ослабели и постепенно угасли. Затаилось  и космическое пространство в искристой росе звезд. Бездонное, как тёмное отражение водоёма. Бездонное, и все объемлющее…Людмила попросилась с рук.
       - Ах! – выдохнула, – Все проходит…
       
       Рассвет близок. Мы не спим. Людмила в спортивных шортах «хаки», в рубашке в накидку,  хозяйничает. Замешивает в кастрюльке на воде затируху из муки и яичного порошка. Потом она печет лепешки  в кипящем  подсолнечном масле, в раскаленной чугунной сковородке. Дверь из зимовья распахнута.       
      Я вспоминаю о письме жене.
    - Послушаешь?
    - Письмо?! Вашей жене.
    - О тебе.…О нас.
      Она вытирает руки грубой ширинкой. Укрывает ею стопку лепешек в остывшей сковородке. Из чайника дополняет мою кружку.
    - Теперь, можно. Слушаю…
      Людмила, волновалась.
      Получилось, честное письмо.
     - Это же, рассказ?!          
    - Не подумал, как-то…

     Дровишек в печь не подкладываю. Тепла от стен хватает. Людмила дремлет, прикрыв  глаза тыльной стороной кисти. К шортам «хаки» -  ко сну, натянула белую тесную футболку. После прослушивания моего «рассказа жене», в Людмиле пропала  игристость молодости. Она увидела себя моими глазами.
    «Зверь не дремал» и в юной женщине…

     Дверь распахнута. Пишу в общую тетрадь. Пламя свечи дергается. Ручка подрагивает в пальцах. Спешу закрепить впечатления от Полярного сияния. И …не умею.
      Нервничаю. Психанув, кидаю ручку. За порогом синеет. Видятся  за полянкой острова. Вышагиваю за порог. Даю волю телу, разламываю сутулость зимовья.
      Мрак ночи растворился в бледной синьке рассвета. Земля! Как при Сотворении Мира! Девственная и прекрасная! Солнце за горизонтом еще глубоко. Пики гранитных гор освещены зарей за хребтом. Отчего  горные вершины в тени, на фоне обвода просторного и чистого неба.
     На жухлой траве  вокруг зимовья, в островах на черных листьях, галечное русло - посыпаны белой солью изморозью! Травы седые?!  Паром  дышится! Воздух обжигает грудь морозностью.  Рослая болотная осока - зеленым инеем опушилась! Прочный ледок сковал лужицу, окольцевал кочки: упал, настоящий  заморозок!
      - Людмила! – позвал так, что она всполошилась
      - Зеленый иней!
      «Необратимость времени».
     «Если б, молодость знала…»
     «Если  б, старость смогла…»

        Тихий мой голос, убаюкал Эрику. И она, казалось, спала. Вытянув руки поверх  одеяла. Левой щекой, обмякнув  в промятую подушку. Едва заметно дышала. Грудь колыхалась под тонким одеялом медленно. Также медленно ослабевала натяжка полотна при выдохе. Легкое дыхание. Одинокая женщина. Наклонившись к лицу, поцеловал Эрику в полураскрытые сухие губы.
        - Иди ко мне, - позвала зовущим взглядом.
          Прошептала:
         - Иди под одеяло…       
        - Нет. Нельзя. Рядом с  Ромкой…  
         Я ушел. И знал, что поступил правильно. Ради Ромки.  Ради Эрики. Мне хотелось, чтобы и далее Эрику звали в экспедиции уважительно «Леди Лейбрандт». Чтобы Ромка не слышал от взрослых заглазно, плохие слова о матери. Чтобы «зеленый иней» - всегда жил в душе.
     Принял решение. Уеду  в Магадан. Найду работу в газете. Время поможет,  подскажет…
                        
5.Велосипед для мальчика Ромки.
     Эрика задерживалась в Детском саду. Полярное сияние всколыхнуло душу до тоски по Индигирке.
    …Людмилу отправил в поселок вертолетом. Добрался на базу вездеходом в начале октября. Увезла студентка и варенье из охты, и письмо, мой первый «рассказ».
     Жена Наталья выгнала Людмилу, выкинула в след ей банки с вареньем. А когда прилетел в Райцентр, объявила, что «студентка ей все рассказала». Что все? Наталья разъяснений не дала. Подвела черту:
      - Собирай чемодан. Езжай за ней! Сейчас она в Аэропорту…
      - И уеду! - заявил в пылу.
      - А я – беременная…- едко, со злой местью объявила Наталья.
      - Что?!
        Известие о  беременности страхом отозвалось в моей душе. На Иньяли  понял, что в геологию уже нет хода. Две недели над общей тетрадкой прошли в благодатном состоянии. Поселилась необъяснимая, страшная, трагическая тревога. Каждую минуту ждал какого-то чудовищного разрушения в себе, в окружающем мире.
        «Дождался?!»
       - Не надо второго ребенка, - стал умолять Наталью.
       - Тебя не спросили?! – ехидно довела она меня до бешенства.
       - Да! Не спросили! А если бы мы,  действительно,…Что тогда?
       - А вы и так! Действительно! Все знаю!
       Утром видел в зале ожидания  группу студентов. Улетит  Людмила в Якутск с этой группой последним рейсом. Поздний борт. Успею... Верил Людмиле. Не в чем ее упрекнуть. Сгорал от стыда за жену и без извинений не желал отпускать студентку в Киев.
      «Мне же надо писать?! Я буду теперь писать!» - озарилась душа, при взгляде на Людмилу. Встретила приветливо. Взгляд  умных глаз  похож на опасную бритву. В этом взгляде не было места презрению. Сожаление, усталость и грусть.
      - Провожу на самолет. Поговорим…
       В зале ожидания тесно от людей. Мы вышли к открытому летному полю. Горы за летным полем в сахарной пудре снега. За рекой скалистые вершины в тени. Добрый и теплый день. Красота. Жить бы без печали и в радостях.
       Она не стала ждать объяснений.
      - Спасибо Вам за лето. За сказочную осень. Домой еду с чистой совестью Диплом собрала. Жених ждет. Звонила в Киев. Вашу жену понять можно.
       - Прости…
       - Свадебные фото пришлю. Уезжайте, шеф. Не провожайте. – Впервые и единственный раз за все время Людмила назвала меня  «шефом». Стоит это дорогого.
        Уехал в поселок.
        Фотографии она прислала к Новому году.
        Я собрался уже в Корф на Камчатку. До Магадана от Индигирки Колымская автотрасса. Двое суток езды в автобусе до Охотского побережья,
       На фото Людмила с ироничной улыбкой «деушки»:
     «Мол, все в порядке, шеф. Жизнь свою без  обмана  начинаю строить. Сохранила жениху «это».
       До отъезда с Индигирки  в семье не жил. Из барака жена  переселилась в новое семейное общежитие, пока был в поле. Выделили нам большую комнату. Остался в общежитии «полевиков».
      Планов уходить в запой не строил. Полевое снаряжение сгрузил в сарай за домом. Прилетел самолетом из Тебюляха в субботу. Вьючный ящик с полевыми дневниками оставил до понедельника в сарае под замком. Воры искали оружие. Прихватили все. Привез копченого медвежьего мяса. Тайно хранил в сарае «мелкашку». Приходили за ней. Забрали все. Судьба.
        Бывает же так. Живешь, никому не мешаешь. Всем подходящ для общества. И вдруг? Для всех становишься – «писателем?» Наталья постаралась.
      Начальство домыслило:
     - «Развлекался со студенткой. Не работал»…
     - «Документов нет в природе. Подстроил кражу. Кто оставляет в сарае вьючный ящик с полевыми дневниками?»
        Действительно. В иные времена так не поступал.
      «Очарованный писательством», напрочь забыл о действительности.
        Слух о моем вывихе дошел до местного стихотворца. Дубровин писал хорошие стихи. Геологи его уважали. Работал он промывальщиком. Пришел Дубровин не званным  в общежитие «полевиков» с сеткой пузырей. Знакомы изрядно. Пили вино, слушал его стихи.  
       Наталья с дочерью появилась в дверях. Рад был.
       Мельком подумал:
     «Брошу все…Семья… Любовь».
       - Мне нужны деньги, - угрюмо и отчужденно потребовала Наталья.
        Понял: спасения нет.       
    - Сколько тебе? – достал остатки расчета за полевой сезон.
      Отсчитал.
      Ждал, позовет домой. Не позвала.
       Предупредила:
       - К нам больше не ходи, -  кинула жестоко.
       Глянула на Дубровина.
       Презрительно добавила.
    – Один стихи пишет,  а другой - прроззу. Алкаши проклятые…
       И так ехидно  «прозу» произнесла. Стыдно стало и за Дубровина, и себя.
     - Стихи у Володи настоящие, - бросил ей расстроено. – Придет время, будет и проза. А пока, как ты видишь, мужики выпивают и закусывают…Стихами. Не приду. Не беспокойся за меня за меня.
       - Нужен ты…- прощание не из легких.
        Выгнала Наталья с Индигирки.

      Подмерз, пока ждал.
      Первым появился Ромка. Эрика пропустила сына в зев тяжелой двери, придержав  плечом, заступила пяткой  торбазов низ двери и порожка.      
    - Зачем пружина? – услышал Эрику. – Ребенка ушибить запросто.    
      Ромка выкатился на крылечко  медвежонком в шубке, перехватывая перила лестницы, упал в мои руки. Успел шепнуть на ухо:
      - Ругать будет.…        Повис между нами на руках, и мы пошли на край поселка.
      - Стыдно, - не вытерпела Эрика. - Девочкам стихи читал. Ухажер. От стыда чуть не сгорела, когда воспитательница рассказала.
       - Ну и, - подтянул Ромку на руке. - Прочти нам с матерью, что ты там прочитал девочкам?  Ухажер!
        Ромка хитро посмотрел на мать и прочитал:
      «Мы были вместе, помню я…
        Ночь волновалась, скрипка пела…
        Ты в эти дни была -  моя,
        Ты с каждым часом хорошела…»
        Когда Ромка успел запомнить это четверостишье Блока? Читал ему несколько раз, по его просьбе.
        - Все правильно, - ухмыльнулся,  поддержав  Ромку. – Девочкам и надо такие стихи читать.
        - Заговорщики…
       Эрика уже знала, что еду на месяц в Иркутск. Учебная сессия за третий курс в Политехническом институте. Вызов на сессию получил. Спросил Ромку:
       - Что привезти с материка? Завтра уезжаю на месяц.
      - Скучать буду? – опечалился Ромка. - Купи  велосипед.
      - Куплю, - обещал.
      Мечта Ромкина известна. Сам бы не додумался. Теперь куплю и привезу.
       - Когда вернешься?  
        Как объяснить Ромке, когда вернусь с велосипедом?
      -  А ты каждый выходной, загибай пальчик. Загнешь четыре и приеду.        Показал Ромке  оттопыренный главный палец:
     - Четыре пальчика к ладошке. Понял?
     - Понял, - отнялся он правой  ладошкой от материнской руки. Подкинул кулачок до  глаз.  
    – Так?
    - Так. Каждую неделю загибаешь  пальчик. За месяц управлюсь и вернусь,…
      Эрика закончила побелку и покраску квартиры. Высохнут полы, перейдет  без моей помощи. В общаге найдется, кому помочь.  Мы многое знали о себе без слов. Эрика сдержанно попращалась в коридоре барака. Я вернулся в Управление на берег океана.



      Велосипед для Ромки  купил. В Иркутске. Ровно через месяц вернулся в Магадан. Купить билет на рейс до Мыса Шмидта в Магадане не получилось. Вечерним самолетом улетал знакомый геолог. Он согласился захватить упаковку с велосипедом. Четыре Ромкиных пальчика, зажатые в ладошке ждали этот велосипед.
     Событие обязано созреть, прежде чем ему случиться. Толкаясь в аэропорту, повстречал улетающего в Москву поэта Пчелкина. Знакомый он мне по его книгам. Работал поэт на областном радио. Видел его на Чукотке. Познакомился. Прошли в буфет. Мужику нравилась его  известность. Узнают! Заслуженно. Лобастый, ясноглазый и широкий душой, поэт Пчелкин понял без долгих объяснений мои мысли о газете.
      - В "Хасынской газете" нет «фотокора». Смогешь?
      - Смогу, - заверил, – Вырос с фотоаппаратом в руках.
       - Диктуй  адрес и твои данные. Вызов пришлю на экспедицию. До встречи в Хасыне?
      Ночью  проводил Пчелкина на московский рейс. Утром  удачно попал на «грузовик» Полярной авиации. С посадкой в Певеке,  ИЛ-14  вез груз на Мыс Шмидта.
       Рабочий понедельник. Ромка в детском саду. Эрика в Управлении.
      Поднялся к экономистам. Встретился на лестнице геолог, с кем отправил упакованный велосипед. Не успел он его передать. Живет в многоэтажном доме  рядом с Управлением. Принес велосипед в кабинет геофизиков.
       Эрика не ждала. Пуржило в тундре. Из кабинета экономистов на мой зов вышла быстро.  Бабы переглянулись. «Предмет вожделения объявился». Рада и Эрика. Видно.
      - Ждет велосипед…- тон такой, будто вечером простились.     
      - Правильно ждет. Сегодня получит своего «конька-горбунка».
      - Привез? – Впервые стала заметна в ней нежность.
      - Вот ключ от квартиры. Отдыхай. Ванну прими. Жди Ромку из садика…

       Велосипед в упаковке. Трехколесный. Рассчитал на  перспективу. «Подростковый».  Надувные шины. Подрастет, на двух колесах поедет. Только где? Коридор барака коротковат для езды. В однокомнатной квартире из комнаты в кухню?! Летом хорошо кататься по набережной каменистого мыса.
       Из мебели в квартире диван да кресло-кровать для Ромки. Мебель имеется в продаже на складах «Военторга».
      На кухне холодильника нет. Стол и электроплита. Вход в ванную из кухни. За глухой дверью.  
      Велосипед  «стриг ослиными ушами» руля Ромкино кресло. Блистал никелированной поверхностью, солидно темнел зеленой  рамой, благостно издавал запахи машинного масла. Зубчатые покрышки колес тянуло потрогать. Черные, остро пахнущие резиной и детством. Памятен первый велосипед. Мама откладывала с получки отца три месяца, прежде чем купили «ЗИМ».  С «перспективой». В возрасте Ромки поехал впервые на взрослом велосипеде «под рамкой». Отец ездил на работу на этом велосипеде.  На Мелькомбинат, где работал грузчиком. Постоянно ждал отца с работы и велосипед.
       Плескаться в ванне расхотелось. Привез вино, какое распробовал с Пчелкиным в ресторане аэропорта.  «Марочное». Колбаска, «тресковая печень» в банках, ветчина и сыр. В  Арктике обычные продукты.
       «Всё  моё  – со мной». Накрыл стол. Ждал. Волновался.
      Последнее время в душе творилась некая неразбериха. Существовал некий притягательный центр. И этим духовным центром являлась Якутия. Из Арктики «материк» видится на другом конце света. В Заполярье притяжение этого духовного центра ощущалось  слабо, благодаря удаленности. В Иркутске же власть этого притяжения оказалась сильна. Я как бы  забыл там Эрику и постоянно тосковал по жене Наталье. Жил в ином «измерении». По иным часам и минутам от землян. Без настоящего и прошлого, как бы в одном дне. Не воспринимал за реальность потерю семьи. Верилось, на Индигирку вернусь…после сессии.    
      Эрику начал «ощущать», когда вырвался  из внутренней орбиты этого центра духовного притяжения. В Магадане.  
      Не без удивления обнаружил, что «Дело»,  за которое  взялся бесконечно. И Дело это, как неизлечимая тоска, жило во мне и тянуло из меня жизненные соки. Не падкий на  вещи и деньги, вдруг обнаружил в себе эгоизм, какой  не ожидал. Страдал, но делиться временем, ни с кем уже не желалось. Эрику и Ромку этот эгоизм не касался. Приятно заботиться о женщине, которую чрезвычайно ценишь. Ценил и дорожил отношениями с Людмилой. Приятно заботиться о Ромке. Родным детям «отцовская любовь» не досталась. Нашла выход к мальчишке  Ромке. Через женщину?!
        Ромка от порога кинулся в распахнутые руки. В шубейке, лисья подростковая шапка. Глаз не видно. Стащил зубами варежку за кончик вязки, поддел козырек. Открылся рыжий чуб,  выпуклые глазищи веселого тигренка. Он и походил на тигренка дальневосточного. Шумно сообщил, протягивая к моему лицу кулачок с оттопыренным пятым пальцем.
      - Во! Дома мама не позволяла мне носить их в кулачке. Я их в садике сжимал! – обнял меня, а сам потянулся за плечо посмотреть в комнату: там стоял ушастый рулем «конек-горбунок».     
     - Куда понес снег. В валенках?! – остановила мать Ромку, кинувшегося к велосипеду.
    – Разденься!
     Стянула песцовую шапку, расслабилась станом под распахнутой дубленкой. Оперлась плечом на дверной косяк. Отдыхала  после перенапряжения  пуржистой улицы. Ходить в пургу приходится в наклон и на ощупь ногами и глазами. Пурга разыгралась порядком.  Снега на одеждах принесли много. Эрика тоже залюбовалась велосипедом. Эрика радовалась за Ромку.  На трех резиновых накачанных шинах, на  блестящих никелем  ободах - спицами к оси, велосипед  и вправду смотрелся сказочным «коньком-горбунком».  Наполнял каким-то особенным смыслом и светом пустоты углов комнаты.
      Принял из ее рук сумку с покупками. Прошел к кухонному столу, сгрузил кошелем на стул.  Стол занят ужином. Готовым. Отварить рожки осталось.
      Заглянула на кухню.  Не выдала удивления накрытому столу. Вернулся. Помог снять дубленку. Подставил ей стул. Стянул плотные в голяшке торбаза. Эрика скрылась за створкой шифоньера и стала переодеваться в домашний халат.
       Ромка вкатился на велосипеде в кухню. Задиристо  жал-отпускал пальчиком рычаг  велосипедного звонка. Круглая крышка звонка сверкала серебром и тренькала от молоточка  рычага на весь дом.  
      Из ванной Эрика вышла посвежевшая, прибранная прической.     
    «Молодая хозяйка». В общаге не посверкаешь  голыми лытками, в тапочках на босую ногу. В халатике, под которым одни трусики. Общага. Холодно. Каждый прячется в ракушке условностей.
       Понял, мне доверяют.
     «Что могу?» - мучился. Тяга к Эрике не искупала губительной тоски по Якутии. За  письменным столом  обреталось  равновесие и  наслаждение от осмысленного труда.
      Пропадала «благодать»?!  Ощущал под собой грешную землю.
      Усмехался:
      «Зачем выдумывать? Эрика. Ромка. Грешная жизнь. Пиши».

       После ужина Эрика стала укладывать Ромку. Привычный гулять в такое время в общежитии, мальчишка не стал противиться. Покружил на велосипеде в центре зала и уперся колесом в кресло,  на котором спит.
      Эрика привычно раскинула кресло в длину и застелила бельем. В ванной  комнате упруго хлестала из крана струя воды. Набиралась ванная. Эрика убрала стол.  Приготовился уходить в общежитие. Думалось о рукописях на рабочем столе в круге света от настольной лампы. Желалось, до ломоты в теле, покоя.
      Одиночества. Рядом с «живым» Океаном. Его звериное дыхание не пугало, наполняло душу силой и особым смыслом. Заходить в общежитие,  решил,  не стану.
         Ромка позвал. Он под одеялом.
       - Нагнись, - попросил.  
        Приподнялся, охватил кольцом рук шею.
        Зашептал на ухо:
      - Живи у нас. Спи с мамой. Мы тебя ждали…
       Такого «участия» к себе от Ромки не ожидал. Хмель от рюмки вина за ужином расслабил. Понимание нужности  давило. Хотелось свободы. Мифом казалась далекая Индигирка, дети от женщины по имени Наталья. Очевидное и вероятное -  зримое и осязаемое находится в этой теплой квартире…
      В Иркутском Союзе писателей на «Степана Разина» прозаик Дмитрий Сергеев положительно оценил  «сырые прозаические работы».
       «Работать. Самообразование». Предлагало будущее.
       Одинокая жизнь и полная отдача сил делу,  за которое взялся. Не выбирал судьбу,  она меня выбрала.
     «Какое место  в этой судьбе определено Эрике и Ромке?»
      Не определился. Не знал. Известные схемы семейной жизни  не подходили.  Замуж Эрика не пойдет. Этого  не требовалось. Жена Наталья хоть и миф, дочь Александра реальность, которую  любил всем сердцем. Вся жизнь  могла показаться выдумкой, только не дочь. Второго ребенка  не видел и не знал. Рождение второго  ребенка давило неизвестностью и ответственностью. Угнетала невозможность жить рядом с ними.
      В родове отца взрослые любили детей. Внуков у деда много. Все выросли. Всем помощь оказана, совет да любовь дети знали. Кто окажет помощь моим детям? Наталья родителей не помнит. Выросла в интернате. Непримиримость к мнению других, в Наталье от «незнания семьи». От незнания примера отношений родителей, от незнания  любви к братьям и сестрам. Жесткий «интернатский характер». Поссорившись,  из вредности молчит неделями.  Знал это, понимал, когда тянул в ЗАГС. Не желала. Без любви. Не любила. «Верила в хорошего человека». Говорил с ней о ее проблемах. Просила терпения, привычки. Терпел бы и дольше. Полярное сияние в сентябре на реке Иньяли освободило от этого терпения. Любовь осталась. И теперь мучила. Терпение требовалось теперь за письменным столом…
       В зал пришла Эрика. Предложила  помочь ей раскинуть створки дивана. Мужики тащили  диван из общежития и с корнем вырвали шурупы, крепящие подвижную спинку.
      Поднялся от Ромки. Потянул спинку, вышла из пазов  углом. Стало стыдно за свою безрукость, обидно за Эрику. Отвертка и молоток в хозяйстве нашлись, оставил прежний хозяин, уезжая на материк. Прочно закрепил на шурупах шарниры. Эрика придерживала спинку дивана. Дивилась простоте решения проблемы.
   - Струны для гардин купила. Володя обещал поставить. Неделю жду…
     Лежит картонная упаковка с «гардинной струной» на узком подоконнике широко окна. Стекла затянуты пленкой. За окном полярное темное небо. Горячие радиаторы греют комнату жарко. Ковры в рулонах дыбятся  в углу. Вешать на стены надо. Без мужских рук не обойтись одинокой женщине. Кого звать? Просила Володю через Валю.
      - Застели, пожалуйста. Я, в  ванную, - подала от шифоньера комплект постельного белья.
      «Отдохнул…», - подумал с иронией над своими планами расслабиться в ночном кабинете.
        Эрика ушла.
      Позвал из темноты Ромка.
      - Ты ей ничего не говори. Не уходи и все. Она очень тебя ждала…
      Пальцы  мальчика не разжались, пока он не заснул глубоким  дыханием. Засыпал Ромка мгновенно. И сейчас спал счастливым ребенком. Приятно грела душу мысль участия в его «велосипедном счастье».
     Мечталось писать хорошо, правдиво, чтобы гордились сыном мама и  отец. Думалось о Наталье: «Ей-то что до этого?»  Презрение Натальи - «прроззу пишет», хранилось в душе болью.  Не выветривалась боль.  Напоминала при мыслях о жене: «так жить нельзя». Без понимания и нежности.
      Ромка спал счастливый лицом. Веснушки как у Эрики. Дочь «Шуня» тоже капелькой  в меня.
      Поднялся от спящего Ромки. Скинул  рубашку. Открыл дверь из кухни в ванную.
      Эрика по грудь в прозрачной воде, вытянув ноги. Роскошные каштановые кудри темнеют влажными  кончиками  на росистом теле. Прилипли на плечах и груди.  Эрика  встрепенулась. Прикрылась ладошками. В чистой воде видна вся. Мыслил о близости с ней, всегда с   нежностью. Испытал нежность и на этот раз.
      Коллеги зло усмехались: «Чего она в тебе нашла?».
     Женщины проявляли солидарность: «Любовь зла, полюбишь и козла». Имели  в виду мою малорослость рядом с видной женщиной. Читал в их взглядах одобрение.
     Живем на виду. Детский сад на Мысе Шмидта и для детей военных, и детей геологов один.  Похожие на родителей, дети общались между собой, подражая взрослым. Ромка подражал мне. Я это знал и старался не показывать при мальчишке отрицательных  черт. С развитием эгоизма они появились. Раздражительность стала постоянной чертой. Сдерживался  с коллегами, давил раздраженность  при Эрике и Ромке.

       Эрика ценила не за заслуги. Интуитивно.  Ценила человека, а не «предмет вожделения».  Дорогая  оценка.  Редкий взгляд на мужчину  в женщинах. «Практичные в любви», они непримиримые  в оценках к недостаткам в мужчинах. Уничтожают мужчину презрением.  Мужчины, выше  в чувствах. Благородные  и «бескорыстные в любви».  Ценила Эрика  за мужские поступки и за простоту в отношениях. За понимание…  Чего не доставало многим мужикам Арктики. «Бизоны». Они «бодались» за «самку». Жизнь протекала «на потребу дня». Никто не откладывал «дела на завтра, а женщин на старость». Эрика поставила себя «правильной по жизни женщиной», а не «самкой»  в стаде «арктических быков».  Никто и не претендовал «на место» рядом с нею. Мне это «место» предложила судьба. Солидарность женщин Управления понятна. Женщины Арктики общей  судьбой связаны. У мужиков судьбы разные.  Поэтому «увод» «правильной  по жизни женщины»,  «неудачников»  раздражал.

    Теперь все жены  знали и о велосипеде. Корили мужей за невнимание к родным детям.
        - Ромка спит?
       – Плескайся. Смутилась?  Дитя уже взрослое…
        Эрика успокоилась.  
      «Шея и головка гречанки»…
       Богом данную  женщину грех отвергать.
       Прикрытая ладошками, в прозрачной воде Эрика притягивала неудержимо.  Распахнутый взгляд  в обводе золотистых ресниц искрился  арийской голубизной и  манил,  испытывал терпение…
    - Скучаешь по кабинету? – остудила мысли Эрика. - Ты иди. Я не обижусь.      
      Стало легко.   
    - С мужем в бане не мылась? В Сибири порядок такой.
    - Нет…
    - Набаню  тебя, - развеселился ее испугом.
      Мыл губчатой мочалкой  плечи Эрики. Размышлял о своей судьбе.  
    «Женщину узнал» рано, подростком в Томске. Помнил эту женщину и был благодарен ей за «раннее» свое «взросление». Семнадцатилетним  прилетел в Магадан…
      Промывая рыжие пряди  душем из смесителя, крепко прожимал их от воды между пальцами. Эрика откинулась на затылок, лицом к дождю, Отводил воду, целовал пухлые губы. Она не растворяла прищура. Отвечала губами. Так отвечала и Наталья.
      Мои руки тосковали о нежности.
      Прикасались  эти руки  и других женщин…
      Наталья сердито требовала:
   - «Три спину сильнее. Мне не нужны твои телячьи нежности».
      Миллионы одиноких женщин мечтают о малости, сдержанной похвале, сердечного слова утешения. Наталья имела мужа и не ценила «добрых слов».
   «Что имеем – не храним. Потерявши, плачем…»  
     Эрику  мыл  тщательно и любуясь. Сопоставлял «семейные отношения» с Натальей, и взвешенность в поступках с Эрикой.  Не представлял до Эрики  иных  отношений  мужчины и женщины. Без страсти и желания…Нежность основа отношений.
    Уроки Людмилы: «Непростительно рушить красоту отношений между мужчиной и женщиной». Непростительно. С Людмилой этой красоты мы не разрушили. Оберегалась красота  отношений и Эрикой.
       - Спасибо. Теперь выйди.
       Эрика выпрямилась упругим станом.  Красота молодого женского тела завораживает упругой  влажностью  росистой кожей. Молодое тело дышит Первозданностью Сотворения Мира. Доступна взору «тайна» женщины. Желание обладать сводит с ума.
    Вышел на кухню. В зале спит бездыханно Ромка. Поправил одеяльце. Обратил внимание на сжатый кулачок с оттопыренным пальчиком. Ромке снилась мечта. Во сне он еще ждал велосипед, ждал меня и держал зажатыми четыре пальчика.    

        Позавидовал его счастью. Проснется, велосипед рядом с креслом! Чудо свершилось! Это ли не счастье?        
       Сели к столу за чай.  Пристально всматривался в Эрику. Сравнивал с Натальей. Людмила прошла по жизни мечтой. Мечту подарил случай. Случайностей в жизни не происходит. Людмила не случайно появилась из Киева в моем отряде на Индигирке. Не случайно остались с ней вдвоем на Иньяли. Не случайная на ее лице слегка смущенная улыбка на свадебной фотографии. Все предопределено каждому. Всякое дело имеет логическое свое завершение. «Искушение верностью» - Людмиле. «Искушение верностью долгу и делу» - мне.
      Думалось спокойно. Страсть увяла. Нежность грела мысли и душу.     
      Рядом с Ромкой мысли получили правильное течение.   
      - Я что-то не так сделала?
       «Все так»,- думалось мне.
       Мучила  неопределенность.  Эрика  не предполагала о моих планах уехать из Арктики. Забрать ее с Ромкой нет  возможности. Любил  Эрику? Любил Наталью?  Нежность  мучила близостью Эрики.  Мучила  далекими проклятьями в мой адрес ненависть  Натальи. «За что?» Этого понять не мог.
    - Давай распишемся, - предложил.       
     - Нет. И дело не в моем росте, если ты думаешь, что я тебя стесняюсь на людях.  Отказалась танцевать.  Деспот, собственница я, как  мама. У тебя выбора нет. Отравим друг другу жизнь. Не желаю. Из тебя получится писатель. Я верю. У тебя своя жизнь. В ней мне места нет…
    - Искупайся  с дороги. Я ванну наполнила. Иди…

      Согласился принять горячую ванну после дороги.
      Наслаждался упругостью дождя  из смесителя и ощущал угрызения совести.
      В Иркутске у меня была женщина. Жил с ней до отъезда. Она помогла выбрать велосипед Ромке. Проводила к самолету?!       
     Приземлившись в аэропорту Мыса Шмидта, полоса «иркутского месяца»  выпала из памяти. Под душем вспомнилась. Стыдно.  Не хотелось идти в кровать. Не мог. Эрика «подготовилась к близости». Желала этой близости давно. Обманывать не хотел. После отказа «расписаться», она сняла с души груз неопределенности.
      «Как я мог забыть о Евгении?!» Ушел бы после ужина. Обязательно бы ушел.
       Новый год встречал в Иркутске. Первого числа в  ресторане гостиницы «Интурист» на набережной Ангары. Место знакомое и полюбившееся с первого курса.  
     Навещали « зал для иностранцев» в «Интуристе»  всегда втроем. Володя Кудинов из Петропавловска - Камчатского, Сергей Бабинов из поселка Черского на Арктическом побережье Якутии. Северяне, при деньгах.
     Официантки нас запомнили.  Сочинял  им на салфетках стишки. Володя с Серегой «кадрили» подруг из обслуги ресторана. Мужики щедрые. Я уходил в общежитие. «Учиться нравится», - отмахивался от мужиков.
     Читал много.  Экзамен по «иностранному» «сдавал»  чтением своей поэмы. На «отлично?!»  
     Сергей Бабинов «учил в школе английский». Пришлось  и за друга «сдавать немецкий зачет». Взял его  «зачетную книжку» с  фотографией и  пришел к преподавателю, оценившему мою поэму.                
      - Ну-с, молодой человек. Какое произведение сегодня прочтете? За своего друга, - подчеркнул,  что все понимает.
    - Блока? – предложил для прослушивания поэму «Двенадцать».
   – Вы  ее знаете? Блок немец по матери…
    - Прекрасно! Прекрасно! – Старика  тронуло прочтение поэмы до слезливости.
   – Другу вашему «троечка». Мог бы сам прийти. Я ведь не зверь. А вы, молодой человек, утешили старика. Значит, не все так  плохо в этом мире. Когда  геологи пишут поэмы  и знают стихи Блока.
        Первого января появился в «Интуристе»  один. Ночь провел без хмельных напитков. Пришел после полудня.  Отдохнувший, выспавшийся. В свежей сорочке.
      Зал  для  «иностранных граждан»  за высоким заслоном. Боковые открытые кабинки рядом с эстрадой, вдоль стены от входа в зал. Все на виду, рядом. Столики свободные. На эстраде инструменты в чехлах. Дым коромыслом вечером. Для порядку взял шампанского. Ел вяло мороженое. Думалось о Наталье. Сессия подходила к завершению. Велико искушение - уехать на Индигирку.  «Ромка ждет велосипед?!» Обещание помнилось. Билет до Магадана куплен. Денег не хватало на велосипед. Ждал из Певека от приятеля. За день до Нового года получил «до востребования». Прислал денежный перевод  товарищ по Чаунской тундре Анатолий Коваленко. Крепкое слово и надежность в мужчине  - на «Территории» Олега Куваева в большой цене. Работал с Анатолием давно, «до «падения» на Мыс Шмидта с Индигирки. Куда вернулся из Певека к Наталье после года ожидания ее «переезда» на Чукотку. Квартира в Певеке предлагалась.  Пришлось уехать, сезон отработав.
      БИБЛЕЙСКОЕ: «Можешь – помоги!» - у северян закон. «Не можешь? Всё равно – помоги!»
     Откликнулся на телеграмму из Иркутска северянин Анатолий Васильевич Коваленко, из Певека с арктического побережья Моря Лаптевых.

     Хмельных сестер и «художника», официантка подсадила за столик вечерком. «Празднуют скромно». Не навязываются с вопросами. Отдыхают люди после ночного столпотворения на площадях Иркутска.   
     Цена велосипеду известна и деньги  оставлены в чемодане общежития. «Накрыл поляну» «для сестер» и «художника» по-хозяйски. Анатолий прислал вдвое, чем было прошено. Предусмотрел друг мои «новогодние дни». В геофизическом отряде дружили с ним «не разлей вода». Не жадные. Поили и кормили в новогодние дни всех спецов в  общаге.
      - Зачем идти в ресторан, если не веселиться?
      Художник танцует с женой. Сестра свободна.
       Она зовет.
      - Северянин? – девица отогнула ворот сорочки под галстуком, убедилась в ее свежести.
       Догадаться не трудно. На ногах ботинки, пошитые из камуса лося.
      - А ты, официантка?! - усмехнулся.
      - Как ты догадался? Работаю  в «Ангаре». Официанткой.
      Расчетливая, «куколка». «Аккуратная», судя по опытности и привычке отмечать чистоту дна стакана на свет. Не сложно догадаться.
       - Поедем ко мне, - позвала.
        После «Интуриста» поехали к Евгении. Так ее звали. В домашней обстановке «куколка» «освободилась» от «кокона».
     - Возьми меня на Север, - попросила. – Устала…
       Путь от Иркутска на Индигирку тянул неудержимо. Помнилось чувство возвращения домой. К Наталье. С первого курса летал. В Арктику лететь утомительно долго. Никто меня там не ждал. Тянула к себе Арктика океаном. Его живым дыханием зверя.  Ромка помнился.  Из детского сада. В шубке и валеночках рядом с моей рукой.  Качается на  руках  взрослых между мной и Эрикой.  Цепким звеном  судьбы. Далеко над  Мысом Дежнева – в глубине космоса  Северное сияние!
     «Евгении – не понять?! Почему не хочу жить в Сибири».  Не зная Арктики, людей поживших там хоть год, тоску их по Заполярью не поймешь.  Тоска эта вселяется навечно и живет чудом, когда-то свершившимся.

     От Иркутска устал.  В общежитии института надоело. Мужики улетели.  Несколько дней жил у Евгении. Пропадает женщина. Жалел Евгению.
      « Квартира. Работа. Союз писателей «на Степана Разина». Рядом.  Писатели.  Есть с кем дружить.  У кого поучиться»…- Предлагала Евгения остаться «навсегда»…  
      Ожидала Арктика. Звала преданностью и любовью женщины. Зачем я Евгении? Зачем она мне?
      За день до отъезда купил «велосипед для мальчика Ромки». Подарил Евгении  «на память»  колечко.  Жалел женщину.   
      Проводила в аэропорт.
     - Будто всю жизнь с тобой жила, - сердилась Евгения на слезы. – Ты как кот. Молчишь и мурлычешь свое. Уютно рядом с тобой. Все северяне такие?  Обязательно выйду замуж за северянина. Их много через залы ресторана «Ангары» проходит. Шалые все…
       Мое прошлое и будущее Евгении неизвестно.
     «Бродягой» для женщины в памяти остался…

       Эрика читала книгу в круге света от  высокого торшера, стоявшего на тонкой ножке в изголовьях дивана. Присел на край одеяла. Заждалась. Глаза сердитые.  Завернула руку за голову, нащупала выключатель торшера.
         - Ложись, - пригласила из темноты.
       …Она  освободилась от томительного оцепенения и  вздрагивала, прильнув головкой к плечу. Я был спокоен и  жалел о «случившемся». Совесть мучила за иркутскую историю с Евгенией. Не сулил, не обманывал женщину. Погрелись «общим костром». Одинок. Имею право.  Совестно перед Эрикой за ее «доверие»,  которое «не оправдал».  Всего не расскажешь…
       Деревянный «полковничий» дом подрагивала от бешенства пурги. Мышкой шуршал в обоях ветерок, проникающий в щели между оконных рам. Гудит за окном воздух. Содрогаются оконные стекла.
     Эрика дремала. Задумчиво перебирал губами ее мягкие волосы.
        - Ты уедешь? – тихо спросила. – Когда?
        Рассказал о случайной встрече с поэтом Пчелиным. Случайностей не бывает.  «Вызов» на работу в «редакцию» обещан  не раньше весны. Наши дни - остаток января,  февраль и март. Решил уехать из Арктики без вызова, если  Пчелкин не сдержит слово.
        - Хорошо, - тихо согласилась она.  – Живи у меня. Холодно в общежитии…
                
                
     
 6.Прощание с Арктикой.
       Март задышал теплыми влажными ветрами  в притихшей тундре. Под чистым близким небом, ослепительно синими легли тени от застругов в тундре. Задышало пространство обновлением  жизни. Жители арктического поселка устали от долгой зимы. Мартовским ясным днем весь поселок вышел кататься с Черной Сопки на лыжах и санках.
       Черная Сопка в глубине тундры в версте. Смыкается седловиной  с холмами океанского мыса. Кромка Ледовитого океана извилисто и прихотливо кольцует низменность побережья тысячи километров.
      Эрика прикрывается рукой в варежке от слепящих лучей солнца. Люди радуются жизни. Полярная ночь пережита. Солнце в Арктике воспринимается с особенным видением. Оно рядом! Катится светлым «яичным желтком» по кругу горизонта. Веселит взор золотистостью и багрянцем. В такое время марта солнце в Арктике несколько часов. Сонно выберется. Оглядится и опять спать.
      Ромка рядом, держится за руку и смотрит вниз склона, высматривая поселковых мальчишек знакомых по детскому саду. Его «шестилетие» жизни на земле мы отметили скромно, в семейном кругу. В «ночнушке до пяток»  Эрика немым укором напоминала жену  Наталью. Не скажешь.
      Февраль отстоял морозный. Двадцать третьего Эрика осталась дома. Повел Ромку в Погрангородок глядеть  военный смотр на плацу. После  зашли погреться в универмаг. Роскошный пеньюар имелся в  продаже. Две недели до праздника не долежит, решил. Купил. Эрика приготовила нам праздничный стол. Мою слабость носить элегантные галстуки под сорочку женщина учла. Ромка получил « к велосипеду - кататься летом»,  кроссовки.
        Мы подарили Эрике пеньюар. Праздник наш с Ромкой. Потребовали в пеньюаре к столу. Нашу просьбу Эрика исполнила. Переоделась в ванной из байкового халата, в котором надумала завтракать, в чудесную шелковую пару. Дивное диво. Эти японские кимоно на европейской женщине! Сразу и не сообразили, что купили пеньюар - «приложением» к кимоно! И ночной гарнитур из тончайшего шелка. И кимоно плотного шелка. В цветах райского сада на фоне небесного полотна. Расстроился своим невежеством к женским вещам. Эрика заметила.
      - Пеньюар полежит до восьмого марта.
       Кивнули с Ромкой чубами. Прыснули.
      - Мне что? В кимоно завтракать? –  Слепила почтительно ладошки и поклонилась, театрально копируя «гейшу»  в создавшемся «театре абсурда». Кимоно ей пришлось впору и шло к внешности.
      - У японцев таких женщин нет. Для тебя шили в Японии. Мы с Ромкой заказывали…
      Эрика расслабилась от внутреннего напряжения. Солнце ярко просветило тонкий лед на стеклах  кухонного окна. В рассеянном свете лучей китайский шелк воздушно задышал, заволновался робкими перегибами при движении женщины.
      - Довольны? Есть место подвигу, - подтрунила над Ромкой.  
      - В садике, научат…
        Ромка нас просветил.
Сидели за столом. Шутили.
      - Без чудес скучно жить, - подтвердил Ромка.
      Обернулся к двери кухни.
       Его трехколесный «конек-горбунок» уперся «ослиными ушами» руля в дверной проем кухни.
     Куплен на складах «Военторга»  и двухкамерный холодильник «Бирюса». Мягкие кресла новые. На стенах ковры. Квартира приняла вид уютного  жилья, куда хочется  приходить с работы.
     Последнее время Эрика стала беспокойной. Стал подмечать, неуверенность  и мнительность. В Германии ждали родители. Собиралась ехать летом. Теперь сомневалась, сможет ли…
      И, наконец, потребовала скорейшего моего отъезда, не дожидаясь «первоапрельской шутки в ее жизни».
       Я согласился. Никак не мог принять решение.  Десять «полярных надбавок» с учетом «высоких широт» составляли львиную долю приличной зарплаты даже за вычетом «алиментов». Увольняясь без «перевода» из экспедиции, терял все льготы.  «Полярные надбавки» отбирались «по закону». Этот факт  удерживал работающий люд от беготни по Заполярью и Арктике.
     Наталья Хабарова,  начальник «Шмидтовской  ГРЭ» в Арктике легенда. Герой Социалистического Труда за открытие золота  Чукотки. Баба одинокая и пожилая. От злой тоски  и вовсе характером сделалась мужиком.
     - Книги писать можно и здесь, - отрезала она на мою просьбу отпустить в Магадан.
         В Госпитале пограничников дали  «направление на обследование» в Магаданскую областную больницу. Сорвал поясницу при доставке холодильника со склада. Две недели лежал пластом. «Направление» страховало время поисков работы в прессе.
      - Я ведь не вернусь, - честно спорил с Хабаровой. – Пришлю «вызов».
      - Не дам перевод. Не приступишь к работе в положенный срок, уволю по статье.
      В последствии так и случилось.  На «вызов» газеты «Заря Севера» Хабарова наплевала, верная своему слову. Работать в редакцию пришел со «статьей» и без «полярных надбавок». Потерял льготы, заработанные  «потом и кровью» в «полевых условиях» тундры  и Якутии.
     Жить  на Севере, «выпадала карта судьбы», с «чистого листа»…

     …На Черную Сопку собрались к полудню.
     Белоснежные склоны    муравейником шевелятся  от многолюдья.  Красные, желтые, оранжевые,  зеленые  двигающиеся фигурки на полотне снега.  Люди радовались первому теплу и нарядились в весенние куртки. У подножия тихо, на  вершине обжигал ледяной  ветерок. Эрика знала этот холодок на вершине сопки  по прошлым годам. Предусмотрительно оделась в старую рыжую шубу из искусственного меха. Двое простых колготок одела  под  шерстяные вязаные штаны. Шапка песцовая. Вязаные рукавички. Ногам в валенках холод не страшен. Ромка тоже одет в  зимнюю одежду. Лишь я понадеялся на призрачное марево в голубых далях и пришел на гору в свитере под матерчатой штормовкой.
     Забрались наверх урезанного конуса сопки. Эрика расстегнулась, распахнула борта шубы. Спина и плечи согрелись от ее груди.  Синие снега тундры отражали близкое небо. Мы сторонились мест общего катания. Ушли от людной горки к обрывистой крутизне и стояли над океаном. Виделся миражом  далекий Остров Врангеля?! На людях  Эрика держалась сдержанно. Без любопытных глаз оживилась.
    - Хватит вам целоваться! – сердился Ромка и отворачивался.
        «Разве?!» Мы отстранялись лицами.  
     Смеялись и кидались ловить Ромку. Он отбивался от Эрики, жался ко мне. Шептал на ушко:
   - Ты никуда не уедешь?
   Дети тундровиков знали о работе отцов,  и «вахты» не считались «уехать». «На работе отец». Для меня отъезд представлялся сплошным горем для всех.
      Неотвратимость прощания с Арктикой. Как ее передать на словах. Эрика не желала слушать утешений. Молчала.  Канул в реку времени  февраль. Улетучится  мутной снежной поземкой в тундру и март. Забудется? Нет.  Ничего не забывается.   
    После возвращения из Иркутска  жил в ее квартире. Для всех мы были «парой». Роптание  «недовольных» стихло. Весна пробудила в людях лучшие качества. Мужики перестали пить. Готовились к защите «проектов».  
      Полярная ночь угнетает человека. И слабому «организму» там не выжить. Нужно иметь стальные нервы, чтобы избежать склок и скандалов с коллегами. В семьях «сжигали» свой кипящий сгусток отрицательных эмоций. Пили. Блудили. Скуки ради, «обменивались женами». Ощущение оторванности от реального мира в Арктике велико. Теряется  чувство меры в безмерных пространствах близкого Северного полюса. Пережили полярную ночь и зиму. Слава Богу!
    Наши отношения с Эрикой  протекали устойчиво и уважительно. Заботились друг о друге. Ромка жил счастливым ребенком. Что еще надо человеку?
     «Прочность бытия» и  красота отношений  не растранжирились. Выручали и мои частые посиделки в ночном кабинете. После сближения с Эрикой, работа за столом продвигалась трудно и вяло. Мысли заполнила женщина. Душа протестовала.  Раздражался «семейными проблемами». Казалось, отчего сбежал с Индигирки, обрел в Арктике. Стоило ли? Понимал. В  Якутии жилось бы еще трагичнее. Ненависть «брошенной жены» в Наталье не знает границ. Пил бы от безысходности и бесприютности. Жить там последнее время для души было отвратно. Судьба спасла меня в Арктике, подарив Эрику. Эрика ни разу не обмолвилась о чувствах. Опасался и я этих чувств. Она видела это. Навещать  кабинет геофизиков перестала. В ее «дежурство», оставался с Ромкой.
      Весна переломила пуржистую  пору.  Вольно задышал  пугающими вздохами океан. В море открылась вода. Береговой льдистый припай трещал. Шли подвижки льда. Дыхание это передалось людям, жившим на побережье. Песец  обнаглел, пришел к жилью на помойки. Белые медведи вышли со льдов и бродили ночами вокруг морга. Не уходили от поселка в светлое время. Их фотографировали. Людей медведи не опасались и не трогали.   
     Апрель подогрел снега, остеклил их. Скоро повалит над тундрой и  молчаливый  «канадский» гусь. Очистится тундра от снега, озера загомонят  птичьим плеском и гоготом. Высветлится на фоне близкого неба в пологой тундре зеркальных вод далекий журавль. Вся тундра деловито и сноровисто будет обзаводиться гнездовьями для выведения потомства.
     И тихо станет в пологих пространствах  воды и неба. Лишь вертолеты геологов  да едущие тракторы между озерами,  изредка нарушат этот предвечный покой.
     Нефтедобычи в этих местах, слава Богу, нет.

       Едва различимы низкие холмы в ясный день на горизонте к югу. Холмистые горы от побережья далеки. Там вольные и чистые от лесов оленьи пастбища. На горных озерах гнездятся морские утки «шилохвосты»  «турпаны» и «свиязь». Утиное мясо пропитано запахом «рыбьего жира». Без привычки грызть это жесткое утиное мясо невозможно.
      На всяком озере встретишь и «гагару». Стремительная при взлете птица размером с горного гуся, своим плотным  пухом не дается ружейной дроби. Ныряет, опережая пулю. Убить ее можно только случайно.   
      Промышляет гагара рыбой и в рыбацких сетях. Запутывается иногда. Только тогда и видишь, какая она. Эта легендарная птица Заполярья.  
      Горный «канадский» гусь гнездится и в Якутии. Гнездится на озерах в истоках Индигирки  и гагара, и морская утка. Человек ограничен в возможностях передвигаться, для птиц преград нет.              
      И с тоской по дальним странам провожаешь взглядом птиц, жалея до боли в душе, что нет у тебя крыльев. Лететь бы и  лететь на этих крыльях за этими птицами, пока они не приведут небом к месту твоего истинного «гнездовища». Где оно? Твое место на Земле?
      «Крылья наметились в душе».  Пробовать  крепость этих крыльев рано. Трудно дается язык. «Сочинять» не тянуло. После публикации «Степки» отпала охота печататься в газетах. В редакции стал бывать редко. Мучился. Виделась бедность «словарного запаса» в тексте. Поэт Илья Логинов из деликатности не подчеркивал «главный пробел в моем образовании». Понималось. Под рукой Пушкин и Блок. Александр Сергеевич имел « в запасе двадцать тысяч слов». Современные «писатели»,  едва тысячью словами обходятся в своих «детективах».  Обыватель не знает и пятисот слов речи быта. Богатство русского языка хранится в русской поэзии.
       Пушкин утверждал, «…достаточно читать всю жизнь одну книгу - Библию. И человек будет просвещенной личностью».
       Это же можно утверждать и о произведениях Пушкина: «Библия Русской литературы».
       Русский язык незрим как чистый воздух, им никогда не надышишься. Кровь твоя - душа твоя. В крови память и чистота дыхания языка. Чтение серьезных умных книг – трудный труд для  неподготовленной души. Душа зреет годами. И  без «дыхания языка», кровь в человеке с годами становится «порченой». Ей нечего хранить, она «отравляется смрадом бытия» и стареет вместе с телом человека. От «порчи» в крови  лечит  Любовь. Единственное спасение человека обновляться и жить.
     Обсудив ночью с Эрикой нашу жизнь. Утром улетел на «обследование в Областную больницу».
      Улетел и не вернулся. На мои письма Эрика не ответила.
      В тот же год она уехала в Германию к родителям и родила там сына.     
      Прощание с Арктикой состоялось.
      И ныне, в далеких криках диких гусей над Оймяконским меридианом, чудится иногда, что где-то среди  диких гусей кричит теперь и моя душа.
Ч
ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН

       


 1.Перевал.

    На Ольчанский перевал поднимались при полном  молчали в кабине. Если говорили, приходилось кричать в голос, перекрывая рев мотора. Подъём на горную гряду долгий и тягучий.
    В кабине «ЗИЛа»  нас трое, в ногах теснится лайка Соболь.  Шофер Толя Табаков на слово скупой. Колька Кукса заикается,  не говорлив. На зимнике в долине рассказывал друзьям  о Чукотке, откуда недавно вернулся. От мотора  в кабине не так шумно было. Теперь, когда ползли по крутым серпантинам к седловине горного Ольчанского перевала,  все  напряженно молчали.

    Вспомнилась недавняя жизнь. Кажется, совсем вчера еще работал на Мысе Шмидта. После Шмидтовской геологоразведочной  экспедиции девять месяцев работал фотокорреспондентом в газете «Заря Севера» в Хасынском районе.  В декабре  восемьдесят первого вернулся на Индигирку.  Через пару лет - на свое тридцатилетие сплавился по Индигирке в одиночку на трехместной байдарке до Белой Горы. Там Индигирское речное пароходство. На сухогрузе «Сибирский» добрался до поселка Черский.  До «бара» Индигирки взял меня поваром капитан Нефедов на свой изыскательский катерок «Сайгак».  В первых числах октября вернулся вертолетом  в Мому, откуда рейсовые Ан-2 постоянно летают  в Усть-Неру. Жизнь, казалось, происходила не со мной.  «Ромка» остался на Агане в семьдесят втором году.


     Рейсовыми автобусами, в начале февраля 73-го, добрался я из Хасына в Усть-Неру. Автостанция промерзлая, ночевать негде. Поехал в Аэропорт, спал ночь до понедельника на столе, накрывшись своей новой цигейковой шубой, которую купил за 90 рублей в Универмаге в поселке Палатка. Расчет в Хасынской экспедиции получил царский – 800 рублей. Этих денег хватило слетать в Томск, моя группа защитила дипломы, проводил друзей, свой вопрос с дипломированием решил  на декабрь 73-го. И все получилось.  И диплом защитил, и свадьбу сыграл с Натальей  3-го  января 74-го. И в армию ушел 4 мая 74-го.  В мае 76-го вернулся со службы к жене и маленькой дочери,  в Усть-Неру. Жизнь налаживалась. Работал в экспедиции геофизиком, рыбачил, охотился.
    
    Любил жизнь. Но случилось то, что случилось: «заболел писательством».  Запил. Потерял работу. Потерял семью. Уехал в поселок Палатка, к другу. Оттуда улетел самолетом на Мыс Шмидта работать в экспедицию. Завершив круг, вернулся в Усть-Неру, к семье, теперь работаю мастером лесозаготовок в СМУ ВИГРЭ на лесопункте в устье реки Кеонтия под Оймяконом. «Болезнь» моя писательская «прогрессировала»,  первый рассказ «Санька – добрая душа» опубликовал журнал «Дальний Восток» в №4. И теперь я напряженно готовился поступить на заочное отделение в Литературный институт им. А.М.Горького. По этой причине и «спрятался» в тайгу.


     Жарит спину «радикулит».  В двигателе  «ЗИЛ-130»  антифриз.  Кипит антифриз при такой натуге мотора. Десять кубометров сырой  лиственницы на прицепе.
     За кабиной  стальной щит, «колымбак» на четыреста литров бензина.  Щит  защищает кабину от наезда бревен.  Не даёт смять кабину при перевороте машины. Спасает шоферов от верной гибели. Колымский лесовоз.    Бортов нет,  лесовозные стойки из стального швеллера. Ломаются  стальные стойки спичками от оймяконских морозов. Выезжали из лесной командировки ночью. Спиртовой столбик на градуснике показывал  минус пятьдесят. Морозы в конце декабря придавили, всё зверье попряталось.
Из Усть-Неры до устья реки Кеонтий  в оба конца четыреста верст по зимнику.  На лесопункте  заправки нет. Солярка только для бульдозера. Бензин для  бензопил,  масло для трактора хранятся в бочках. Лесовозы  заправляются в Усть-Нере. Пачка талонов, перетянутых резинкой, случайно бросилась в глаза, когда  шофер Юра Табаков потянулся от руля к бордачку и нашарил там китайский фонарик.

     Лесовоз с ревом в двигателе медленно заползал на Ольчанский перевал. Тягун   к  перевалу завершается  крутым лобком. И,  казалось, мороженые склизкие  бревна дельфинами нырнут с воза.  Цепи на стойках держали бревна. Подъем  скользкий  от шлифовки машинами на этом лобке.  Но Бог миловал, присыпан  взгорок  дорожниками дробленой гравийной крошкой.  Облегченно вздохнули, когда в свете фар высветились заснеженные склоны перевала и между ними  пологая седловина с тесным пятаком для стоянки машин.
    Распахнуто открылся  восточный обвод звездного неба за далекой долиной реки Индигирки. На северо-западе за рекой Ольчаном  полыхало северное сияние. Там богатый золотодобывающий прииск «Октябрьский». На  Ольчанском перевале светло от северного сияния, как при высокой ясной луне. ЗИЛ – 130  остановился,  мы  выбрались из машины.

    За перевалом лежал «тёщин язык»,  за которым  под крутыми  склонами сопок  виделась  черная дорожная  лента подковой.  Взору открылось верховье глубокого ущелья, на дне которого глубоко внизу работал старательский участок, едва различимый мерцающими огоньками в поселке.  Теснится  ольчанское  ущелье в долину Индигирки   восемнадцать верст. Лишь на выходе из гор расширяется резко и распахнуто.
    По левому склону  ольчанского ущелья, извиваясь черным полозом,  чернеет  автотрасса с перевала.  Белые  снега на сопках  с голубым отливом. Белизна  кругом, глазу зацепиться не за что, кроме черной змеи дороги. Черная она от угольной крошки. Осыпается  уголь за борта  углевозов на крутизне. С перевала до тёщиного языка  дорога падает круто  метров  двести.  За прижимом тёщин язык, минуя подкову, дорога устремляется  прямой лентой  и летит стрелой наклонно до Индигирки.

    Машины при спуске с Ольчанского перевала  упираются,  шоферы тормозят  двигателем на пониженных скоростях. Тормозят. Вся жизнь в тормозах. Случается,  и обрывает тормозные шланги.
    «Жизнь обрезало»…
    Возвращаются с приисков машины  налегке.  Когда идут с грузом на Ольчанский перевал, проклинают шоферы и себя, и маму и за то, что родила. Материть колымские перевалы  не принято. «Бабай»  гор  накажет. От Ольчанского перевала горы  тянутся цепью вдоль долины Индигирки и падают на восток отрогами.  Глухие, в лесах  распадки, выположиваются  к пойме матушки Индигирки. Пойма в густых лесах. В снегах.  Красотища! И дышится непомерным счастьем в  этой горной  сказке под мерцающей голубизной при северном сиянии.  И ощущаешь в душе обновление жизни. Наполняешься любовью к  покойному ночному колымскому миру, под высоким  небом в ярких звездах. Страна Мамонтея! Оймяконский район - Крайний Север Якутии. Золотодобывающий горнопромышленный район. Оймякон - Полюс холода.

    Подъем на Ольчанский перевал протяженный по западным склонам горной гряды.  Устали  мужики от нервного напряжения. Дорога узкая, в распадках тесные разъезды и встречному  не разминуться. Приходится прижиматься в карманах распадков, пережидая идущую снизу машину. На перевале шалеешь от вида земных красот.  Не скоро думается о том, что ждет за перевалом.  За пятаком на перевале  сразу  пугающая крутизна в ущелье,  дорога, как в преисподнюю  проваливается - дух захватывает.

     Положено постоять на  главных колымских перевалах. Убедиться в исправности машины, осмотреть сцепку, размять затекшие ноги, по-мужицки кряхтя помочиться.
     Завершается трудовой год,  пора  закрывать наряды. С последним лесовозом  я выбираюсь из тайги, везу  «наряды»  для бухгалтерии, работают вальщики в лесу «сдельно».    
     
     От пятака с  Ольчанского перевала - на запад скатывается  русской  горкой  прямая дорога на прииск  «Октябрьский». От  пятака наверху перевала три дороги - на три стороны света. Одна из них наша. И вспоминается сказка, в которой на развилке трех дорог лежит большой камень. На  камне скрижалями по граниту выбито: «Прямо пойдешь…».
     Дальнейший наш путь лежит прямо  на восток.  Налево дорога в долину реки Ольчана. Направо - горы до небес тянутся грядой вдоль долины Индигирки. За спиной – пройденный путь: прииски «Маршальский»  и  «Угловой». Ольчанский перевал самый высокий и опасный на Индигирке. Но есть и  круче его в стране Мамонтея. Из них самый обрывистый и заоблачный  за Усть-Омчугом  -  это перевал «Кулинский».

     В 1982-м я  возвращался на Индигирку к семье  после двух лет разлуки.  Уволился из редакции,  ждал на Новой Палатке возле «Реалбазы» оказию на Усть-Неру.  За комбикормом  приезжали машины  с Индигирки. С собакой в автобусе не поедешь за тысячу километров. Соболюху я принес молочным щенком, вырастил его и полюбил. И не согласился отдать лайку местным охотникам.

     Наконец  пришел с Индигирки дизельный Урал за комбикормом. Парень согласился взять меня с собакой
    - Веселее ехать будет. Сам собак люблю, - развеял он мои опасения.
     Вещей  у меня не много, и мы растырили их между мешками с комбикормом, чтобы не  растерять в дороге.
    Однажды я мотался в Усть-Омчуг от редакции, там наслушался  о Кулинском перевале.  
  «Страшнее нет на свете».  
    Расстояние до Сусумана через этот перевал от Новой Палатки на двести верст короче.  Если ехать по Тенькинской трассе, а за Усть-Омчугом перепрыгнуть Кулинский перевал.
    И взбрело мне в голову сказать об этом  водителю.
    Парень загорелся:
   - Рискнем! Мне самому интересно по этой трассе пройти до Сусумана. Ни разу  не ходил.
    Двадцать четыре года парню. После армии  работает за рулем  в Усть-Нерской автобазе третий год. Видом на цыгана смахивает. Зовут Михой. Он так представился при знакомстве.
     Миха потрепал ухи собаке, после чего ткнул черную кнопку в авто магнитоле: из колонок по углам кабины заревело «ЛЮБЭ»: «Денег нет, но полно гуталина…»
     - Атас! Веселей, рабочий класс, - шлепнул ладонями по рулю.
     - Ну, что? С Богом, - воткнул передачу Миха.
    И мы поехали. В декабре это было.
    Кабина свободная. Соболюха не теснился, лежал под торпедой,  терпеливо положив   собачью  голову  на лапах. Мне просторно ехать рядом с шофером.  Дремать можно.

   Перевал на Кулу описывать  не берусь. Страх высоты меня преследует с детства. Кулинский перевал мы одолевали метр за метром, пробивая сугробы, бороздя кабиной облака.  Неделю мела поземка, и всю неделю бульдозер не чистил перевал. Вниз  смотреть было некогда:  дно бездонного ущелья,  будто из самолета виделось. Миха оказался опытным шофером и серьезным человеком, хотя с виду рубаха-парень. Пробились через Кулинский перевал. Спуск оказался еще сложнее и круче, чем подъем на Кулинский перевал.
     - С  батей,  с детства по зимникам катаюсь, - пояснил своё бесстрашие,  машину Миха  вел уверенно.
    - Кормилицу надо любить, смотреть за машиной, тогда и  перевалы не страшны, - рассуждал Миха.
    - А кровь все же играла, - сознался  он позже.

     В августе довелось мне съездить от газеты с Хасынской рыбинспекцией  в рейд на реку Армань.  Идет массовый ход кеты и горбуши на нерест из Охотского моря. Написал о задержанных  магаданских браконьерах.  Стал готовиться возвращаться  на Индигирку, загодя съездил в поселок Стекольный  к рыбинспекторам: мужики дали два мешка соленой кеты.  
     В Усть-Нере  Миха подвез меня прямо к дому.  Рядом с клубом «Геолог». Понравился мне Миха Моринеско, отдал ему  мешок кеты. На всю жизнь не запасешься, моей семье и  мешка хватит. Ехали мы в декабрьские морозы. И только сумасшедший рискует в такую пору сунуться на Кулу: снега на перевале много, едва пробились на дизельном вездеходе «Урал». Мы и были  сумасшедшими.  Страху натерпелись.

     - Как ты работаешь геофизиком в горах, - дивилась первое время  Наталья моему страху высоты.
     - Так и работаю: стиснув зубы, и перебарывая страх, - сознался жене.

      Однажды, Наталья выводила меня за руку с альпийских лугов, куда я залетел с пылу-жару, охотясь  за козами.  На скалах  присел отдохнуть. Козы ушли, до них на выстрел ружья не добрался.  Остыл от напряженного подъёма,  огляделся, и панически испугался высоты. Вот, попал?!  Наталья ждала в долине и наблюдала в бинокль. Поняла она все. О моей болезни высоты Наталья знала. Забралась ко мне на крутизну и как ребенка, за руку, свела вниз по альпийскому крутому склону. У Натальи два прыжка с парашютом.  Училась в техникуме в Старом Осколе и ходила в парашютный клуб. Я в студенческие годы занимался спелеологией.  Ездил с группой студентов-  спелеологов из Томского Госуниверситета в пещеры Горной Шории,  в Кемеровскую область.  В Красноярский край  ездили во время зимних каникул, в пещеры «Баджейку» и «Торгашинку».
     С годами страх пропал. И теперь, вспоминая  перевал на Кулу, Ольчанский  меня не пугал. Страшен крутой прогон  метров двести, почти отвесным кажется сверху, прямой до первой петли на подкову.  «Американской  горкой» висит дорога.

 
 2. С возвращением, любимый.
     Мы стояли на  Ольчанском перевале минут пятнадцать. Задержка вынужденная.
     Мороз обжигал руки и ухи, выскочили из теплой кабины мы раздетые.  Толя Табаков полез под машину осматривать тормозные шланги, где-то травит воздух. Пришлось накинуть бушлаты и шапки. Соболюха сделал круг по пятаку. Принюхался к следам белых куропаток у края дороги. Были до нас птицы, гравийные камешки их сюда привлекают.
     Мужики обсуждали спуск. Ходили смотреть дорогу за перевалом. Прикидывали, что нас ждет с таким высоким возом брёвен на прицепе, когда будем спускаться  до первой петли. По Ольчанскому перевалу я ездил много раз и всегда испытывал неприятные ощущения от подъёмов и спусков; затяжные они больно, мрачные  в снегу и без леса на склонах. Крутой лобок, что миновали, поднимаясь на перевал, хоть короткий. Но этот спуск, когда  идешь на подъем с грузом, все нервы вымотает. Поневоле вспомнишь маму: кажется, еще немного и машина на дыбы станет и на спину опрокинется.
      Толя  Табаков пожадничал при погрузке на лесобирже.
     Десять кубов брёвен грузят на  «УРАЛы».  Вывозка леса дальняя. Каждый стремится заработать, сделать больше рейсов. На «ЗИЛ-130» с площадкой положено  шесть кубометров. На прицеп с седлом вмещается и десять. Прицеп для «ЗИЛа» не родной, «ураловский». Сам по себе тяжелый. Не жалеет Толя машину, рвет движок.
    На вывозке леса все хотят «пятьсот прямого». Восемь северных надбавок собираются за пять лет, плюс семь надбавок -  это районный  коэффициент  начисляется на заработок. И получается  зарплата не меньше, чем на госдобыче золота. До полутора тысяч. При средней зарплате геологов в экспедиции до пятисот рублей. Я лишился десять надбавок на Мысе Шмидта.  Зарплата мастера  лесозаготовок вместе с районным коэффициентом всего триста рублей.  Наталья получает больше, работая в Управлении экспедиции картографом.
       Билет до Москвы с Индигирки обходился дёшево, до ста двадцати рублей.  «Дешевле картошки». Картошка на севере не растет. Привозная,  и стоит дорого. Закупали мы её  мешками, тушами тащили из магазинов австралийскую баранину. Яблоки  детям покупали ящиками. Все так делали.
     Без мяса и рыбы  моя семья не сидит,  охотничаю и рыбачу. И на этот раз не с пустыми руками приеду: десяток замороженных зайцев в мешке, вязанка кедрового стланика для ёлки к Новому году.

     В октябре белковали с Соболюхой, беличьи шкурки  детям на шапки пойдут. Пару колымских соболей купил  Наталье в поселке Палатка. Имеется у жены  шапка  из лисы-крестовки, благодаря Соболюхе; песцовый воротник она сама купила на новое зимнее пальто. Сохатиные камуса достал у ребят - выделал: сшил сапожник торбаза  Наталье модельные, модные с бисерным орнаментом по голяшке,  на каблучке. Одета  женка.  Пока я бродил  по Шмидтовской тундре, без мужа  за два года совсем моя жена обносилась.

      На участке дал замороженных зайцев и мужикам. Кукса Колька приезжал пассажиром с Толей Табаковым поохотиться  на зимнике, но раз на раз не выходит. Не встретился  им лось. Зайцев привезут, не с пустыми руками к Новому году возвращаются.  
     На севере редко жадного человека встретишь. Скупые  люди тырят деньги  «на старость». Живут, отказываясь  от  многого,  от отпуска до отпуска существуют. В отпуске денег не жалеют. Кто-то, накопив, проматывает. Кто-то покупает машины и жилье. Возвращаются на Колыму, опять  копят, чего-то ожидая от жизни,  иные, кто на золотодобыче,  до ста тысяч рублей на книжках имеют. У таких людей,  и дела и жизнь временные: день прошел и ладно.
    Большинство же нормальные люди. Трудятся, растят детей. Не заботятся о старости. Забывают,  что и для них наступит день и час выбора. Кончится молодость; дети вырастут. Все проходит. Проходит  жизнь человека и на севере. Время не стоит на месте. Надо родиться на Колыме, чтобы здесь умереть.
    Приезжающих на заработки, тянет обратно на родину. Ибо сказано: «Где родился, там и пригодился». Отец давно зовет домой  в Канск. Но чем там заниматься, кем работать и где жить семьей? Вопросы. Здесь же все ясно и просто: живи и помни,  откуда ты родом. Время придет. А пока  наслаждайся молодостью и здоровьем. Живи среди людей открыто. За всё добро, плати добром, за всю любовь плати любовью. Воздастся и тебе. Что еще  человеку надо для полного счастья?
     В Лесной командировке за все отвечает мастер по лесозаготовкам. Я обмеряю шестиметровые бревна «кубажником», рисую на торцах углем цифры диаметра бревен, потом в бараке плюсую, пользуясь таблицей, и выставляю кубометры. Приписками  не занимаюсь.  Шоферам это не нравится. Не нравится моя честность и  вальщикам леса, и бульдозеристу Лехе. В нарядах лишних работ нет. Правда, если посчитать длину «сварочных швов» на ремонте бульдозера, то получается иногда - «наварили» - пешком до луны и обратно. До меня на участке работал мастером Коля Маленький. Фамилия такая. Сейчас он простой вальщик леса. По жизни  Коля  рослый мужик, с глуповатыми хлопающими глазами. Но когда денег касается, соображает.
      Первое время Коля Маленький помогал составлять наряды, отстаивая каждый рубль для бригады. И если кубометры заготовленного леса очевидны, то сварочные работы на ремонте бульдозера не учесть. Я жалел мужиков, работа на валке и трелевке леса тяжелая, ведется она до ноября. В декабре рабочие заняты погрузкой брёвен на вывозке.
     - У тебя лес золотой из-за одной только сварки! Ё… мать, - отматерил меня   прямо в эфире по рации  начальник Строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции Брытков Иван Иванович.
   «Иван Грозный» - из бывших заключенных. За тридцать пять лет на Крайнем Севере Иван Брытков выбился из простых нормировщиков в начальники СМУ, не имея никакого образования, кроме колымского опыта. И начальник он был толковый.
     Раз в году  пару недель  Брытков пьёт по-черному.  В такие дни-недели СМУ стоит, не ладится дело, хотя вроде все на местах. Неуправляемый становится народ.
     Отведет душу,  Иван Иванович Брытков за две недели, осушит пару ящиков водки,  парится зверски  в бане у своего друга Митьки Фомичева.  Выспится за двое суток.  И опять  везет Брыткова с фомичевской усадьбы  ГАЗ-69 до высокого крыльца конторы СМУ. Маховик производства, будто и не ржавел: раз – и закрутится. Стоит  только Брыткову появиться в своем кабинете: все как шелковые ходят. За суровый нрав и окрестили  «Иваном Грозным».
     К Брыткову я пришел,  зная о  его добрых делах. Кто-то и возмущался, что «Ванька» принял на работу уборщицей беременную женщину, одинокую и молодую. Старые колымчане одобрили такое отношение к человеку: молодая мать  декретный отпуск получит, деньги будут  дитя кормить  «до году по уходу за ребенком». За милосердие и справедливость, рабочие любили и побаивались Ивана Брыткова. Ума он  был необыкновенного и лукавого, почему постоянно  и находился в контрах с парторгом и высшими начальниками. Я пришел устраиваться на работу не с пустыми руками: журнал «Дальний Восток» опубликовал мой рассказ «Санька – добрая душа». Темнить в беседе не стал: в лесу буду готовиться для поступления в Литературный институт. Из моей трудовой биографии  видно, что  последняя запись в трудовой книжке  сделана в районной газете «Заря Севера».
      - Напишешь потом тут про всех нас х…  разную, - в выражениях Иван Брытков не стеснялся.
     -  Ладно, подойди завтра. Подумаю, что для тебя можно сделать. Журнал оставь, посмотрю.
      - Учиться тебе надо, - вернул Брытков  на другой день журнал.
      - В преферанс случайно не играешь?- спросил Брытков.
      В преферанс я играл, работая геологом на разведочной штольне на Тане. На руднике мы расписывали  «пулю» в  «сочинку». В «классику» основательно играли геофизики на Мысе Шмидта, в тундре дулись в карты в пурговые дни. Зная «сочинку»,  «классику расписывать»  не сложно.
      - Ну, так и приходи сегодня вечерком ко мне. Живу я один, моя Нина Гавриловна в Иркутске на пенсии. В этом грёбаном поселке хер доброго картежника найдешь; все умные, интеллигенты - на хер  послать некого.  «Пулю» расписать нет третьего. Есть у меня товарищ, третьим будешь, «пулю распишем».   В лесную командировку  мастером поедешь, в тайгу  с бригадой вертолетом через пару недель вас забросим.  Составлять наряды, за порядком смотреть - дело не хитрое. И читать книги хватит. Учись, готовься в свой институт.

       Брытков жил в двухквартирном доме рядом с камералкой геологов. Главврача Балаганнахской туберкулезной лечебницы я знал. Юрий Егорович Кондаков был лечащим врачом  моей Натальи. Его и имел в виду Брытков, когда приглашал  на игру в преферанс.
      «Ничего случайного в этом мире не происходит», - подивился я такому стечению обстоятельств.
     Пока я работал  в Магаданской области,  на Индигирке заболела  туберкулезом моя жена Наталья. Телеграмму от товарища я получил, работая уже в газете: с Мыса Шмидта переслали. В телеграмме говорилось  о состоянии Натальи,  о детях, которых  придется определить в детдом на время  лечения Натальи.  Так бы и случилось. Но я не бросил детей, по-прежнему любил Наталью. Телеграмму послал мой приятель Володя Дубровин, местный стихотворец.
     Редактор газеты Шалимов отпустил без оговорок: сколько надо времени, исправляй ситуацию.
     Из поселка Палатка  до Усть-Неры колымская трасса. Стоял прохладный северный сентябрь.
     Я срочно выехал.
     Наталью  я не видел около двух лет. Со мной она развелась  в суде без моего участия и согласия. Я в это не мог поверить, пока не получил на Мыс Шмидта  копию развода письмом.
      Солнечным днем  шел я к незнакомому пока еще для меня дому. Без меня Наталья получила  ведомственную благоустроенную квартиру от ВИГРЭ  после рождения второго ребенка.  Оставил я  Наталью  с пятилетней дочерью в трагических обстоятельствах для себя: запил от отчаянья – перед выбором, когда «заболел писательством». Пил от смятения, решал: «Быть или не быть». Наталья была на четвертом месяце беременности. Жили мы тогда в общежитии полевиков на  улице Трудовой.       
      Добирался  из Магадана на попутных машинах  около двух суток,  и все это время не сомкнул глаз. В общежитии  «полевиков» у геофизика Славы Морозова выспался, прежде чем идти к Наталье. И вот,  шел. Шагал с больной душой и со слезами на ресницах.
 
       Новый дом высоко стоял на насыпном грунте.  За  клубом «Геолог».  Дом под штукатуркой и  побелен известкой.  Четырех квартирный типовой дом, у которого  по отдельному крыльцу на две квартиры с разных сторон. Восточное крыльцо Натальино. Голая земля перед окнами.
      Семилетняя дочь Александра сидела на корточках под  кухонным окном на солнышке. Одета в потертое зеленое пальтишко, вязаная шапочка узлом под подбородок.  Сидела на корточках боком ко мне, перебирая в ручонках сухие былинки цветов. Подняла головку, равнодушно посмотрела на меня. Опять опустила личико к своему сухому букетику в руках.
      - Доча, ты, почему с папой не здороваешься? – поразился ее равнодушию в голубых глазенках.
      - А я, папа, тебя не узнала, - всмотрелась дочурка.
      - Мама дома?
        Наталья смотрела в окно из кухни и в открытую форточку слышала разговор.
        Встретила Наталья равнодушно.
      - Ну, здравствуй, поседевшая любовь моя, - хотел сгладить неловкость.
      - Здравствуй, - обреченно тихо поздоровалась Наталья.

     Приехал я налегке, с «репортеркой» за плечами и, конечно, без денег.
Северных надбавок лишился. Зарплата фотокора в газете  сто девяносто. Продал за 250 рублей новую колонковую шапку шоферу редакции. Вот и все деньги.
     Билет от Якутска до Красноярска 82  рубля. Детей  решил  увезу к маме в Канск. Вернусь в Магадан, поговорю с Шалимовой  Марией Григорьевной, главврачом Хасынской районной больницы.  Она жена редактора газеты, где  работаю фотокором, должна помочь. В поселке Дебин в Магаданской области, на берегу реки Колымы стоит лучшая лечебница  на всём Северо-Востоке страны. Наталью лечить, решил, будем там.

      Все это я обдумал, пока осматривал свободные от мебели две комнаты квартиры. На подоконниках пыль.  Кроме старой тахты и потертого дивана в маленькой детской комнате, столов и стульев, да старенького паласа на полу в большом зале, смотреть было нечего. Нищета и безнадега. Полная разруха жизни  дорогой для моего сердца семьи  клято смотрела на меня изо всех щелей.
   Я ушел в маленькую детскую комнату, даже не спросив, где  годовалая дочь Анна, рожденная в мое отсутствие. Откинулся затылком на спинку дивана и зарыдал. Безмолвно, стиснув зубы. Проклиная свою отверженность  к нормальной жизни,  проклиная  тягу к писательскому ремеслу. И решил: выведу семью из разрухи, а дальше видно будет. Наталью  жалел до слез, детей любил. И интуитивно понял, что именно мое писательское ремесло на этот раз поможет спасти Наталью.

   Облегчив душу от слез,  вышел  на кухню.  Наталья приготовила незатейливый обед, наполнила стопку  и поставила передо мною:
  - Спирт. Уколы сама себе ставлю, - проводила она мой взгляд на  медицинскую склянку с жидкостью.
  - С возвращением, любимый.
    Наталья  все поняла, и спорить не собиралась. Помочь ей,  кроме меня, некому. Мать умерла рано. Росла  Наталья в интернате. У отца давно другая семья и связи с ним нет. Мои родители Наталью полюбили, ровно свою дочь.
  - Где Анна?
    Я уже знал имя дочери, которая родилась в мое отсутствие. Заходил в «Первый»  магазин на берегу Индигирки.  Женщины скорбно поведали о беде в моей семье.
   - В больнице Анна. Пневмония. Через неделю выпишут.

     Решение принято и переиначивать не стали. В тот же день  пошел к главврачу тубдиспансера. Познакомились. Юрий Егорович Кондаков темнить не стал:  у Натальи  «открытая форма туберкулеза».
    На другой день и отвез Наталью на Баллаганнах в тубдиспансер. Неделю подождал, пока годовалая Анюта поправится, собрал детей и увез самолетом к родителям в Канск. Сам вернулся на Палатку в редакцию. Месяцем позже приехал автотрассой и забрал Наталью с Балаганнаха, лечение там не шло ей впрок. Жена Шалимова согласилась помочь, хотя Наталья и не имела магаданскую областную прописку.
    Устроил Наталью в больницу на Дебине в «элитную» палату. Главврач повертел солидные мои корочки корреспондента районной газеты, перечить не стал; об  «особом блоке» мне было известно от нашего корреспондента Стаса Казимирова. Он там лечился. Прописка у Натальи якутская. Главврач намекнул: мол, не положено из Якутии принимать.  Но я был житель Магаданской области с пропиской в паспорте на Новой Палатке. И в моем паспорте  Наталья  числилась законной женой, согласно штампа.  
    За три месяца в Дебинской больнице Наталья вылечилась от туберкулёза. Совсем и навсегда. Сама привезла из Канска детей от моих родителей на Индигирку. Я оставил работу в редакции и в первых числах декабря  вернулся в Усть-Неру.
      Привез домой и Соболюху. Зиму мы пережили  трудно, я оставался без постоянной работы долго. Работать в редакции на Индигирке не  получилось. Временно устроился грузчиком на нефтебазу. По ночам много читал и писал. Районная газета охотно публиковала мои небольшие рассказы. Но прав оказался мой первый редактор Юрий Борисович Шалимов, когда предупреждал: «Нужда  задавит. Писатель должен жить один»  И все же я вернулся к семье. Не жалел о прошлом. Вспоминал Мыс Шмидта редко, как сон. Жалел Наталью и детей, старался жить для них.
 
    Работая мастером  лесозаготовок в тайге,  дома  бывал наездами.  К Новому году  меня ждали.  Для детей  я всегда собирал из кедрового стланика новогоднюю ёлку.  Рано утром, когда доченьки крепко еще спят, всегда подкладывал праздничные подарки, каждой на подушку. Дети просыпались с подарками, бежали  в длинных «ночнушках» ко мне и целовали в щеку меня и Наталью. Легко ломить любые трудности, если имеешь  дом,  любимую семью, знаешь, что ты там нужен и тебя там всегда ждут.
   «С любимыми – не расставайтесь. С любимыми – не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз навек прощайтесь – и каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг».
   Еще осенью, до снега, пока стланик не лег, я заготовил кедровых веток для ёлки.  Дети скучают  по Соболюхе. Наталья ждёт.

     Зимник по льду Индигирки  от устья Кеонтия около сотни верст до якутского села Терють.  Из села  дорога выходит  в долину. От Терюти  насыпной трак до «стрелки»  к автотрассе.
     В Терюти жил русский лесничий Степан. Лесничий наказал заехать к нему перед новым годом за гостинцами Мирону Мисюкевичу. Хромой Степан  и к старости походил на черного ворона с перебитой лапой: припадал на левую ногу при ходьбе и не расставался с ********* палкой. Этой палкой  в гневе он выбил своей жене левый глаз. Зверь, а не человек,  в своей семье. На людях Степан лесник опасно услужливый. Степан лесник из бывших заключенных. Женился после лагеря на якутской женщине и хорошо говорил теперь на якутском языке.  Он единственный русский, живущий в якутском селе Терють уже много лет. И дети его там и внуки.
    Степан лесник опытный рыбак сетями на подледный лов.   Мирон Иванович Мисюкевич рекомендовал его мне, как своего товарища. В первую голову в тайге  мастер лесозаготовок  обязан  слушать  требования Степана лесника.  Степан лесник выклянчил у меня новую бензопилу «Дружба» и тонну бензина.  С ведома   Мирона Мисюкевича. От Степана лесника сегодня  я вёз для Мирона два мешка мороженой свежей рыбы: нельму и хариуса.
     Мирон из Белоруссии. Добрый мужик, не жадный.  Этой рыбой оделит к новогоднему столу и  женщин СМУ из конторы строй участка, и пилорамщиков. Даст пару хвостов, конечно, и мне. Без его воли,  в мешки от Степана лесника я никогда не заглядывал. Суровой ниткой пасти мешков всегда зашиты.  На Колыме такие качества, как щедрость и скупость, отвага и трусость, верность в мужской дружбе и своему слову - постоянно под пристальным взором людей. Северяне, прошедшие лагеря и оставшиеся  жить вольными людьми на Крайнем Севере, были людьми особого свойства  ума и характера. Но всех их роднила общая память страшных  лагерных лет, которая не позволяла  проявлять жестокость к близким, к товарищам и просто соплеменникам страны Мамонтея.  
     Хромой Степан  лесничий исключение. С якутами он уживался, а русские его не любили. Такие мужики,  как  Иван Брытков,  Мирон Иванович Мисюкевич, и сотни людей зрелого колымского опыта - были личностями по большому счету. Север безграничен расстояниями. Но тесно  живётся душами колымскому люду. Живут заботой за всех,  за всё в ответе. Суровый климат и природа отчищают людей от грязи,  от ненависти,  напускной важности. Замораживаются всякие социальные противоречия внутри человека. Страна времен и народов, где «нет ни эллина, ни иудея».

      До Терюти по реке Индигирке  груженые бревнами лесовозы катят тихим ходом.  Ниже  якутского поселения Терюти Индигирка разбегается протоками, наледи к такому времени  в декабре дымят уже по-хозяйски. Поэтому нужда заставляет от Терюти ехать лесовозы по тракту, минуя  Ольчанский перевал.
     Наледи встречаются на Индигирке и выше якутского села Терють. От протоки на Кеонтии, где  стоит лесная командировка с пятидесятых годов, долина Индигирки идёт одним руслом среди высоких гор. Выхода нет, приходится машинам  пробиваться по наледям или объездами по лесным полкам. Каждый год  топят в наледях машины по-пьянке. Пьют после Терюти, когда идут из Усть-Неры. На трассе – сухой закон: с перевалом плохи шутки.
     Лагерей заключенных на Колыме давно нет. Барак и бокс для бульдозера в лесной командировке сохранились.  Верхне-Индигирская экспедиция строит из бруса двухэтажные дома в Усть-Нере для своих сотрудников. Экспедиция большая и хозяйство огромное, кроме техники и буровых бригад, полевых и разведочных партий,  в ВИГРЭ  свое мощное  СМУ (строительно-монтажное управление).  Имеется у ВИГРЭ и своя автобаза. Вывозка леса на экспедиционных машинах. Машины геологов ходят за грузом в Якутск и в Магадан.  На Колымской трассе десяток автобаз.  Каждые двести верст на Колымской трассе шоферские гостиницы, в диспетчерских  обязаны водители отмечаться в рейсе. Диспетчеры гостиниц  принуждают магаданских шоферов отдыхать, за машинами в морозы следят штатные «прогревальщики». Такой закон сложился при Дальстрое, соблюдался  порядок и к началу восьмидесятых.  
      Для шоферов из «геологии» закон  не писан. Бывает, едет пара машин  за грузом  до Магадана и неделю.   На пятаках у трассы  «чайные».  Останавливаются, рыбачат, варят уху, выпивают и веселятся.  Отсыпаются и дальше едут. На трассе не пьют: закон такой – остановись на пятаке и лакай водку,  сколько хочешь. Только не лезь на трассу пьяный, не неси беду и горе другим.
     На пятаках «чайная» всегда с  железной полубочкой, в которой  всегда горит уголь, можно заварить чефир. Шоферская братия на чефире и держится. На колымской трассе редко встретишь пьяного за рулем. Холостые мужики  кувыркаются по полной программе с «магаданскими снегурочками».  Развлекаются на «магаданском пятаке».  Жизнь не из одной работы состоит. Молодые все, сильные, отборные мужики. На Колыме малохольные  долго не работают. Три  года «по договору» и его забыли, как звать. Яркие личности помнятся.         
      Дело, за которое  взялся, потихоньку налаживалось. Журнал «Дальний Восток» дал рассказам зеленый свет. Якутский журнал «Полярная Звезда» взял повесть. Письмо от редактора отдела прозы Галины Березовской: «…среди сотен рукописей я заметила Ваш рассказ». Укрепило правоту в правильности избранного пути.  Без  самообразования и дерзновения, без любви к русскому слову, можно сразу ставить крест на писательской профессии. У меня имелся уже  колымский опыт, который не приобретешь ни в каких институтах. Самообразование  спасает, когда  ты живешь в глухом углу. А жил я не просто  в «глухом углу», а буквально на Полюсе холода в Оймяконском районе.
     На реку Кеонтий  улетели  на МИ-8 в начале сентября. Зимник по реке открылся только в начале декабря. За три месяца звено из двух вальщиков и бульдозериста наготовили к вывозке  бревна.
     Охота и рыбалка на Кеонтии  хорошая. Мужики прикидывали разжиться диким мясом к празднику. За три месяца  часто встречал лосей, когда белковал с Соболюхой. Далёко, без карабина  из ружья лося  не достать. Однажды Соболюха в конце октября прихватил и поставил  молодую стельную лосиху. Долго кружил лосиху на острове, пока я не подкрался на выстрел.   
      Дрогнула душа:
    - «Стельная? Зачем бить!  Зайцев много,  без мяса не сидим».

     Вышел из тальника, свистнул Соболюху. Пёс ждал ружейного выстрела, держал самку, кружа её на одном месте. Застыл на свист в недоумении, повернулся в мою сторону. В этот момент лосиху только и видели: треск тальника по острову  удалился быстро. Погладил пса,  глянул в его умные и верные,  фиолетово проникновенные, как круглые виноградины глаза.
     - Прости, старик. Нельзя мамок убивать, - объяснил Соболюхе.

     Гоняться за зайцами Соболюха сам отучился. Попал в заячью петлю по первому снегу. Он часто  без меня мышковал до покрова снега в тайге. Уйдет, зову его криком, свищу. Делает вид, не его это касается, не выходит из тайги. Я не каждый  день проверял петли. Зайцев много. Крупные,  тяжелые, пойманные и  закоченевшие  в петле.
     Крупный черный якутский ворон в этих местах хозяин. От человека держится в стороне.   Живой заяц  сидит в петле,  бьётся  под присевшим   рядом вороном и орет заяц так, что кровь в жилах человека стынет. Глаза зайцу выклевывает ворон.
    Гоняясь за зайцами, Соболюха и залетел на тропе в проволочную петлю. Хорошо,  время еще не морозное. Перегрыз Соболюха ветку, за которую была привязана петля долгим отводком. Сообразил, не стал рваться, не удушил себя. А черный ворон на макушке соседнего  дерева  в это время чернел на фоне морозного ясного неба,  ждал горячей печенки. Ждал, когда ослабеет собака. Слабому псу  ворону  не трудно и глаза выбить клювам: нападает, хищник еще тот.
    Случилось это далеко от барака. Ни лая собачьего, ни воя не слышно. Я наивно полагал, что Соболюха  отлучился к мужикам в бригаду, которые жили в деревянном вагончике на участке, где пилили лес. Иногда пес так и поступал, ходил в гости к ним самостоятельно.
      Вагончик у мужиков просторный, с печкой,  на салазках из обсадных буровых труб, перетягивают  вагончик  бульдозером с места на место.
     Я постоянно живу в старом зэковском бараке на берегу протоки Индигирки.   Рация, связь с экспедицией утром и вечером.  Барак у воды, рыбы много. В солнечные тихие дни сентября чистая вода протоки просвечивается до дна. Протока забита  рыбой: серюк, каталка.  Лиственница хвоей пожелтела. Хвою в протоке несло водой. Обмелели перекаты. Закричали гуси, далеко слышимые в  небесах. Утки улетели на юг. Душа кровенила, прощаясь с теплом осени. Остывала земля.
    Полуношничал за книгами и учился писать, печатал на немецкой машинке «Унис»  при свете двух керосиновых ламп. По первой пороше вышли мы с Соболюхой за белками.
    «Курорт, а не жизнь?!» - часто мучила совесть. В семье надо жить, а не прятаться от жены и детей.  Пахать, огребать деньгу, как это делают другие.  Девки растут, расход на них большой.
    Мебели новой в квартире так и нет.  Купили с рук  сервант и цветной телевизор у отъезжающих на материк.  Кухонные белые шкафы новые, из мебельного магазина. Все как-то временно, все в мыслях о будущем. А жизнь - вот она.  Надо жить настоящим. Оклад лесного мастера, не ахти какой, правда, «полевые»,  начисляются.  Премии. Жена по доверенности получает мою зарплату. В тайге грех голодным сидеть, когда руки ноги целые, имеешь ружье и такую промысловую лайку. В протоке сеть не поставишь, забивает плывущей желтой хвоей. Мужики мои лесорубы опытные рыбаки, нарастили крылья бредня, отрезав от второго бредня мотню. Ночью на «Казанке Коля Маленький выгребался за центр протоки, натягивал бредень, делали заход полукругом, вытащили битком набитую мотню серюком и каталкой, попалась нельма на пять килограммов.  Второй ночью опять огребли полный бредень рыбы, и вторая нельма  попала. Рыбы так много, что решили больше не рыбачить. Посолили в деревянных бочонках из-под жира, клепка бочек не жирная, чистая, упаковывается жир в толстой бумаге – кальке, которую трудно разорвать руками.

      Отъезжая в тайгу,   отослал свои работы на конкурс в Литературный институт. Ждал ответ. И усидчиво занимался самообразованием. Читал «Диалоги» Платона, «Войну и Мир», «Анну Каренину». Полюбилась проза Николая Лескова и Ивана Алексеевича Бунина. Выучил наизусть «Двенадцать» Александра Блока. Всматривался в страницы  книг, старался понять: как создавались эти тексты  простыми – смертными людьми, что  виден при чтении  живой и реальный мир? Как?
     И не постигалось. Для этого надо было, наверное, родиться графом Львом Толстым, а не сыном деревенской русской женщины. С молоком матери впитать в себя русскую культуру, искренне верить в Бога. А что я? Начал свой путь в неизвестность тридцатилетним невежей. Тяжело было от безнадеги и неизвестности, от неопределенности.
      
     Не виделись мы с Колькой Куксой пару лет.  И Толя Табаков  подивился в первую ходку за лесом, что я на Индигирке, а не на Чукотке. Да еще мастером в лесной командировке. Свела опять судьба. Баня у меня стояла горячая, день субботний. Другие лесовозы загрузились и ушли. Друзья мои задержались: в баню сходили, напарились. Чай пили. Путь дальний, идти  через Ольчанский перевал, от выпивки  отказались.
     Толя Табаков отдал бутылку водки бульдозеристу Лёхе, остающемуся при рации на праздники. Леха подогнал бульдозер к окну, протянул переноску из проводов к трактору. В бараке стало светло от автомобильной лампочки. В центре барака на земле большая железная печь. Гудит пламенем на мороз. Вдоль стены, рядом с печью, поленница долготья лиственницы. До утра в стужу за дверь  и не суйся.
      В просторном доме  дышится свежо смолистым дымом и прохладой от земляного пола. Сизым пирогом табачный дым висит косынкой голубенькой над столом, плавает косицами  по всему бараку, не растворяется на границе тепла  и холода от пола.  Земляной пол дышит мерзлотой. Ногам холодно без валенок, плечам жарко от гудящей на мороз печи.
     Загадали выехать в ночь, чтобы утром прибыть в поселок. На таежных зимниках редкая машина встретится. Никто не выручит, случись что. Пешком никуда не дойдешь, замерзнешь.  Пока ехали  тихо вниз по льду Индигирки,   говорилось легко и без крика. Кабина утеплена войлоком, двойные лобовые стекла. В кабине темно, на дороге слепой свет  фар. Мороз клубится, легкий хиус  выносит выхлопы вперед машины. Жарит спину «радикулит».  Жарко   в кабине и без зимней одежды и шапок, жарко ногам в унтах. Из офицерского шинельного сукна   я сшил  комбинезон, в котором охотился в октябре. Шерстяной индийский свитер одел в дорогу.  Мужики в летних брюках,  теплое байковое нательное белье, в  рыжих водолазных  свитерах.
    В кабине полумрак от подсветки приборов.  Впереди наледь. Бульдозер сделал отвалом дорогу на тесной полке, где редкий лес. Лесовоз на гребенке болтает, как рыбацкий поплавок на ветряной зяби.  Кабина угрожающе кренится на ухабах,  раскачивается, того и гляди,  на бок ляжем. Колька Кукса злится на Табакова за перегруз бревнами на прицепе. Едва ползем по замерзшему кочкарнику, слегка подрезанному бульдозерным отвалом. Мужикам интересно знать, какая охота на Чукотке. Гуся там много, утки, олени и сохатые; белые медведи к людям выходят на запах покойника  в морге, белые куропатки, тьма  наглого песца. Зоопарк, дразню их воображение. Но голая тундра, ни деревца. То ли дело в Якутии: горы до небес. В самые морозы на Индигирке парят наледи. Ухнемся в промоину, вытащить некому. Часа не пройдет,  машина вмерзнет. Кайли ее потом изо льда. Романтика.  На Чукотке  надоедает пурга,  в Оймяконе  утомляют морозы. А  жить везде хорошо.
     О  работе в редакции, особый разговор. Вот у кого жизнь. Все пашут, а ты наблюдаешь. И пишешь. И пишешь.
      - К-каво, ч-чешешь?
     Колька Кукса  заметно заикается. Ему так слышится.
      - Затылок чешешь, - смеюсь.
      - Когда получку получаешь, - поясняю, -  Или  пропить  её сразу в придорожном ресторане в Палатке есть такой. Или  месяц на неё жить.
     - Чо, та-ак мало пла-атят в редакции? - не верит Кукса.
    Думали, что заикой он никогда и не женится. Выпить любит. Силища в мышцах не меряна: правой рукой десять раз на турнике подтягивается.  Тело сухое, из одних жил. Взгляд меткий из глубоких глазниц,  острый,  как опасная бритва: обрежешься.
    С Куксой и Табаковым я подружился, когда поселился в рабочее общежитие. Колька Кукса  сметливый в парнях был, за советом шли к нему  в общежитии, справедливости искали у Куксы: кулаки у Кольки такие, что раз только и бил.  Но драчуном не был. Добряк, готов всем помочь. И помогал. Работал Кукса в автобазе ВИГРЭ «мотористом».
     Одевался Кукса в шелковые цветастые рубахи с широким отворотом; в талии  Колька ужимист, отчего его крутые плечи еще завиднее выделялись.  Девчата к Кольке липли, будто там медом намазано. А женился на брошенной бабенке старше себя, взял женщину  с двумя детьми, теперь растит  детей как родных. Райка  сына Кольке  родила.  Живут, душа в душу.
   
       Колька подгреб мой чуб ребром  ладони.
      - Блажишь? Откуда в  тебе э-это писательство? Вроде лоб обычный. Ха -ха-лодный.
      - Сам не знаю.
     Толя Табаков за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху.  Табаков  пижон по жизни.  За Колькиной крепкой спиной жил в общагах беззаботно. Кукса и жрать сварит и заначку на черный день всегда  сохранит. Табак любил  выпить и одеться с иголочки, галстук под костюм.  Бабенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает. Сожительствует с ней. Это она ему такие теплые на меху тапочки, глубокие как  полусапожки, у обувного мастера  на заказ шила.
     Полик кабины ЗИЛа застлан войлоком, поверх  войлока тонкий линолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
     Толя  Табаков и Колька Кукса  хвалились женами, одеваясь в бане в китайское нательное белье.  Достать можно такое белье только в Индигирском  продснабе.  В Продснабе можно достать и «чешскую стенку» за 900 рублей.  Холодильник и диван. Но по блату. На ногах у Кольки Куксы  серые катаные  валенки. Свои  валенки  Толя Табаков держит  засунутыми за  трубами «радикулита».  «Радикулитом» зовут северные шоферы радиатор в кабине,  закрепленный внутри к задней стенке кабины, радиатор  соединен  шлангами  с  водяным отоплением, которое зимой заполнено антифризом. «Радикулит»  славно греет кабину в лютые морозы.       

    Троим мужикам в кабине  ЗИЛа тесно,  колени  расслабить негде. В  ногах,  внизу на полике сжался под «торпедой»  Соболюха. Уезжая из лесной деляны,  привязал  я Соболя в бараке.  Лехе бульдозеристу  наказал до утра не отвязывать,  пес сбежит! Соболюха сам умеет открывать наружную дверь, вырвется из барака и побежит  следом за машиной. Ехать на праздники  в поселок Лёхе  не к кому, остался  бульдозерист досмотривать за базой.  Вальщики Коля Маленький и Ваня Стропко уехали днем с лезовозами.
     Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе придется сидеть в теплой квартире. В в лесу – морозы,  у Соболюхи  вырос густой подшерсток, резвясь днями на холоде,  кобель не мерз. Богатая у пса шуба. В поселке быстро изловят и обдерут на шапку. Соболюха беззлобная лайка,  подходит на зов  всякого человека. В квартире же в такой богатой шубе жарковато, прикинул, и бессовестно привязал Соболюху в бараке на поводок к своим нарам. Решил  оставить собаку  на праздники в тайге.
    - Сидеть и ждать, – наказал Соболюхе, уходя из барака.


   3.Чашка жирных щей.
     Подарил  чистокровного щенка от русско-европейской лайки друг юности Юрка Ламеко. Работал я в редакции. У меня была комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась  однокомнатная квартира. Редактору Шалимову в районной газете  работать  не интересно. Опостылело Шалимову нянчиться с пьющими сотрудниками редакции.  Годы подошли зрелые. Умный мужик, и это чувствовалось.  Шалимов ждал назначение редактором в областную газету. Однажды, он пришел поздним вечером в редакцию. Возвращался из гостей от поэта Анатолия Пчелкина. Зашел на огонек в редакции.
   - Ты, старик, по ночам не спишь? Узнаю себя в тебе  молодом. А я вот талант променял на чашку жирных щей.

     Со временем, Шалимов дал  прочитать две тоненькие брошюры   художественных очерков, написанные им в молодые годы. Писательский талант прямо дышал из текстов Шалимова. Но жена, молодая – редкая красавица! Главврач поселковой больницы!  И стала жена красавица  той «чашкой жирных щей» для Шалимова,  на которую он променял свой талант.  Годом позже после моего отъезда, Шалимов  уйдет работать в областную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так и не дожив до пенсии.  Добра  Шалимов  людям сделал много. Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет.  Естественно, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы  горящие светом голубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя любимого он во мне  узнал.  И на работу фотокором принял без испытательного срока. И первый урок преподал доходчиво и поучительно.
      Выслушал меня, когда принимал в редакторском кабинете  в редакции.
   - Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из вашей братии писателей вышло. Олег Куваев. Читал «Территорию»? Великая вещь. Прочти, если еще не держал в руках.  Учись у Бориса Васильева. «Не стреляйте белых лебедей». Прочитай обязательно.
   Помолчал
    - Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфотографируешь передовую бригаду плотников-бетощиков,  напишешь  текст, - предложил Юрий Борисович Шалимов.
    - На какую стройку? – не понял я.
    - Поселок  Палатка не большой. Строится общежитие горного комбината на краю поселка под сопкой, - подсказал редактор.
    - Кто мне там поверит, что я из редакции? Удостоверение давайте, -  сообразил я, что в поселке журналистов местной газеты люди  знают в лицо. А я человек новый.
   - Удостоверение? – Спрятал  Шалимов усмешку.
   - Фотография есть?- спросил редактор.
     Фотография годичной давности имелась, фотографировался при трудоустройстве в Шмидтовскую экспедицию. Заявление моё на работу Шалимов еще не завизировал, лежало оно  на стопочке писчей  бумаги.
      Он заметил мой взгляд.
  - Фотографию давай, - поднялся он  шатуном к сейфу. Хоть и рослый, крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.
  - Фотографию приклей, пиши сам, у меня почерк неважный, - подал он новые красные корочки.  Нашелся и «клеящий карандаш». Шалимов поставил печать.
   - Иди, трудись на благо родины. Да, чуть не забыл: ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
     Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.



      С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «ЗЕНИТ-ТТЛ» на груди, принят был я на стройке, как старый знакомый.  Сфотографировал мужиков, и с записной книжкой поработал, быстро орудуя ручкой, дивясь про себя, когда  только и успел научиться.
     Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще оказалось: проявители, закрепители, фиксажи – любые в ящиках. Фотобумага тонкозернистая, целый рулон.  В третьем классе учился, когда отец купил мне «Смену- 8», фотоувеличитель. Любительские снимки с тех лет делал качественные. Снимки для газеты требуют «сюжетности» и «контрастности».
     Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со стройки.
  - Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет ответ секретаря, там сейчас никого нет, пишущая машинка не занятая. Печатать умеешь? Вот и напиши зарисовочку о людях на фотографии.

     Рассказы свои я писал ручкой.  Печатал на машинке уже  сносно.
   «Двести строк»  намахал на «Башкирии» быстро.  Вернулся в кабинет редактора. Он  углубился в чтение моей зарисовки  о строителях.
   - Мн-да, - отложил он листы, задумался, посматривая изредка на меня.
   - Молодец. Не ожидал. Не ожидал от тебя такой прыти, - все что-то прикидывал он.
   - А теперь становись у меня за спиной, будем учиться редактировать тексты.
     Крупный и развалистый в плечах, в своем редакторском кресле, он  сидел высоко и загораживал  мои листочки на его столе. Но сказано было стать за спиной,   и я стоял на цыпочках. Позже  понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою «авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно, наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложения мой первый редактор   набело переписал.  Я жаром пылал лицом  краснее, красного знамени, но, ни слова не возразил против редакторской правки.
   - Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем  добрый получится. Стиль у тебя свой. А стиль – это человек. Видно по твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты, смотрю, старик, добряк, - вздохнул Юрий Борисович.
   - Одна польза  от тебя: со временем  добрым словом помянешь меня. Держи твое заявление, иди в отдел писем. Галина Казимирова у нас по совместительству и отдел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, чтобы тебе перевод там дали на работу в редакцию.

    Стас Казимиров тоже работал в газете. Супруги – романтики. Оба рослые.  Молодость прожигали  на плавбазах в Охотском море. Оба начитанные и люди пьющие. Но для севера, пьющий человек – норма. После отъезда с Индигирки,  я второй год не притрагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим человеком».
   - Это хорошо, - одобрил Шалимов.
    Развел руками.
   - Казимировы третий день гуляют.  Муравъенко, зав отделом экономики,  не просыхает на рабочем месте. И ничего не могу с ними поделать: пишут нормально.

     Муравьенко Саша мой ровесник. Выпускник Литературного института. От него я впервые узнал, что «Карл Маркс тоже был «яврей». Так он и выразился: «яврей».  Я, грешный человек, прожив тридцать один год на земле, даже и не подозревал, что есть такая нация «явреи». Чему Саша Муравьенко несказанно подивился: «Святая простота».
      Вся редакция окликала его Муром.  Мур ходил всегда с наклоном вперед, выгнув шею, как сердитый гусак. Но раздраженным   Мур бывал  только  когда трезвый.   Утром Муравьенко  выпивал стакан вермута, после чего расслаблялся, добрел,  в своем кабинете садился на жесткий стул и начинал строчить о проблемах экономики области и района. Болтался Мур бессовестным образом,  где хотел,  и положение дел на предприятиях района, хорошо знал.
    Таких  пьяниц раньше  я не встречал, как этот «выпускник Литинститута»: ни дня без «Веры Ивановны». Одевался Мур неопрятно, в бане не мылся неделями. Жил он в общежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал только «Веру Ивановну». Так окрестил пьющий народ вино «Вермут». А «вермута» этого  в магазинах хоть залейся. Муру знакомые, казалось, все жители Палатки.  Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в общежитии при больших деньгах работал на Карамкенском ГОКе. Спился Саша Муравьенко на моих глазах за три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магаданом. Больше Мура не встречал.
      Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их стойкости  пить и работать. Стас Казимиров на пару с женой, после получки, стабильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем искреннем желании работать,  Шалимов убрал Галину Казимирову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
     Стаса Казимирова  он  намеревался уволить, но закон не позволял:  «тубик», состоит на учете больной туберкулёзом, каждый год уезжает на месяц в Дебин на лечебную профилактику. Стас Каземиров меня и надоумил забрать Наталью из Якутии, оформить её лечиться на Дебине. В июне Стас  закутил крепко. Выбора не было: пришлось его мне  тайно от всех отправлять в Дебин, пока Шалимов  не уволил. В ночной сусуманский автобус я посадил Стаса до Дебина  на реке Колыме.  Деньги отдал водителю, чтобы Казимиров  не сошел в Карамкене и не продолжил пить. Журналисты в районе,  известные люди. В почете у простого народа.  Стаса  знали хорошо и  на шахте, и в Палаткинской автобазе. Каждый рад услужить, налить журналисту.
      Шалимов рассердился  серьезно:
    - Может, и редактором за меня сядешь? Некому  работать. Казимиров на ставке корреспондента. На его место человека не возьмешь на работу. С Галины Казимировой толку нет, работать не хочет. Один Смоленский за всех пишет.
     Юра Смоленский был  заместителем редактора газеты. Мягкий характером, тихий голосом  безропотный трудоголик. Трезвый человек. Кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из своего кабинета заместителя редактора. Прикипал к стулу за столом. И мы его незаметно, видели его только в обеденный перерыв. Утром Юрий Смоленский приходил раньше нас, садился и начинал работать. Часто он делал работу за  ответ секретаря, макетировал газету, вычитывал номер. Дежурил по газете выпускающим номера. Меня дежурным номера не поставишь, плохо знаю русский язык. Пишу интуитивно и с массой ошибок в каждом слове. Юра Смоленский  практически на своем горбу держал всю газету. В глазах Юры Смоленского все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали: хороший человек.
      Шалимов мог вспылить, но был отходчив и незлопамятный.
    - Убалтал ты меня, старик, с этими Казимировами, - остыл он от гнева, когда узнал, что я тайно отправил Стаса Каземирова на Дебин.  
     - Добрее Папы римского хочешь быть.  Иди, работай. Пора тебе ехать на Талую в совхоз. Куриных пупков на редакцию привезешь. Нашу газету там ценят.
      В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчинствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспондента, искали правды.
     - Вот и разберись. Ты же у нас за письма  трудящихся отвечаешь.

      Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в оленеводческие бригады к орочам. На главного инженера совхоза «Талая» после проверки  жалобы по письму, факты подтвердились. Я  написал едкий фельетон. После публикации фельетона  главного инженера совхоза  сняли с должности.  Редакционный УАЗИК  я отпустил, пока  встречался с  птичницами  в цехах. Шофера  Мишу редакционного УАЗика  в совхозе «Талая»   хорошо знали. Мешок мяса  на заднее сиденье редакционного УАЗика поставили, как это и делалось всегда.   Я сгрузил мешок мяса  перед крыльцом конторы без объяснений.
      Миша шофер надулся:
     - В редакции мясо ждут.  Всегда так делаем.
     - Растешь, брат, - посмеивался Шалимов. – Главного инженера  снял своим фельетоном с должности.
      Меня этот «рост» не радовал. Я видел, на какую дорогу меня выводит редактор.  И  упорно сочинял ночами  свои рассказы, оставаясь до утра  в кабинете редакции.
      Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
     - Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать. Чем ты не доволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется. Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Человек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотография и добрые слова о нем. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет, старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы, что ж? Будет у тебя книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей тебя примут. Союз журналистов – тоже солидно.
   - Гляди, какие красивые корочки, - однажды вынул Шалимов из сейфа не заполненное  удостоверение члена Союза журналистов.
   - Это, старик, ключ к любым дверям. Это, старик – власть. Трудись и года не пройдет, примем тебя в Союз журналистов, в нашу организацию.    
     Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала: уехал  с  Мыса Шмидта   в Магадан на обследование  в областную больницу, а не  работать в редакцию. Уволили по «тридцать третьей». Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на основании которой  терялись все десять северных надбавок. Жизнь впереди предстояла голодная.
     - Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоминать, - засмеялся негромко  чем-то довольный Шалимов.
   - Так и думал: не даст она перевод тебе. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит  и она меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной газете от меня: злая на весь мир баба. Работай, старик. Парень ты сметливый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.

     Не прошло и недели, как  Шалимов добыл для меня отдельную комнату в рабочем  общежитии  Карамкенского ГОКА.  До этого  ночевал на полу в кухне  в  квартире друга юности Юрия Ломеко.  Юрка  томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье  к Хабаровскому краю много норки и выдры.  Добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы  на границе с дальневосточной тайгой. Жил Юрка промыслом, имел «Буран» снегоход в своих охотничьих угодьях. Его лайка  Мойра ощенилась в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за  черный серебристый мех  и назвал Собольком. Освободилась комната в бараке на Новой Палатке. Жил в ней Муравьенко. Спился. Шалимов уволил Мура, устроил лечиться от алкоголизма. Комнату эту выделил мне профсоюз редакции.
      - Теперь в редакции полный комплект, - узнал редактор Шалимов, что голодный фотокор взялся морить голодом еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем  бараке, где обитал добрый и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди пропасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармливал.  Душевный все же колымский люд.

 4. Соболюха.
     Вырос  Соболюха на глазах, полюбили пса  в редакции. Через полгода стал кобель рослым  красавцем, мастью серебристого черного окраса. Лишь на лапах белая шерсть чулочками,  на мощной  груди  белоснежная шерсть,   белая шерсть  и широким ошейником.  Особую стать и породистость кобелю придавал  завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой фигушкой шерсти  на кончике. Высокий на ногах, грудь и загривок  напрягаются, когда рычит.  Ухи  топориком чуткие,  дыбком стоят. Мужчина!
     Я Соболюху  почитал за друга. Понимал кобель слово и взгляд. И то, что в собаке  лайке  жила разумная душа,  не сомневался.  Голос  на Соболюху  редко повышал, если звал издалека, но чаще свистом. Промысловик Соболюха был подбористый, единственную белку в распадке  найдет. По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его  лай и не добудешь белку выстрелом.
     Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису - чернобурку  на Тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповника шуганул. Я  работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжали с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра Тенькинской трассы. Оттуда  за день возвращались лесной долиной до Новой Палатки, где и жили с собакой в бараке.
 
     В десяти верстах от устья реки Кеонтия на Индигирке обширная наледь. Не проехать. Дорога по полке вдоль берега бульдозерным отвалом  подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро так, что решили остановиться при выходе с полки на лед реки.
     Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега. Окрестные горы темнеют лесами, вершины  светлые от белых снегов. Яркие звезды. Далеко на дороге  черная точка за лесовозом движется. Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса кинулся в кабину за ружьем.
     - Росомаха!
     А у меня сердце обмерло.
    - Да Соболь это! Соболь мой. Вырвался-таки из избы. Рано Леха его отвязал.
     За лесовозом бежал Соболюха около десяти верст. Морда собаки белая от куржака. Ноздри собаки сопливым льдом забиты.  Льдистые подушечки лап  до крови изгрызены.  Время от времени Соболюха останавливал бег и обгрызал намерзающий лед на подушечках лап.  Вот уж действительно, Бог надоумил остановиться  перед съездом на реку. По мерзлым кочкам  на  полке вдоль дымящейся наледи в русле едва ползли.  За наледью дорога спускалась на лед  реки. По льду Индигирки  машину Соболюхе уже не догнать. Пропал бы мой «мужик».
    Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда так же окликали его и дети. Для женщин в семье Соболь был «настоящим мужчиной».  «Мужиком» терпеливым и мужественным, взлаивал, когда просился на улку, не клянчил подачку лаем от стола, когда семья обедала или ужинала. Любил Соболюха беситься с детьми в большой комнате, валялся с ними, они мучили его – таскали за  уши, целовали его в черный нос. А Соболюха  даже улыбается.
      - Улыбка, Соболь! – требовал я от пса исполнить команду. - Ощерить клыки!
  И Соболюха показывал клыки, улыбаясь. Научил  его этому еще щенком. Улыбался Соболюха красиво – коренные резцы как бритвы зубчатые.
      Слово «нельзя» Соболь понимал. Но, словом редко одергивал. Шипел коротко, когда пес  рядом и шипение  слышал. Обижался Соболюха, но подчинялся. Учил щенка  повиноваться  шипением.  У оленеводов подсмотрел, дивясь послушности оленегонок. Щенком Соболюха напрудит в комнате на полу лыву. Стану на колени, возьму щенка за загривок, носиком в мочу ткну и прикушу ему кончик уха.
      - Шшик – нельзя! Шшшшши – нельзя, - шипел змеёй. Быстро усвоил Соболюха, стал повизгивать, чтобы его на улку выпустили.
     Воспитанный пес. Сильный кобель, овчарку своего возраста валил в драке. Год  ему  было, когда пестуна одногодка закружил, штаны медведю драл. Отважный пес. Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто, мать Соболюхи  – ****  Мойра натаскивала  щенка и на белку, мышковать, жить свободным зверем в лесу.
      - Учись, отец, у настоящего мужчины! – подтрунивала жена Наталья. Наталья сердилась на меня за строгость  с детьми.
      - Им дай волю, они  на шею сядут, как на Соболя. Девок, надо в строгости держать, -  ворчал и я на Наталью.

      В семье жил кот,  крупный и тоже черный как Соболюха.  Соболюха Наталью запомнил  по Новой Палатке, приезжала  ко мне  с Дебина пару раз, пока лечилась там от туберкулеза. В декабре я вернулся  на Индигирку,  домой, рыпнулся Соболь  на кота Чомбо.  Наталья окоротила пса. Соболюха понял: кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время рысью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал.  А прошло время, из одной чашки с Соболюхой стал лакомиться. Заурчит на Соболя, тот  отступит от чашки с едой, и с высоты своего кобелиного роста любопытно верть-верть башкой  - смотрит на Чомбо. Кот шипит, обнюхает содержимое чашки, ухватит шильцами клычков ошметочек из обрезков мяса и рядом с чашкой  жвыкает, перекосив котячье мурло, пушистой щечкой к полу. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха сидит рядом, над котярой  грудью нависнув, вертит башкой, удивляется его наглости. Добряк – весь в меня. Но Чомбо - любимец хозяйки. И Соболюха это понимает. Видит,  когда Чомбо на руках хозяйки облизывает  Наталье  лицо наждачным своим язычком.
    - А меня  Соболюха поцелует, - смеюсь.
    Соболюха понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь приподняться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо погуляет белым пушком конца туда-сюда. Но я не позволяю  псу бабьи нежности.
    - Что, не будем целоваться?- грозно спрашиваю Соболюху. Пес прижимает уши, обиженно воротит морду  к детям.
    Шура не выдержит, взвизгнет и к Соболюхе, обнимает его за шею. Уж ей-то Соболюха  все личико слюнявым языком  изгладит.  Довольны все.
    - Хорошая у нас семья, папа, - скажет  школьница дочь Шура.
    - Почему?
    - Вы с мамой - животных любите. И мы с Аней тоже.

    Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где скидывается и вешается зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в долгом коридоре, который  тянется до большой комнаты. Для  пальто и шубы прибита на стене вешалка из оленьих рогов. Напротив книжная полка на всю стену. Наталья любит книги, выписывает, покупает.
     Я работал за письменным столом в ночное время, курил папиросы  «Беломорканал» безбожно. Наталья ночевала с детьми в большой комнате за плотными дверями. Так семья спасалась от стука пишущей машинки и папиросного дыма.  Так  счастливо и мирно мы жили, пока я не стал работать в лесной командировке. Наталья вылечилась от туберкулеза.

5.Северное сияние      
 Все это вспомнилось с нежностью в душе на Ольчанском перевале. Воспоминания промелькнули, пока мы разминались на морозе, а Толя Табаков осматривал машину, подсвечивая фонариком тормозные шланги.
    - Налюбовались красотами? – подал голос Табаков.
   - С машиной порядок, можно на полусогнутых спускаться. Идите в кабину. Поедем.

     Мы стояли с Куксой над обрывом  в ущелье и любовались северным сиянием в глубине  неба, над перевалом,  над далекими горами в долине Ольчана. Соболюха что-то унюхал под близким склоном сопки и рылся там носом в снегу.
    - Место, соболь, - позвал собаку  в кабину. Пес сделал вид, что мой приказ его не касается, стал бросать  снег передними лапами под себя;  всю шерсть под брюхом порошей  забил. Я подошел и взял собаку за ошейник. Охлопал  шерсть на собаке  от снежной пыли. Повел  к машине. Соболюха уперся передними лапами, когтями бороздя,  накатанный снег на стоянке машины. Обычно Соболюха  сам запрыгивал в кабину.  Пришлось поднять  собаку  и сунуть силком в кабину.
    - Лежать, - шикнул.
     За мной  Кукса поднялся. Соболюха поджал уши,  сжался  в ногах под торпедой. Кобель чего-то боялся. Я изучил его повадки. Пес он отважный. Лишь однажды наблюдал за ним эту повадку  вжиматься плотно, по-заячьи. Юрка Ломеко  привез из тайги соленого медвежьего мяса. Я кинул кусок  Соболюхе, тот чуть на спину не завалился, резко отпрянул от вяленой медвежатины и зарычал.
    - Что с тобой? – спросил Соболюху. Поднял медвежье мясо, протянул собаке.
   Соболюха опять отскочил. Лег на брюхо и скрался по-заячьи, вжав голову в туловище,  под моей рукой с куском медвежатины.  Виновато скосил глаза, и медленно стал отстраняться от медвежатины,  переворачиваясь на спину.  Было ему тогда еще полгода, щенок совсем. Повзрослев,  от медвежатины уже не шарахался. Но прежде чем съест медвежье  мясо, наиграется им. Подламывает передние лапы перед медвежатиной,  зад, задрав, и трется о кусок мяса мордашкой, то одной скулой, то другой; потом катается на мясе. После чего,  клацнув пастью, проглатывает кусок.
     Пока успокаивал Соболюху,  наклонясь к нему под торпеду, поглаживая пса за ушами,  проследил момент съезда лесовоза на  крутой спуск. Лесовоз как бы уперся на четыре лапы,  и его силком юзом тащило вниз огромная сила  тяжести  из бревен на площадке за кабиной. Двигатель ревел  на первой передаче, упираясь  от натуги.   Вся махина брёвен на прицепе зримо и мощно надавила на тягач автомобиля.  ЗИЛ-130  прилег от тяжести  и упирался, медленно скатываясь  к  петле, где дорога выполаживалась и не было опасной крутизны. В свете фар, далеко внизу, размыто  виделся в ночи  прижим у первой петли.   

   У Толи Табакова побелели казанки, на сжимающих руль кулаках, белее мела стала видимая мне его правая щека. Я оглох от рева и ничего не понимал. Колька Кукса рывком приоткрыл пассажирскую дверку.
    - Не вздумай прыгать, - заорал ему Табаков.
    В мои унты вжался в ногах Соболюха. Я бросил взгляд на приборы, и в памяти запечатлелась мертвая стрелка манометра, показывающая давление при торможении. Давления не было – оборвало тормозные шланги. Оттого и стоит такой рев двигателя, на первой скорости, сдерживающего коробкой передач, стремление машины раскатиться вниз.
  «Обрезало жизнь?» - мелькнула в сознании памятка шоферская.
  «Не дай Бог, если выбьет  передачу…».
   И, словно следуя моей мысли,  выбило первую передачу. И стало легко. И нас понесло. И дух захватило от свиста воздуха за кабиной.
   Я заворожено смотрел на стрелку спидометра, круто взмывшую вверх по циферблату километража: 60, 70, 80, 90…
   Я не мог оторваться от магической стрелки, и боковым зрением видел все происходящее в кабине,  за лобовым стеклом.  Мы не катились,  мы  летели в преисподнюю, колесные скаты гудели рёвом истребителя перед взлетом. И откуда-то издалека,  услышал ясно голос Толи Табакова:
    - Вот она...
    Увидел Толины руки, круто бросившие баранку руля влево. И почуял свободный полет в небо. Кабина медленно переворачивалась в воздухе, от деформации выдавило лобовое стекло.
    Меня вытянуло из кабины следом за лобовым стеклом,  ясно увидел перед лицом капот машины и провалился с мыслью:
     - «Сколько забот будет с похоронами семье…»
     Дальше делаю кульбит на снежный склон и кувыркаюсь между бревнами, скачущими вокруг спичками. Переворачиваюсь и встаю на ноги.  И стою?! Зрение возвращается, слух обостряется.
     Первая мысль:
     - «Жив?!»
     Шевелю руками, ощупываю себя, ноги  не могу пошевелить – стою в плотных клещах  бревен.
    - Ноги целые. Нет переломов в теле, двигаюсь.  Жив? Жив!».
    Вижу рядом за бревнами свою собачью  шапку. Вспоминаю о Соболюхе. Оглядываюсь. Вижу опрокинутого  на кабину ЗИЛа  колесами к небу. Слышу ручеек бензина из колымбака. Кричу:
    - Братуха! Колька?!
    - Да жив я. Жив, - слышу голос из перевернутой кабины.
    - Выползти не могу, дверку перекосило. Табак, - материл Кукса Толю.
    - Кто в кабине домкрат держит?! Летал по кабине, все ребра мне и Соболюхе помял.
     Я рад, что и Соболюха цел.
    - Где Толя?! - ору.
    - Колька, брат, - слышим и голос Толи Табакова.
     Невероятно, но факт: такая страшная авария и все живы.
     Табаков барахтается на склоне в снегу. Замок водительской дверки разошелся при деформации кабины, дверку оторвало. Табаков выпал в полете далеко на склон от бешено крутящихся бревен.
   - Скоро вы меня отсюда вытащите?! – орёт из кабины Кукса. – Бензин хлещет, а вы блажите.  Не дай Бог, искра… Сгорю  здесь с Соболюхой синим пламенем.

    Мы зашевелились. Меня сильно зашибло капотом, из-под которого выскользнул в воздухе. У Толи зашиблено левое плечо, падал на левый бок с большой высоты.
   Табаков дополз до меня, навалился на верхнее бревно, помог вытащить ноги. Поползли среди бревен и снега до кабины перевернутого ЗИЛА. Бог в эту ночь был к нам милостив. Покореженную дверку  удалось отжать и вытащить за ноги Кольку Куксу.  Колька вытянул за задние лапы  Соболюху, который кувыркался по склону в кабине под ним. Колька спас Соболя и себя, упав  между сиденьем и торпедой на собаку, схватившись за костыль передачи и за штырь ручного тормоза. Сильные его руки и были спасением: железный  козырек над кабиной  не дал смять кабину  всмятку. Предусмотрительно приоткрытая на ходу Колькой дверка искорежена, но мы ее отжали. Осталась бы дверка запертой в пазах, козырек кабины смят,  нам бы Кольку  с Соболюхой не вытащить
    - Мудак! Кто в кабине домкрат держит! – заорал Колька, как только поднялся в полный рост.
    - Ты же заикался, - удивился Толя Табаков.    
    - Хватит блажить, замерзнем. Надо зажигать запаску.
    Запасное колесо оторвалось и валялось тут же.
    - Резина новая, - взвыл Табаков. – Не дам.
    - У тебя, что совсем крыша поехала. Не убились, так обморозимся.

     Бензин живым ручейком  журчал из колымбака, призывая к действию. Мы с Колькой откатили колесо на край узкой площадки. Толя Табаков нашел пустое ведро,  не пропавшее далеко от машины,  подставил под струйку бензина.
    Зыбко светясь голубизной, сугробы на горах искрились от северного сияния,  видимость была как при полной луне. Мы без труда обнаружили среди раскиданных по склону вещей  каждый свои бушлаты и шапки. От ведра бензина новая резина на чугунном диске занялась  высоким пламенем вся и сразу.
    Мы подсели на корточки к огню и прикидывали, вытянув ладони к пламени.
 - До утра  гореть запаски не хватит. Прогорит, что делать будем? – размышлял Кукса. Он часто харкал кровью, держась за горло.  Что-то там порвал от напряга, но  доволен  чистой своей речью.
 - Надо идти кому-то вниз к старателям, - сделал вывод Кукса.
   Мы заметили, что на штанах Куксы  плешинами стала расползаться ткань.
 - Кислота из аккумулятора. Ты, придурок, - напустился Кукса на Табакова.
 - Еще и аккумулятор держишь под сиденьем. Когда-нибудь замкнет, и изжаришься в кабине. Мне  идти, а то скоро голым останусь: и свитер в  кислоте, принял решение Кукса.
  - Старатели – за  «спасибо» - не поедут под перевал,- возразил Табаков.
  - В бордачке, в кабине талоны на тонну бензина. За бензин согласятся, - вспомнил Табаков  пачку талонов.
  - Твоя машина, ты и лезь за ними, - огрызнулся Кукса, - Съездил, блин, на охоту. Райка теперь съест за свитер с испугу.
   - А что пугаться, все позади, - возразил Табаков.
   - Моя баба ничего, смирная. Новые тапочки закажу ей. На седьмом небе будет от радости, что её тапочки меня спасли. Счастливые чуни.
   И только тут мы заметили, что Табаков, как был за рулем в глубоких меховых тапочках, и сейчас на холод в ногах не жалуется.
  - Везет нам,  даже  переломов нет. Святой кто-то с нами едет. Соболюха, наверное, - погладил Колька  Кукса  лайку.
  - Мне сегодня прямиком в ГАИ, в трубочку дуть. Хорошо, что не выпили на участке, - прикинул Табаков.

   Я молчал, лежа на снегу у огня, обнял Соболюху. Пёс мужественно переносил боль в намятых домкратом ребрах. В глазах  собаки  играл отсвет пламени. От шерсти пахло кислотой из аккумулятора. Досталось и псу. Я черпал горстями  снег, влажный от огня пылающей запаски,  и осторожно обтирал этим влажным снегом шерсть Соболюхи. На ощупь переломов  у собаки нет, лапы целые. Соболюха вздрагивал от прикосновения моих рук,  но терпел, не отстранялся.
   - А я бы сейчас  бутылку водки из горла выпил, два года не пил даже пива, - сознался я мужикам.
  - Грудь капотом сильно придавило, дышать трудно, - объяснил свое желание выпить водки.
   - Я бы тоже стаканяру хряпнул, - поддержал Кукса, - мне в милицию не идти, не надо дышать в трубочку.
    Лежали мы с Колькой плечом к плечу,  лицами  рядом. От огня кострища до небес, дымилась одежда, и пекло  щеки.
   Табаков поднялся от огня и проковылял, прижимая рукой левый бок, к перевернутой кабине. Протиснулся в проран между дверкой, порылся. Хохочет, заливается. Ничего его не берет. Нам хоть не весело, но вторим истеричным смешком.
    - Сейчас выпьм, мужики: заначка не выпала, - принес он  пачку талонов, сухие  свои валенки и солдатскую помятую алюминиевую фляжку.
    - Держи, братуха. Может, опять заикаться начнешь? Заикой ты мне больше нравишься.
    - Скотина ты, а не друг, - обиделся Колька.   
    - Живые все остались. Радоваться надо.
     Колька уважительно предложить пить мне первому.

  «Господи! Отныне  и во веки веков верую. Помоги моему неверию.  До конца дней своих буду Тебе молиться и благодарить,  что ты дал нам  эту ночь, полную испытания»

     Я запрокинул фляжку, наглотался водки  вволю. Утихла боль в груди. Захмелел.
     - Обезболивающее средство, - пролепетал.

     Кукса вскарабкался склоном до дороги наверх, откуда мы улетели на первой петле. И размашисто кидая ноги,  побежал дорогой вниз в старательский поселок.  
      Поселок виден с высоты от костра. Далеко внизу до огней  в поселке лежали сугробы на склонах гор, и прямиком  по сугробам до спасателей  не догрести. Только по накатанной дороге, в низине Колька спустится с трассы по дороге в поселок старателей.

      Прошли долгие часы.  Уже рассвело, догорала резина запаски. Мы по очереди с Табаковым таскали ведра с бензином от колымбака, поддерживали угасающее время от времени тепло кострища.
     С рассветом картина аварии стала ясной. Спаслись мы благодаря  правой  передней лесостойке на прицепе. При резком наклоне вправо,  хрупкая сталь кронштейна, фиксирующего стойку из толстого швеллера, от тяжести леса на прицепе лопнула. Мороз под шестьдесят! Цепь между стойками на обрывки разлетелась. И стойка из толстого швеллера рухнула концом в дорогу. Расколола мерзлый грунт дорожного полотна,  пробороздила плугом канаву до обрыва, гася скорость. Поэтому  и запомнил  медленный взлет в небо,  медленный переворот машины,  как летело лоскутным одеялом лобовое стекло, а меня следом за ним, до этого сидящего в середке кабины, вытянуло под капот.
     Теперь  понималось  поведение Соболя на перевале, его не желание возвращаться в кабину. И прижатые в тревоге уши. Вещее сердце собаки – моего  бессловесного друга предупреждало меня о грозящей  опасности. Не внял. Собачьим языком Соболюха пытался предупредить меня.
     На перевале Толя Табаков  лазил под машиной с фонариком,  осматривал  тормозные шланги высокого давления. Во время езды, при торможении, шофер заметил, что воздух травится. Не мог понять, где неисправность, понадеялся на авось.
     Смотрел Табаков тормозные шланги  и в Терюти, пока  я с хромым Степаном лесником решал вопросы.  Надеялся всю дорогу до перевала, пронесет.  Не пронесло. Машина разбита и восстановлению не подлежит, весь склон усыпан бревнами.

     Я смотрел на огонь и сравнивал свою жизнь с погибшим лесовозом. Также прешь  надсадно душой по жизни свою судьбу, как эта машина,  тащишь прожитые годы свои на очередной свой  перевал. И перевалы  эти  с каждым годом становятся все дольше  и выше.  А когда достигаешь с великим трудом пятака для отдыха  на очередном перевале, сжигая запас своей жизни, как этот ЗИЛ горючее,  понимаешь, отдохнуть  нормально некогда. Просто стоять, любоваться красотами земной жизни.  Не осознаешь,  пока молодой, что все когда-то кончается.  И неожиданно -  вот она, эта первая петля, а тормоза обрезает. И сердце рвет инфарктом, как случилось с Шалимовым. Авария! И всё, колёсами к небу, как этот проживший долгую жизнь кормилец  автомобиль ЗИЛ-130. И нужна ему теперь от людей благодарность?

    Так и мы, уйдём на переплавку в твердь земную, как  эта груда металла  в огненную домну мартеновской печи. Но в человеке  душа. Господь ведет до срока. Жизнь с аварией на перевалах не заканчивается. У каждой судьбы свой перевал.
   
      Отдаленное  урчание  мотора  «краба» стал явственно слышно на подкове. На колымском языке так с любовью зовут  трехосный вездеход «ЗИЛ –157».
     Мы стали вытаскивать наверх,  к дороге мешки с гостинцами. Привезем семьям живыми себя и подарки к Новому году.

6. Брытков.
    После  Нового года Брытков запил. Его время. Дни стояли актированные, ночью стужа  за минус шестьдесят. В такое время Иван Иванович  и позволял себе расслабиться, чтобы уж потом не притрагиваться к водке целый год. И теперь Брыткова никакими мерами было не унять, пока норму свою годовую не выберет.
    О поездки в лесную командировку на Кеонтий и думать было нечего. Новый год мы с Натальей встретили  с надеждой,  жизнь налаживается. После аварии на Ольчанском перевале, старательский «краб» привез нас к моему дому рано утром. Наталья всполошилась. Сильно ее расстраивать не стал. Табаков для страховки решил  наглотаться жеваной сырой картошки, один из способов сбить алкогольное амбре, если оно есть от брусничного морса. У Кольки Куксы в нержавеющем железном термосе  был голубичный морс. Морс  мы выпели на перевале.       
      Все случившее у меня будто вышибло из памяти после нового года. Меня озаботило сообщение в «Литературной России» о Всероссийском семинаре молодых литераторов народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. Семинар намечается в середине января в Магадане. Я не был еще связан с Союзом писателей Якутии, не знал условий отбора молодых писателей на такие совещания.
      За мое отсутствие в тайге,  дома почты собралось много. Наталья сама читающая. Выписала для меня журналы «Новый мир» и «Наш современник», «Молодую гвардию»,  московский еженедельник  «Литературную Россию».
    Народ на Колыме грамотный – палец в рот не клади. В старые годы, в отсутствие телевидения, книги  играли в жизни людей важную  роль. В личных библиотеках северян можно выбрать  Шекспира и  Платона. Я уже надыбал такую частную библиотеку  у Клары Ивановны Бабиновой. Её племянник Серега работал геофизиком несколько лет со мной в одной партии. Серега Бабинов с Индигирки уехал  жить в поселок Черский на Арктическое побережье.  Клара Ивановна его товарищей племянника по-прежнему привечала,  мы её не забывали. Занимали у Клары Ивановны деньги. Старая колымчанка была богатой женщиной, работала она  экономистом «ИНДИГИРЗОЛОТО».
    Прочитанные в тайге книги  я вернул Кларе Ивановне.  Давно хотел посмотреть тексты Шекспира. Взял из библиотеки Клары Ивановны пару  томов Шекспира и ночами просиживал за столом в своем кабинете. Наталья выделила детскую  комнату для работы. Я привык полуношничать в тишине, читать и писать. С тревожным сердцем прикидывал по ночам: «Ехать или не ехать на семинар?» В Магадан дорога проторена. Брытков пьет, морозы продержатся до конца января,  в тайге делать нечего; сидеть на актировке можно и в поселке.
     Я подался на квартиру Брыткова.  В запои  Иван Иванович допускал к себе  только Мирона Мисюкевича, да своего кореша по лагерю Митьку Фомичева. Сашка рыжий, его шофер выполнял  поручения. Больше его никто не имел права  видеть и тревожить, когда пьёт.
     Открыла женщина  и не пожелала впустить.
   - Кто там? – голос у Брыткова - и покойника напугает. – Впусти, - услышал он мой голос.  
   - Один? А где твой пацан? - Брытков  так  звал Соболюху.
      На игру в преферанс у Брыткова приходил всегда  с Соболюхой. К собакам Брытков относился терпимо. Соболюху он уважал. Даст ему мосол с  мясом на кости, хмыкнет.
   - Точи зубы, пацан, пока твой хозяин банк мечет.

    Брытков справился о Соболюхе, значит говорить можно. С Брытковым я никогда не застольничал, не видал его и выпившим. Сейчас меня поразила открытая  глубокая тоска в его умных и ясных глазах. Был он в одних семейный трусах  из цветного ситца.  Бросалась   в глаза  синяя татуировка на всю грудь -  мощный  орел с распущенными  крыльями.
     В большом зале пол усыпан, как осенними листьями, красными десятирублевыми деньгами с профилем Ленина. И этот Ленин как-то особенно виделся под ногами на полу,  в ярком свете от лампочки под потолком. Двухкомнатная квартира свободная  от мебели. Нина Гавриловна, уезжая в Иркутск на пенсию, все распродала. В центре зала блестящий ореховый стол, за которым мы играли в карты; у стены диван с высокой спинкой, на котором спал Брытков. Вторая комната глухая, темная. Без мебели.
Брытков пил всегда один. Равного товарища и собеседника в свои зрелые годы Иван Иванович  не имел, а с алкашами   говорить не о чем. Пьющих людей Иван Иванович на производстве  на дух не терпел. Это знали в СМУ. Производство под руководством Брыткова  всегда  трезвое работало. Для севера редкость. Пили везде в ночные смены: бульдозеристы и кочегары на котельных, пожарники и на постах бойцы  военизированной охраны.  Всякая стройка зимой прекращалась из-за сильных морозов. Летом пили и на стройке, после работы.
 
     Запой раз в год у  Брыткова случался  от тоски. Человек смертен. Прошлое  не воротишь. Не верилось Брыткову, что через полгода пенсия.  Мужик  Иван Иванович  умный от природы. Начитанный. С лицом аристократа, тонкий нос с едва заметной горбинкой, глаза всегда ехидные. Были  эти глаза  и сейчас лукавыми, пил Брытков  вторую неделю.
     После нового года вышел на работу новый начальник экспедиции. Прислали из Якутска на замену Валере Гуминскому, с которым я был накоротке. Забрали Гуминского  друзья в Москву на работу в министерство Геологии. У нового начальника Филиппова Валерия Константиновича  в речи присказка через слово – «наете».
     «Наете» - его сразу и окрестили в экспедиции. Я тоже никак не мог запомнить поначалу имя нового начальника экспедиции.
    - Что там слышно? – спросил Брытков - Наете, потерял Ваньку Брыткова?   Ни дня здесь не останусь. Получу пенсионное удостоверение в руки,  и в тот же день улечу в Иркутск. Присаживайся, - показал Брытков взглядом на стул.
     - А ты иди домой, - отослал женщину. – Завтра придёшь.
     Женщина накинула верхнюю одежду и вышла за дверь на крыльцо.
     - Видел осенний сад? – это он о деньгах в зале.
     - И вот, ради этого говна люди держаться на северах  всю жизнь. Я – не держался. Жил на пролом, не оглядываясь. Многим помогал. А сегодня и выпить не с кем. Моложе был – с бабами гулял. А теперь, какие бабы?! - хмыкнул с горечью. - Подруга жены вот, смотрит за мной, когда пью. Жрать,  принесла.

    Составить  компанию Брытков не предлагал. Раз пришел человек, дело есть. А дел Брытков  по-пьянке не делал. Или пить, или работать.  Такой опыт колымский.
    - Наете,  тебя ищет. Все были уже на ковре. Чистит кадры. Донесли, что ты пьешь. Громы мечет, «наете, грозится тебя уволить, - вздохнул я.
    - Хрен ему, - вяло отреагировал Брытков.
    - Не таких  видали, - добавил с горечью.
     Брытков построил  часть поселка  за тридцать пять лет на Индигирке. Прежние начальники экспедиции терпели его вольность – пить в рабочее время по две недели. Раз в году. Закрывали глаза и на отсутствие вузовского диплома. Без высшего образования человек. Но, казалось,  Брытков знал о жизни всё. Легче спросить, чего  Брытков не знает. Производство Брытков  берег, как родную семью. Новый начальник ВИГРЭ «Наете» решил похоронить  пьянство в рабочее время. В СМУ работал  главным инженером брытковский ученик  Валера Кайтуков. Классный парень, родился на Индигирке.  Кайтуков недавно окончил Строительный институт. Отец  Кайтукова  сидел  в лагере с Брытковым в пятидесятые годы. Временно, «Наете» назначил Кайтукова исполнять обязанности начальника СМУ.
     - «Наете»  хлещет еще больше меня, - буркнул  Брытков.
     - Однажды, пьяный,  всю мебель в доме переколотил, - уточнил  Брытков.
 
    В Усть-Нере «Наете» человек новый. Но Брыткову без нужды мене лукавить. Не заметно было, чтобы и шутил. Общаясь с ним,  взял за правило не задавать лишних вопросов.
     - Уволит «Наете»  тебя Иван Иванович. Ей-богу, по статье спишет в расход! Пьёшь уже десять дней.
     - Этот – может списать в расход.  Сук много,  доложат ему.  Прав ты, писатель, пора из вертолета выпрыгивать. Устал. Митьку отправил баню топить. Сашка вечером отвезет к Фомичеву. Ты по делу?
    Брытков выслушал и все понял.
    - Надо, так поезжай. Скажу, Мирон прикроет.  Кенты нужны в любом деле.  А у меня нет желания  работать с «Наете». Хоть помирай, так неохота  возвращаться в СМУ, - сознался  Брытков.
    Иван Иванович  наполнил из начатой бутылки водки  полный стакан. Выпил водку как водку: не скривился, хоть  горькая. Обиженно отвернулся к окну. Посидел с минуту. Стал закусывать домашним рыбным пирогом.
 
    Спасать надо Брыткова. «Наете», точно его уволит. Только появится Брытков  на планерке, сразу же выйдет из кабинета начальника экспедиции безработным, со «статьей» в трудовой книжке. Не посмотрит, что до пенсии полгода  заслуженному человеку.  Уволит. В экспедиции никто в этом и не сомневается. Я с Мироном Мисюкевичем, начальником ДОЦа  был в доверительных отношениях. Сказать своему шефу о грозящей опасности начальник ДОЦа   боялся. На память пришла история Стаса Казимирова. Главврач тубдиспансера наш приятель по преферансу.  Высказал свою мысль Брыткову, «заболеть» туберкулезом и полгода жить на Балаганнахе в лечебнице.
    - Ты охренел? – взорвался Брытков. - В лагере в больничку не прятался.
    - Зарплата сохранится, - осторожно гнул я свое. - А у «Наете» руки коротки тебя достать. Закон не позволит. Сам же говоришь, не хочешь возвращаться в СМУ. А до пенсии  тебе пять месяцев осталось. Поживешь на Балаганнахе. Моя Наталья там лечилась: курорт на берегу реки Неры. Зима, правда, сейчас. Время не курортное.
    - Юра Кондаков согласится? Здорового быка к больным подселить?!
    - Откуда ты знаешь, что ты здоровый? Отдельную палату тебе выделит, - стал уговаривать я Ивана Ивановича.  Кондакову поможете с Мироном: постройки в лечебнице  тридцать лет без ремонта, крышу главного здания шифером  надо перекрывать. Жена жаловалась, когда там жила,  на мокрые потолки в дожди.
    - Ну, ****ь. Ты и придумал?! Все вы такие, писатели?! – с хмельным веселым интересом стал слушать Брытков. Взгляд искрометный,  смотрит – словно бритвой по живому душу режет.
    - Разве, нормальному человеку в голову такое придет?  Горбатого лепишь. Я Юру Кондакова просить не стану, - подвел черту Брытков.
    - Я упаду на колени, - успокоил Брыткова.


    День рабочий. От Брыткова я прямиком подался к главврачу тубдиспансера. Кабинет его в старой больнице, которая   недалеко от  Дома культуры. Новый каменный корпус  районной больницы построили  недавно в центре поселка,  главврач тубдиспансера остался в старом здании.
     Кондаков Юрий Егорович был на месте. Как и обещал Брыткову, я  рухнул на колени перед Кондаковым. Юрий Егорович удивился такому заходу. Не виделись мы после преферанса четыре месяца,  и вдруг  такой заход,   после  рукопожатия.
  - Беда, Юрий Егорович.
  - С Натальей Дмитриевной? С ней порядок. Я наблюдаю. Даже и не скажешь, что была и больная ваша жена.   
    Я  растолковал  Юрию Егоровичу  безнадежное положение нашего друга по преферансу.
   - Это же должностное преступление, - сказал тихо Юрий Егорович.
   - «Снимок» покажет, здоров ли Брытков?- подсказал, что у Брыткова может быть и пневмония после запоя.
   - Судьба ломается. Человеческая судьба, - убеждал Юрия Егоровича.

    Кондаков понимал пьющих людей. Сам, грешный человек.  Мы парились у Фомичева на усадьбе в бане по субботам, выпивали. Брытков не притрагивался к стакану.  Я  мало  пил. В одиночку смущался пить водку и Юра Кондаков, главврач тубдиспансера  на Балаганнахе. Парились мы  втроем до моего отъезда в лесную командировку.

    Юрий Егорович прикидывал. Великое желание помочь другу. В такие  моменты проверяется на прочность человек. Я полюбил Юрия Егоровича за ум и человечность. Сорок два года мужику. Порядочный якутский интеллигент, каких встретишь редко. Его жена Мария Семеновна работала в ЗАГСе много лет. Наша с Натальей крестная мать, десять лет назад она регистрировала нас, желала от души счастья. Мария Семеновна юкагирка, Юрий Егорович якут. Красивая пара. Он рослый, она приземистая. С красивыми смуглыми лицами люди северные. Оба душевно простые и умные сердцами. И в Кондакове я не сомневался, когда шел от Брыткова.

     - В четверг привози Ивана Ивановича ко мне. Обследуем. Сдаст анализы.

     В следующий понедельник вся экспедиция встала на уши от удивления и восхищения Брытковым. Не в запое Иван Иванович Брытков, а серьезно болен! В больнице на Балаганнахе вторую неделю.  «Наете» перестал на планерках упоминать имя начальника СМУ.

     Морозы притихли на короткое время. Я собрал рукописи,  и на легке уехал рейсовым автобусом до Сусумана, оттуда ночным в Магадан. За Соболюху можно не тревожиться. Кобель полюбил семью. Даже в поселке за мной не бегает, если не зову из квартиры.    
    Спросишь Соболюху:
    - А где твои хозяйки? - смотрит на ребятишек.
    - Вот и сиди дома, -  пес вернется в комнату.

7.Оймяконский меридиан.
    На Всесоюзном совещании молодых писателей народностей Крайнего Севера в Магадане мои труды понравились якутскому писателю Софрону Петровичу Данилову. Якутский патриарх был мягок и благожелателен. Красивый старик, прошедший Великую Отечественную войну, в людях разбирался. Писатель он известный. Его роман «Бьется сердце» о Якутии,  я полюбил.
     - Ты теперь наш, - сказал Софрон Петрович.
     - Не теряйся  в своей Усть-Нере, - попросила на прощание.

     Магаданский писатель Виктор Кузнецов прочитал мои рукописи и пригласил в гостиницу для беседы. На семинаре не стал пороть меня.
     «Все, что написал, выброси в корзину, посоветовал Виктор Кузнецов при встрече в номере гостиницы.  - Сырые  у тебя еще рассказы.  Но в тебе есть главное качество для писателя – это душа.
    - Не сори сюжетами – украдут,  - заметил Виктор Кузнецов мое удивление.
    - Украдут те, кто сидит в редакциях журналов и читает наши рукописи. Люди, как правило, без судьбы. Научились гладью писать, вот и черпают сюжеты у таких как ты молодых. Когда еще ты станешь известным писателем!? Когда еще научишься  мыслить. За плечами колымская судьба, вот  и пиши о себе. Писатель  интересен личным опытом. Нет смысла о других людях писать, что-то сочинять, когда своя жизнь интересная.  И твои книги будут пользоваться успехом у читателя. Пиши от первого лица, а не на уровне «он пошел; она любила». Через поступки покажи - как она любила».

    Виктор Кузнецов поучал менторски, но был прав. Писатель он  заслуженно у  известный колымскому читателю. Язык в его книгах чистый и образный.  В 81-м я приехал в пос. Палатка, Магаданской области с Мыса Шмидта, где работал геофизиком.   Круто изменил жизнь: из геологии пришел работать в районную газету "Заря Севера". Виктор Кузнецов жил в то время в пос. Палатка, у него вышла первая книга прозы "Что имеем - не храним..." Виктор стал знаменитым писателем в Магаданской области. Показал он мне письмо от читателя - на больничной койке, больной раком колымский шофер благодарил писателя за  целительную словом  поддержку своей книгой. Виктор Кузнецов появлялся в редакции газеты часто, приглашал в местный ресторан, где его обслуживали за "счет заведения", знаменитого, благодаря книге! В Советское время уважали и любили писателей, доверяли печатному слову люди. Юношей я молился на Берчинского, до встречи с ним на Агане я не встречал  и близко таких открытых и честных людей! Вадим Антонович Берчинский гордился, что он коммунист.
   Прозаик Виктор Кузнецов друг поэта Анатолия Пчелкина. В среде литераторов начинают помнить тебя не сразу, пройдут годы. Узнают тебя человека, убедятся, что ты делишь с ними судьбу, а не случайный прохожий, тогда о тебе начнут заботиться, помогать.  Читать твои рукописи. За один день писатели не вырастают.
    - Запомни на будущее. Когда тебя приглашает в гости писатель, затаривайся всегда, когда идешь к нему в номер, - подвел черту своим мыслям о  «вечности» Виктор Кузнецов.
    - Кузнецов пьющий человек. Семинаристы  вечером крепко выпивали  с писателями своих секций. Я пришел не с пустыми руками, достал из портфеля выпивку и закуску.
     - Знаю, не пьешь. Поэтому не предлагаю. Опохмелюсь. Москвичи тебя заметили. Сергей Артамонович Лыкошин считает тебя самым талантливым из всех семинаристов. Но ты губы  не раскатывай. Не себя любимого люби в литературе, а литературу в себе. Не слушай других.  И меня не слушай. В нашем деле все от лукавого. Как Бог на душу положит, так и выйдет. Редко,  кто из писателей это понимает.
     

    Через неделю я вернулся из Магадана. На Охотском побережье сырая зима с метелями. На Индигирке лед трещал от морозов. В лесную командировку не поехал. Кайтуков поставил там другого мастера. Я остался работать в ДОЦе на стройучастке.
    В субботу Сашка рыжий привозил негласно Брыткова в поселок на фомичевскую усадьбу,  и мы парились. Юрий Егорович скромный человек.  Брытков предлагал для ремонта лечебницы стройматериалы. Советовал ему пользоваться моментом, пока он там. Денег в медицине нет. Так  хозспособом наведет там порядок.  Больные благодарные будут главврачу за такую заботу. Мирон выделял на Балаганнах людей, пиломатериал, гвозди и краску, линолеум и шифер. Юрий Егорович был доволен. Не для себя старался  Брытков. Сам строитель,  Брытков понимал,  где и как дыры латать. Лечебница пятидесятых годов,  за тридцать последних лет изрядно обветшала.
      Март на Индигирке еще зима. Правда, веселее светит солнышко. Дни ясные, лучезарные. Солнышко работает, сосульки ближе к обеденному времени капают. В такой час и пошел праздничным днем к начальнику экспедиции  на квартиру. Двухэтажный особняк за Домом культуры на берегу Индигирки стоял как бы на отшибе от поселка. Мы не знакомы. Но публикации рассказов в газете сделали мне имя. Его жена работала с Натальей. Она открыла дверь.
     Первый этаж в виде обширной залы. Паркетный пол блистал от солнышка за окном. Мебели нет, лишь стол с белой скатертью в центре зала, да пара стульев под него подсунуты.
     Филиппов встретил доброжелательно. Пригласил к столу присесть. Поступок и для меня не обычный. Но Брыткову решил помочь по-людски. Пусть уедет через месяц с Севера с легким сердцем. Как-то Брытков обмолвился.
   - За тридцать пять лет даже «заслуженного работника севера» не заслужил. Город, почти,  построил. Иное говно здесь без году неделя. А смотришь: он  уже «Ветеран Севера». Медальку ему прицепят  «За трудовую доблесть».  А я не гнулся не перед кем, хер мне, а не медаль за мой труд.
   - А хочется?
   - Чем я хуже других? На материке,  на пенсии, все награды  пригодится. Ты же видишь, какая козлячья система: без бумажки – ты какашка. А в Иркутске  - это не здесь: позвонил и превезут. Там везде будут суки копейку вымогать. Общество – всегда отражение тюрьмы и лагеря. В тюрьме  хоть видно, кто ты есть. На парашу бы этих говнюков.
     Долго не мог я решиться на такой шаг. В конце концов, познакомлюсь с Филипповым, решил. Нравился мне его стиль руководства, крепкое надежное слово. Издали Филиппов смахивал чем-то на коня Холстомера в рассказе Льва Толстого.  Сам работал, не покладая рук, и других  заставлял. Зрелых годов колымчанин. Не выгонит меня. Может, поймет обиду Брыткова.
   - Нет даже «Ветерана Севера»? – удивился Филиппов.
   - Решим, наете.  Вместе с пенсионным удостоверением, наете,  вручим,  - принял решение Филиппов.

    Разговор состоялся короткий. Мы без лишних слов друг друга поняли.
    Ранним апрельским утром  шли мы с Брытковым по улицам Усть-Неры в Управление Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции.  Брытков  прощался с поселком. Кончилась его каторга на Балаганнахе. На работу  в СМУ можно не идти. Первый день пенсии. По закону.
     Началась рабочая неделя. Планерка в кабинете начальника экспедиции  Филиппова в такой день на час раньше  обычного. В понедельник приглашаются  все начальники подразделений. Стулья вдоль окон и глухой стены плотно заняты. В глубине просторного кабинета огромный стол с коротким приставным столом  для посетителей.
     Соболюха остался ждать на широком крыльце Управления. Мы поднялись на второй этаж. В приемной сняли верхнюю одежду. Велико было искушение сказать Брыткову, что  был у Филиппова по поводу медали «Ветеран Севера». Не сказал.
      Кабинет начальника полный  людей, как обычно бывает на планерках. Народ заулыбался при нашем появлении. Планерка кончилась.
     - А теперь, наете. Товарищи. Проводим нашего товарища, наете, на заслуженный отдых. Решением Геолкома республики, наете, Брыткову  Ивану Ивановичу вручается медаль «Ветеран труда», наете. Знак «Ветеран Севера», наете.  И пенсионное удостоверение.

      Мы стояли во время этой исторической речи у дверей. Смущенный Иван Иванович прошел через зал под аплодисменты. Повернулся лицом к людям. Помолчал. Махнул рукой и мы вышли.
      От Управления Сашка рыжий повез нас ГАЗ-69 в аэропорт. Соболюха торчал  между сидений и с интересом смотрел на убегающую под колеса дорогу. Я сидел на заднем сиденье рядом с Соболюхой и с грустью думал о предстоящем расставании. Брытков и здесь оказался верен своему слову: уезжает в тот же день, получив удостоверение пенсионера. Уезжает моя поддержка, мой старший друг и меценат. Неизвестно, как бы сложилась судьба, если бы он не взял меня на работу мастером  на лесозаготовку,  и не прикрывал бы грудью мою семью, помогая хорошими деньгами в виде премий. Мне было интересно рядом с ним жить. Я любил его, как родного человека.

      Ступив подошвой ботинка из сохатиного камуса на первую ступеньку трапа самолета АН-24, вылетающего в Якутск, Брытков обернулся. Наши взгляды встретились.
    - Никогда не думал, что именно ты будешь меня провожать до трапа самолета, задержался Брытков у трапа в самолет. - Столько добра людям сделал за тридцать пять лет на Севере, тому же Мирону. Никто не пришел вечером. Так и остался стол накрытым.
     Увидел Брытков  и Соболюху. На поле запретил контроль  выходить с собакой. Соболюха ждал меня за оградой высокого зеленого штакетника, просунув собачью,  черную мордашку между плашек.
   - Хороший у тебя пацан! Верный пес. Береги его.
    Самолет выкатился на  старт  взлетной полосы. Гул авиамоторов среди гор слышится всегда с радостью и тоскою, когда  провожаешь кого-то, когда сам улетаешь надолго с Индигирки.  И  слышится этот гул самолетных моторов с  тревожным и радостным  для души нетерпением увидеть жену и детей после долгой разлуки.    

     Брытков улетел навсегда. Мы оставались в стране Мамонтея.  Нам с Соболюхой предстояло еще долго жить на Оймяконском меридиане.

ЧАСТЬ. 2
ОХОТОВЕД  ОЙМЯКОНА
1.Кузница.
На Индигирке шла обычная жизнь. Это Москва шумела на митингах.  Героический Ленинград потомки «блокадников» - поменяли на «Питер». А на Колыме шла обычная – трудовая жизнь. Мой друг, старый колымский ээк в молодости, начальник СМУ ВИГРЭ Брытков улетел на пенсию в Иркутск. Колыма и Индигирка  соткана из лагерных судеб. Иван Иванович Брытков  пришел этапом из Магадана в Усть-Неру, где  было Управление лагерей «Индигирлага»  авторитетным «бугром».  Освободился из лагеря  опытным мастером  лесозаготовок,  строитель по жизни, до всего дошел к зрелым годам своим умом, не имея технического образования и институтских дипломов.  За  талантливую  организацию труда и дорос до начальников строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской  геологоразведочной экспедиции.  Получил пенсионное удостоверение и в тот же день улетел в Якутск. С  концами.
Дома я не ночевал несколько дней, пропадая на усадьбе Фомичева. Друг начальника СМУ Фомичев держал баню горячей, ждали Брыткова с Балаганнаха на пару дней раньше, прежде чем идти ему в экспедицию за пенсионным удостоверением. Брытков покинул Тубдиспансер на берегу реки Неры за сутки до выхода на пенсию. Сашка шофер завез на квартиру Брыткова харчи для «отвальной». Звать Брытков никого не стал. Без приглашения никто не пришел. Прождали гостей с Брытковым в его квартире за кухонным столом до глубокой ночи.  Моя лайка Соболюха вволю костей нагрызся. Никто не позвонил, не пришел проводить на пенсию, не вспомнил. О неблагодарности человеческой и подлости много написано и сказано. Брыткова в поселке уважали люди и любили. Выпал человек с глаз долой на полгода, уже и привыкли к его отсутствию. Брытков сам виноват в своей беде, мог бы обзвонить, пришли бы люди проститься. Но звонить ему тоже было не с руки, вроде как «дезертир» - прятался на Балаганнахе, в тубдиспансере с ложным диагнозом «туберкулез» - последние полгода до пенсии, получалось, отлынивал от работы. А причина тому – смех: банальный запой. Как и велось годами – сходило с рук. А тут «новая метла»  - начальник экспедиции приехал из Якутска.  Брыткову до пенсии полгода осталось работать. Запил, как и водилось раз в год – на Новый год. Пил месяц – норма колымского «бугра».  Вот и вышло:  или в «благородство» играй и по шапке получай. Или остаток жизни обеспеченным пенсионером-северянином  доживай. Выбора не было. Брытков не попрекал меня за поход к главврачу тубдиспансера. С Юрием Егоровичем Кондаковым я дружил. Попросил главврача спасти судьбу человека от полного краха в завершение всех трудов и жизни на Крайнем севере. Встал перед Юрием Егоровичем на колени в кабинете.
- Неужели, так серьезно? – засомневался главврач.
- Серьезно. Новый начальник ВИГРЭ Валерий Константинович Филиппов – жесткий мужик. Так и сказал: появится на работе, наете, – уволю по статье, наете!
Геологи сразу и окрестили нового начальника экспедиции: «Наете».
- Это же должностное преступление?! А мужика знаю, очень хороший человек твой Брытков. Мою больную, беременную, на работу в СМУ уборщицей принял – чтобы получила она и «декретные», и бюллетень с оплатой. Хорошо, веди Ивана Ивановича ко мне, осмотрю его…
После «медосмотра» поехал Брытков на полгода лечиться в Тубдиспансер на Балаганнах. Народ в ВИГРЭ ахнул: «Ай, да Иван Иванович»…Не получилось у Наете уволить по статье начальника СМУ ВИГРЭ. Наете и меня уволил по моему заявлению. Состоялась беседа. Начальник экспедиции многое узнал от меня о Брыткове.
- Даже «Ветерана Севера» нет у Брыткова? Непорядок.
Филиппов лично добился для Брыткова звания «Ветеран Севера». Лично вручил Брыткову утром на планерке пенсионное удостоверение. После этого утреннего захода в ВИГРЭ, после бессонной ночи ожидания гостей на отвальную, минуя квартиру, Брытков потребовал отвезти его на аэродром. Я проводил к самолету старого колымского «бригадира», достигшего в жизни, не имея высшего образования, многих высот в делах, за которые он брался. Поселок Усть-Нера построен именно Брытковым почти на треть. Все благоустроенные дома и общежития для геологов строил начальник СМУ Брытков. Филиппов Валерий Константинович северянин подлинный. Он понял и мой шаг – спрятать Брыткова. И Брыткова, попавшего под раздачу, в свете решений партии – « бороться с пьянством», под «сухой закон» генсека Горбачева.
- Не думал, что именно ты меня будешь провожать до трапа самолета, - дрогнул голосом Брытков, прощаясь. – Не думал. Сколько добра людям сделал…


Вечером до отъезда на материк не винил  себя старый колымский заключенный Иван Брытков,  и не каялся, что спрятался «в больничку» от грозы. Так и сидели с ним за чаем, перекидываясь фразами о прошлой жизни. С думками о будущем.
- Учиться тебе надо. Все проходит быстро. Есть ли в твоей затее смысл? Вот вопрос.
- Смысл есть, - отвечал я Брыткову. - Напишу о людях, с кем рядом жил. О времени. Если не я, то кто же о тебе, Иван Иванович напишет? О том, как мы здесь жили на Индигирке – не тужили в этом прекрасном настоящем. Сам же говоришь: все быстро проходит. О Севере литературы мало. А жизнь здесь необыкновенная. Почему, именно на севере, человек стремится быть лучше, чище? Загадка.
Брытков вздыхал. Отвечал:
- Везде дерьма хватает. Здесь просто лишних нет. Каждый на своем месте. Вот, взять тебя: выпал из своей колеи геологической. Кто ты теперь есть? Маешься, семья бедствует. Место для писателя здесь не кормовое. Люди не помогут – пропадешь, сопьешься. Я на своем веку народишко повидал. Здесь ведь, на Индигирке, лет двадцать назад такой Вавилон был, что не приведи, Господи. Женские – мужские лагеря. Больничку на Балаганнахе, куда ты меня замастырил от Наете, в то время  строили под женский лагерь. Это уже в шестидесятых, когда лагеря отсюда вывели, лечебницу там открыли. Все проходит. Прошло и это, - Брытков имел ввиду свое вынужденное «замастыривание» на Балаганнахе.

Жена Наталья последнее время играла в молчанку. Она понимала, что с отъездом моего мецената, я вряд ли останусь на прежнем месте работы. Нужда у порога квартиры уже топталась на просторном крыльце, посматривая в окно моего кабинета с восходом солнца. Каким-то образом начальник экспедиции прознал о моей негласной отлучке в Магадан на семинар молодых писателей народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. По табелю я числился работающим в это время в цеху ДОЦа. Мирона Мисюкевича временно понизили из начальников ДОЦа в мастера. Валера Кайтуков, заменивший Брыткова, пригласил меня зайти в кабинет начальника СМУ.
- Наете требует уволить тебя за прогулы. Скидок он никому не делает. Пиши заявление по собственному желанию. Задним числом уволим. Но я тебе помогу: дам шабашку – рыть котлован под зольную яму новой котельной. Брытков просил помогать тебе. Работа и сдача  котлована под зольную яму новой  центральной котельной  - по графику в июне. Верхний слой земли оттает, сколько можно выберем ковшом экскаватора. Мерзлоту будешь долбить отбойным молотком. Дам тебе компрессор, механический подъёмник «Пионер». Напарника сам себе найдешь.
На том и договорились. Весь май был в моём распоряжении. Ждал я вестей из Москвы и был уверен, что творческий конкурс в Литературном институте пройду. По условиям конкурса требовалось выслать рукопись. Я отослал вместе с рукописью и журнал «Дальний Восток» с рассказом «Санька – добрая душа». Готовился в июле ехать на вступительные экзамены. Начальник экспедиции согласился на мое «собственное желание» уволиться. Пришлось идти к Филиппову, объясняться. Одна «тридцать третья» в моей трудовой книжке уже имелась. Я зауважал начальника экспедиции Филиппова за добро к Брыткову, уважение укрепилось к нему и за наказание: провинился – отвечай. Никаких поблажек. Сам я жил так, требовал того же и от других.
Предстоящее рытье котлована и хорошие деньги за работу делали будущее на ближайшие три месяца осмысленными. Прикидывал после Москвы пожить пару недель у родителей в Сибири. Каждую весну я увозил дочерей к маме - поближе к фруктам и овощам. В этом году решили с Натальей не отправлять детей на материк. Осенью Наталья купила рядом с домом добрую теплицу под стеклом; дети без овощей и зелени теперь не останутся. На Пасху Наталья высадила в теплицу рассаду помидоров. Топит печь дровами и углем в теплице с конца февраля. Зеленеют уже и тепличный салат, и петрушка. На центральном стеллаже радуют глаз уже и по три зелененьких листочка шесть корней огурцов «для закрытого грунта». Опытные тепличники едят свои огурцы уже на майские праздники. Теплица у нас первый год.
Под окна дома свалил землю - пять самосвалов - под посадку картошки. Добрая земля в совхозе «Дружба». Крайний Север, а на землях совхоза капуста вызревает. Колька Кукса возил чернозем и перегной на свою теплицу, насыпал земли самосвалом и под окнами моего дома. Я вырыл ямки по периметру земельной кулижки, утрамбовал столбики в ямках, приколотил гвоздями пролеты из бруска, привез из ДОЦа пачку штакетника. Палисад из штакетника покрасил голубенькой краской. Дивясь, когда все успевается, вроде, последний год дома и помалу живу, урывками и наездами.
Сосед через двор Иван Шилов шоферит в экспедиции. Живет он в ветхом бараке. Двор делит добротный сарай из досок. Для одного хозяина он великоват. Попросил Ванюшку поделиться сараем. Жена его Люба зовет Ивана Ванечкой. Ванюшка из породы «золотых мужиков». Спокойный – воды не замутит. Сухощавый и улыбчивый. Рано утром я выхожу на высокое крыльцо подышать рассветом. Ванюшка рано поднимается, если не в рейсе, курит в низкую форточку. Мы видим, друг друга, смеемся от избытка радости от летнего утра, кричим через двор, здороваясь. Холостяками жили в одном общежитии, в один год переженились. Первая его жена – тоже Наталья, как и моя женка, геологиня. Бабенка недалекая, но с гонором. Бросила Ивана, спуталась с промывальщиком в полевой партии. Ванюшка не запил, не растерял себя. Живет хозяином. Его дочурка дружит с моей Шурой, часто бывает в гостях у отца и у нас.
- Та, бери половину сарая, - согласился Иван.
Сарай я разгородил. Бензопилой выбрал проем для двери с выходом к моему крыльцу. Сарай в хозяйстве мужика рыбака и охотника необходим: замороженные зайцы, бочонок с хариусом, мешок соленой кеты – в квартире не сохранишь. Обустройство гнезда, хозяйства - делает текущую жизнь основательнее, прочнее. В детях рождается и укореняется чувство дома, места своего на земле рядом с родителями. Для моей Натальи, выросшей в интернате, нажившейся в общежитиях, пока училась в Старом Осколе, эта благоустроенная квартира и есть первый ее настоящий собственный дом.
Разбитые семьи, расхристанное жилье – для севера не типичны. Существует некая воля к «сцепке». Оттого и мужская дружба прочная, и бабы мужьям верные. Из поросли нашей начала 70-х на Индигирке, семья Ивана Шилова единственная и распалась. А молодых семей в те годы вышло из общежития пар двадцать. Не разъехались, народили детей, прижились. Работали хорошо и были каждый по-своему счастливы. Получали добротное жилье. Из бараков – в прошлом лагерных, в новые квартиры переселялись. Двухэтажные из бруса дома, как грибы, в новом поселке Геологов вырастали. По воле начальника СМУ Верхне-Индигирской экспедиции. По воле Брыткова. Я тоже начал свою семейную жизнь в одном из бараков. Теперь и мои дети нежатся в горячей воде в ванне и пользуются теплым туалетом. В бараках-то на ведро «ходили». Детей омывали в детских пластиковых ваннах. Для взрослого населения в центре поселка на берегу протоки каменная баня в два этажа имелась. Зимой на улице ночью минус шестьдесят, неоновые фонари на уличных столбах едва видно в тумане. Стужа.
Тревожился за лайку Соболя: кобелю три года, в Москву ведь его не возьмешь? К собаке привязался душой, пёс рядом круглые сутки. Иногда ловил себя на мысли: «…хоть бы не прошел конкурс». Тогда и ехать не надо. Выручил геолог Володя Прусаков. Парились в баньке при его теплице, он сам попросил лайку на лето в тайгу, чтобы не болтался пёс по посёлку хвостом за Натальей. В тот же час мы и заперли Соболюху в сарае, чтобы пообвык у нового временного хозяина. Но Соболюха оказался упрямым и верным: сгрыз конец крайней доски низа двери, подрыл землю и вытиснулся в узкий лаз. Три дня не прошло, как прибежал домой белой ночью, загавкал на крыльце перед входной дверью. Сошлись, что заберет Володя собаку в день своего отъезда в тайгу. Пока же Соболюха преданно и с тоской в темных своих глубинах собачьей верной души искоса поглядывал на меня, полеживая рядом с письменным столом. Начинал тосковать и я ввиду предстоящей разлуки с Натальей и детьми. О шабашке на котловане Наталья не ведала, знала, что вылетел из СМУ, но не попрекала, не гнала искать работу.
Майские праздники просидел за письменным столом, без спешки, наслаждаясь русским языком, читал роман «Усвятские Шлемоносцы» Евгения Ивановича Носова. Однажды Наталья заметила подчеркнутые красным карандашом предложения.
- Так долго ты ни одну книгу не читаешь, - подивилась.
Предложил ей прочитать повесть «Цветёт луговая овсяница» Евгения Носова.
-Русский язык богаче и образней - на порядок выше, сдается мне, чем у Бунина, - удивилась Наталья.
-Вот и наслаждаюсь, напиться этим языком никак не могу, как ледяную родниковую воду цежу сквозь зубы в жажду, - улыбнулся Наталье на её оценку повести Евгения Носова.
Я уже любил произведения и тексты Виктора Астафьева за стихию языка, за образность и диалекты. Но не слышал в них музыки. Читая «шлемоносцев», впервые услышал мелодию русского языка, растворился сознанием во времени и в пространстве, впервые почувствовал ту тревогу и угрозу в русском народе, которую принесла война на родную землю. Лучшей повести о войне и мирной жизни селян, о месте человека на земле и его причастности ко всему сущему - в Русской Литературе нет. Романы «Война и Мир», «Анна Каренина» Льва Толстого и «Усвятские Шлемоносцы» Евгения Ивановича Носова - рядом с «Капитанской дочкой» Александра Пушкина – горние духовные высоты одного порядка.
В летние белые ночи на Индигирке народ не спит. В основном зорюют. Под утро забудутся коротким сном и опять заботы. Июнь – разгар белых ночей. Небо высокое и просветленно прозрачное, будто в светлые ночи не на земле человек, а во вселенском Божьем храме призывается на молитву. И душа молитвенно очищается. И чувство восторга рождается от избытка жизни, когда слышится кукование кукушки в дальних речных островах, зеленых от строевого леса. Многочисленные острова на Индигирке, напротив поселка Неры жмутся к скалистому прижиму, над которым в заоблачной выси гора Юрбэ.
Гора Юрбэ развалена распадком от вершины. Все лето в этом распадке белым языком лежит и не тает ледник. На западном склоне Юрбэ, почти у самой вершины, стоит домик зеркальный из нержавеющей стали - метеослужба авиаторов. При заходе солнца, от этого вагончика, как от зеркала, пучками сверкают в небо и на окрестные горы ртутным свечением солнечные зайчики.
Чтобы не беспокоить семью, мы с Соболюхой уходим после полуночи на высокий берег Индигирки и ждём ледоход. Русло реки набухло рыжей верховой водой. В первых числах июня лед стронется, треск и шорох льдин в гулкие белые ночи, терпкий воздух снеговой воды и свежий леденящий душу ветерок лечат любую хворь. Любовь ко всему сущему разрывает оковы тоски с души. Душа как бы омывается в первозданности неба и в полой воде матушки Индигирки.
При первых лучах солнца на востоке, за гранитными великанами - кигиляхами на вершине горного хребта, приходится собираться домой. Ниже поселка – за Пивзаводом, за лесистым мысом у подошвы горного массива вдалеке река Нера вклинивается желтым мутным потоком в Индигирку. В среднем течении Неры стоит золотодобывающий прииск «Нерский». Оттого и желтая муть в реке. По долине реки Неры двести верст тянется автодорога на Магадан: Колымская трасса. Поселок Усть-Нера зачат и построен геологами 6 августа в 1937 году. Золотоносный район Колымы имеет продолжение в Индигирском бассейне.
Богатейшие золотые прииски «Хатыннах», «Юбилейный» - в низовья Индигирки до горного хребта Черского на востоке. «Эльгинский», «Маршальский», «Малтан», «Дражный» - на юге и западе. «Ольчанский» золотоносный узел с севера замыкает «золотое кольцо» в верховьях Индигирки. Отсюда до ее истоков не более двух сотен верст.
При первых лучах солнца на востоке пришел домой с реки, пропахший терпкой речной волной, будто выстиранный - выжатый и просушенный белыми ветрами. Наталья встает рано. Застал ее плачущей на кухне в домашнем сиреневом байковом халатике. На кухонном столе чернел ее кожаный кошелек, светилась медью мелочь.
- Не хватает. Не хватает дожить до аванса, - всхлипнула Наталья на мой растерянный взгляд. Воспитанная в интернате после смерти матери, не избалованная мужем большими деньгами, она редко показывала слезы. На этот раз жизнь достала, и мне стало не по душе, хоть в петлю лезь.
- Потерпи месяц. Кайтуков обещал шабашку. Без северных надбавок нет смысла куда-то устраиваться работать постоянно, -  «северных десять надбавок» лишила меня Наталья Хабарова, главный геолог Шмидтовской геологоразведочной экспедии.  Не пожелала отпустить меня работать в газету. Уехал с Мыса Шмидта самовольно. В редакцию районной газеты «Заря Севера» на Палатке пришла моя трудовая с «тридцать третьей статьей».  И где бы теперь я не работал, получал ровно половину от «северянина». Но я  не могу бросить  ремесло  литератора.

Соболюха растянулся на всю кухню и горячей пастью зверя, часто дыхая, лыкал розовым языком.
- Займу денег, - прикорнула Наталья к Соболю, погладила пса по загривку. – Один мужик только меня и понимает, - вздохнула она. – Да Чомбо любит преданно, - кивнула на черного кота, подсевшего на передние лапки на подоконнике кухонного окна.
- Три мужика в доме, а толку с вас никакого. Э-эх! – Заломила Наталья дугой руки над головой и хрустнула сцепленными пальцами.
- И я была девочкой юной, сама не припомню когда! Я дочь молодого драгуна, и этим родством я горда!
Голоса у Натальи нет. В застолье она молчит. Скороговоркой песенка получилось забавно.
- А ты, корнет проклятый, так бы убила… Лучше бы ты не возвращался. Остался бы на Палатке в своей газете. И я бы уже тебя за это время забыла.
- Ты серьезно?
- Вполне…

Такой Наталью я не знал. Замуж она вышла за меня без любви и не скрыла этого. Верилось, дети появятся – полюбит. И шептала ночами: любит… Но наступал день и я видел, что жёнка моя как бы за стекло уходит и не слышит меня. Угроза жить в постоянной нужде отравляла ей жизнь, и без того мало радостную с таким мужем.
 - «Я выходила замуж за хорошего человека, а не за писателя», - вроде как в шутку сердилась Наталья иногда. Муж - «бессеребренник» ей не нужен. Но в одночасье не изменишься. Бросить занятия литературой и идти заколачивать деньги Наталья тоже не требовала. А по чем фунт лиха в моем писательском ремесле, я уже испытал, работая корреспондентом в районной газете в Хасынском районе в Палатке. И это только начало. Впереди долгие годы ученичества и писательским ремеслом хлеба не добыть. Прав был Шалимов: «нужда задавит».

Промзона, где ремонтные мастерские и новая котельная, находилась через дорогу за высоким забором, напротив клуба «Геолог». Конец улицы Коммунистической. Улица эта главная в поселке. И тянется она с востока на запад на целую версту. Здесь, возле клуба «Геолог», перекресток с окружной дорогой вокруг поселка. За перекрестком гаражи экспедиции. Далее стоят старые жилые бараки вдоль самого берега до «Пивзавода». В поселке два ресторана «Северный» и «Солнечный». Вечернее кафе «Светлана» - в рабочее время - «столовая».
Наталья ушла на работу, увела трехгодовалую Анюту в садик. Старшая дочь Александра ходит в третий класс во вторую смену и еще спит. Бессонная ночь на берегу Индигирки, утренние слезы Натальи подстегнули сходить и посмотреть обещанную шабашку. Центральные ворота Промзоны на соседней улице. «Медпункт» ремонтников построен крыльцом на улицу Коммунистическую, рядом - калитка в промзону.
За высотным бульдозерным боксом широкая проезжая пустошь. Грязи – не пройти без сапог. Приземистая кузница рядом с новой котельной в дальнем углу территории. Кузнецов я знаю и люблю давно. Дядя Миша Самийло с десяток тракторных клапанов отковал для меня под ножи. Нож в хозяйстве полевика геолога первый помошник. Наждачный круг в кузнице добрый и заготовка обдиралась на наждаке мигом. Старый кузнец ковал лезвите ножа из тракторного клапана идеально. В ходу практичные якутские ножи с заточкой под руку.
Дядя Миша умер, но его подсобник в кузнице Серега Вяткин обучился в доброго мастера. Прежде чем идти к кузнецу на чай, осмотрел новую котельную за кузницей. Котлован под «зольную яму» рядом с кузницей на ее задворках. Май завершается и солнце горячее в затишке. Черная от угля земля грязью чавкает под резиновыми сапогами. Квадрат под будущий котлован уже сдирал ковшом трактор «Белорусь». Яма четыре на четыре метра - на ковш в глубину уже выбрана. После обеда решил идти к начальнику СМУ Валере Кайтукову. Наталья неоднократно просила подвезти к теплице угля. Рядом с кузницей заглушен оранжевый «Кировец» с широким ковшом впереди.
Серега Вяткин кучеряв так, будто только что бигуди снял и не распушил еще локоны. Широкий в плечах, как бульдозерный отвал. Кузница – берлога, а кузнец точно шатун медведь. В кирзачах, в черной одежде, руки в мазуте и копоти. Зарычит - испугаешься. Обнимет кольцом медвежатых рук в приливе нежности – дух испустишь от треска в костях и боли. Водитель «Кировца» «боцман» Володя Козлов, флотский парень, душа нараспашку. С Володей тоже хорошо знаком, живет он неподалеку в новом двухэтажном деревянном доме. Володька ходит вечно в тельняшке, волосом рыжий, усики пшеничные до золотистости. Кузнец и Володька – кореша, рыбаки. Летом к поселковому берегу Индигирки около сотни моторных лодок пришвартованы, каждая возле своего сарая или вагончика на берегу. У кузнеца своего лодочного сарая нет, корешит с Володькой Козловым. Белыми ночами лодочные сарайчики воль берега Индигирки на полверсты – пчелиными ульями гудят. Лодки мотаются по реке. Жизнь кипит. Большинство мужиков лодочников и домой часто не уходят, досыпают в лодочных сарайках. Утром – производство ждет. Поселок большой, народу густо, но редко днем праздно шатающегося встретишь. В мастерских работает народ оседлый, экспедиционный. Все знаемы по работе в полевых партиях.
- Володь, угля подвезем к теплице? – жена Наталья напомнила утром, что угля не хватит до теплых ночей.
Дело не хитрое. Возле котельной много кускового угля. Если нагрузить полный ковш, пожалуй, хватит топить печь в теплице и до конца июня, пока в том нужда отпадет.
К сапогам Сереги Вяткина жмется старая ****, серая от грязи и пыли. Сколько помню кузницу, кажется, еще и при дяде Мише Самийло эта **** здесь жила. Соболюха дыбком подскочил от дверей кузницы к суке. В кузне тихо. Я прошипел: «нельзя». Мужики моего шипения недослышали, но Соболюха, приученый к шипению, а не к словам, команду послушно исполнил, сник и виновато отошел к деревянному кряжу с наковальней, остался стоять там.
- Подгоню к углю – грузи. Я тебе не помошник – спина болит, - согласился флотский Володя.

Кузнец Серега Вяткин добрый мужик и молчун.
- Ножи еще делаешь? – спросил Серега Вяткин. - Есть у меня заготовка. Бери.

Первые годы на Индигирке, после женитьбы, в кузнице я часто вечерами пропадал. Ковали с дядей Мишей ножи из разной стали. Обрабатывал их на наждаке, доводил до шлифовки. Жил в многосемейном бараке с Натальей. Кухонные столы у всех в коридоре. Соберутся вечером бабы, каждая у своего стола готовят ужин на электроплитках. Судачат, смеются. Малыши по шаткому полу коридора снуют. После ужина – каждый в своей конуре, время мужиков наступает. Стоят часовыми у своих столов, курят. Я на кухонном столе и мастерил. Ручки для ножей делал из березового капа, наносил выжигателем рисунок, покрывал паркетным лаком. Ножны обшивал оленьим камусом. Добрые ножи получались: лезвие хорошо держали при разделке зверя, не ломались при колке льда. Закаливал дядя Миша Самийло лезвие ножа до пяточки. Спинка ножа вязкая сталью, хрупкости нет и в лезвии. Делает так же и кузнец Серега Вяткин. Порядочный северный таежник заводской охотничий нож в тайгу не возьмет. В любой геологической экспедиции кузнец у работяг и геологов в авторитете.
Отбойным молотком мне приходилось работать. Одну зиму работал геологом на Тане в Верхне - Тарынской геологоразведочной партии. Штольню били, разведка геологическая велась на сурьму. Отбирал «бороздовые» пробы со стенок рассечек отбойным пневматическим молотком, работающим от компрессора на сжатом воздухе. Наконечники быстро тупеют о вечную мерзлоту. Часто приходилось менять на острый. Старые наконечники в кузнице накалялись в горне, молотом до пики оттягивались. С десяток таких «пик» для пневматического отбойного молотка лежали на долгом верстаке из толстого железа. Я взял крайний и стал осматривать.
- Надо? Бери, - предложил кузнец.
- Пяток штук возьму? Понадобятся. Котлован Кайтуков обещает дать.
- Не этот, что за кузницей? – ухмыльнулся Володя флотский.
- Достал меня этот котлован. Каждый вечер приходится брать трактор «Беларусь» с ковшом и гнать сюда, - сердился на Кайтукова Володя Козлов.
– Оттаивает за день на солнце мало. Скребешь его скребешь ковшом. Плотная илистая глина.
За флотским Володей Козловым, кроме «Кировца», закреплен и колесный трактор «Беларусь» с ковшом.
- Будешь помогать – поделюсь, - намекнул я Володе. Чтобы охотнее грыз котлован ковшом.
Володе Козлову известно о моей крепкой дружбе с Брытковым. Знал флотский парень, что и слово мое верное. С другой стороны, Кайтуков обещал мне «два котлована» для меня в нарядах «вырыть». На метр Володя углубит котлован экскаваторным ковшом. Справедливо будет поделиться за его работу. Делил я мысленно «шкуру не убитого медведя».
Сторожа в проходной на воротах Промзоны нет. Ковш угля Володя Козлов вывез с территории без проблем. Помог он и тяжелые куски закидать в ковш. Блажил на больную спину. Но уже знал, что «пятихатку» с котлована будет иметь. Я радовался за Наталью: уголь для теплицы привез. Поработал за «трех мужиков в доме»…
2. «Корнет, проклятый».
Июнь поднялся жаркий. Где-то горела тайга, сизая дымка пропитала воздух. Дыханием ощущалась в дымке паленая сухая трава. Зной одолевал к полудню, от плотика котлована несло древним холодом. Насколько возможно Сашка помог выбрать грунт экскаватором. Но теперь он не помошник: стрела коротковата и ковш дна не достигает.
Рядом с ямой поставили дизельный компрессор на колесной тележке. Володя Козлов заправил бак соляркой, завел дизель. Подсоединили к компрессору шланг и пневматический молоток. Запасных наконечников к перфоратору нет. Серегины «пики» из кузницы оказались к месту и вовремя.
Работал отбойным молотком, кидал совковой лопатой мерзлую глину по восемнадцать часов. За смену иглы тупились о вечную мерзлоту, стачивались до округлой тупости. Серега кузнец покорно и без всякой мзды грел эти наконечники в горне каждый день, оттягивал механическим молотом пики.
Народ уже знал, что я получил вызов в Москву. И каждый старался помочь. Рассказы мои, опубликованные в районной газете, мужикам нравились. Москва, как и золото – слабым духом не дается. Котлован вырыть необходимо за две недели. К этому времени освободился в СМУ механический подъемник «Пионер» со стрелой. Серега кузнец выделил по дружбе квадратную железную бадью с тросом. По лестнице я выбирался из котлована, крутил, напрягая ручку лебедки «Пионера», поднимал тросом бадью, вывёртывал мёрзлые куски глины за бруствер вокруг ямы. В четыре часа  дня от жары валился дома спать. В десять вечера опять заводил дизель компрессора. С трудом верилось в рассказы старых колымских зэков, работавших на шурфовке уже свободными после лагерей, что может выдержать человек восемнадцать часов смену. Теперь знаю: может. В небо посмотреть некогда. Около двенадцати ночи Наталья окликала с края бруствера:
- Корнет, проклятый. Ужинать думаешь? – первое время Наталья звала домой. Живу рядом, за забором промзоны - через дорогу. Последующие ночи жена стала носить еду к моему котловану - будущей зольной яме под котельную.
Соболюхе надоедало шататься вокруг ямы, и он увязался за сворой кобелей: у суки из кузницы открылась течка, и Соболюха потерял верность. **** промзону не покидала, казалось, все кобели поселка теперь дерут и рвут друг друга рядом с кузницей. Досталось и Соболюха от клыков стаи: шрам на всю мордаху до правого глаза кровенит. Пришлось посадить его на цепь возле дома у крыльца, где имелась летняя для него будка. Днем позже Соболя забрал к вертолету Володя Прусаков. За Соболюху душа улеглась, до осени заботы о лайке нет.
Котлован сдал в срок. Кайтуков, как и грозился, закрыл в нарядах «два котлована». Флотский помошник получил обещанную сумму денег. Наталье дал тысячу. И с пачкой пятерок в кармане улетел в Москву. Наивный человек! Институт единственный на всю страну. Конкурс запредельный – тридцать человек на место. Не поступил.  Завалил  «историю партии» доценту Малькову. «Обществоведение и историю» - не понимаю и не знаю. Душа будто покинула бренное тело, а сердцем очень захотелось увидеть отца и маму. Напоследок рискнул сходить к ректору Литературного института Евгению Сидорову.

Евгений Сидоров вальяжно полулежал в кресле и снисходительно наслаждался моим жалким растерянным видом. «Этот не поможет», - понял с первого взгляда. Во время сессии при поступлении - из любопытства я взял в институтской библиотеке небольшую по объему книжку Евгения Сидорова. Ректор – «критик». После текстов Бунина и Евгения Носова сидоровская халтура в текстах так ударила по глазам, что произвольно, не успев и подумать, что творю - я зло швырнул эту книжонку в угол комнаты. А теперь еще и приперся к этому «автору», который на мою беду еще и ректор института. Сидоров пространно рассуждал о дилетантах в литературе, о расплодившихся графоманах, осаждающих Москву, словно тати.
«Зачем пишут? Для чего стремятся в институт? Вот вопрос…»
- Тебе, зачем институт? Далеко от Москвы живешь. Пустая трата денег, - спросил Сидоров и подвел итог своим мыслям.

От Сидорова я вышел с чувством брезгливости к этой ничтожной личности. Помочь, конечно, он мне мог. Но, будучи серой крысой, он уничтожает вокруг себя все живое и талантливое. Стараясь быть объективным, просмотрел еще несколько сидоровских тщедушных книжек. Везде ахинея, тень – на плетень о произведениях мне известных. И едко вонючий русофобский запашок в подтексте.
Спешить с отъездом не пришлось. Деньги кончились. Ждал деньги на билет от отца из Канска. Абитуриенты разъехались. Поступившие студенты – заочники, в означенный день, собрались в аудиториях Литературного института на своих семинарах для знакомства с руководителями. Николай Семенович Евдокимов набирал семинар, позволил мне присутствовать на ознакомительной встрече. Описатель Евдокимов  набрал новую группу  студентов - прозаиков, куда до экзаменов входил и я. Не получилось. Не сдал вступительные экзамены. Николай Семенович очень сожалел и наставлял поступать на следующий год.
- Кому, как не тебе у нас учиться, - вздыхал доцент Евдокимов. – А без образования ничего не получится даже из гения.
Я скромно сидел в актовом зале на семинаре Евдокимова позади всех особняком и наблюдал за происходящим. Не было ни зависти, ни ожесточения в душе. Покой и уверенность владели мной. Я уже понял, что Литературный институт – мой дом. И чувство, какое владело мной на Чукотке – это  всё равно вернусь  на Индигирку. Это чувство  и  похожая уверенность жили во мне и теперь. Терпение. Терпение. Именно это качество необходимо писателю. Виктор Астафьев однажды в узком кругу высказался: « Книги – пишутся "жопой". Терпением болезни. Терпением врагов. Терпением жены. Терпением немощи. Если даже не можешь физически, все равно пиши. Ибо никто за тебя эту работу не сделает. В нашем деле замены нет».
Среди поступивших Слава Дёгтев выделялся скороспелой, мало внятной речью, со слюнкой на губах. Стало интересно посмотреть его тексты. В завершение семинара Николай Семенович представил студентам меня и горько сетовал:
- Вот кто должен с вами учиться.
Славу Дёгтева это задело. В общежитии он пришел ко мне в комнату, принес свою рукопись. Походя читать - я не согласился. Решил, посмотрю после. Разговорились. Дёгтев работал в Воронеже пожарным бойцом. Рассказал, как пожарные в горящих квартирах шарят в поисках ценных веще и денег, пока тушат пожар. Я не поверил: дикость какая-то.
- И ты, тоже? – переспросил его.
- Случалось. Помог, раз вынести ковёр…
Мне и рукопись его расхотелось читать. Пройдет пару лет, Славу Дёгтева я вспомню, работая пожарным на Сарылахской обогатительной фабрике. Утром по тревоге мы выехали в совхоз «Дружба», который в километре от поселка Усть-Нера. Горел коровник. Рукава с водой тяжелые. Работали по двое, с подстраховкой. Я забрался по лестнице на плоскую крышу коровника. Петька Лапшин подал наконечник с пустым еще без воды рукавом. Я и крикнуть Петьке не успел: «давай воду». Как земляной и гнилой потолок провалился под моей тяжестью в пожарной амуниции. Обрушился в «доменную печь» горящего коровника. Брезентовый рукав без воды натянулся канатом. Я повис над полом в бушующем вокруг пламени. Мгновение – опытный Петька Лапшин выдернул меня обратно на крышу, благо, что рукав с наконечником я цепко держал. После пожара, отдыхая с расчетом, я припомнил рассказы Славы Дёгтева и поделился с ребятами.
- Какой же он после этого писатель? – возмутился Петька. – Мародер! В армии мы мародёров - «псами войны» звали.
Лапшин в армии служил пожарным рядовым бойцом. На Обогатительной фабрике одна пожарная машина. Расчет четыре бойца. Лапшин – начальник караула. Опытный пожарный.
- И тебе нельзя работать пожарным, - подвел Петька Лапшин. – Нас в армии по специальному тесту отбирали. «Героев» не брали пожарными бойцами. Сгоришь и ты когда-нибудь со своим характером - лезти вперед батьки в пекло. Не будь меня сегодня рядом с тобой на крыше коровника, точно бы сгорел в два счета.
Петька Лапшин меня убедил. Не стал я ждать очередного пожара, уволился. Бережет Господь. На Ольчанском перевале не дал погибнуть, в горящем коровнике не позволил сгореть. Значит, нужен Богу, размышлял я, продолжая усидчиво заниматься самообразованием.
Вторую свою поездку в Москву даже и не запомнил. Как сон прошла. Как с аварией на Ольчанском перевале: вышибло из памяти. Но Бог любит Троицу. Дело свое упрямо осваиваю. В «Полярной Звезде» вышла повесть «Чифирок». Софрон Петрович Данилов поторапливает с изданием книги. Патриарх якутских писателей предлагает с первой книгой стучаться в Союз писателей Якутии. Пока он жив. Настаивает. Написал рекомендацию в Союз писателей СССР, отдал её мне на руки.
- Мало мне осталось. Возраст. Успеть бы хоть тебя в люди вывести…
Я сердцем любил Софрона Петровича Данилова, душой принял его произведения. Писатель он был настоящий и честный. Якутский Союз писателей «многочленный», русских только трое. Якутия. Национальная республика. Большинству приехавших в Якутию временно работать, не до русской литературы. Добывают золото, алмазы, работают шоферами на зимниках. Живут одним днем. Для меня Север за пятнадцать лет стал родным домом. Мыслил жить на Индигирке до старости. Не понималась еще «старость» - «венцом всему». Не понималось и не думалось о том, что и отец с мамой не вечные. И что дети обязаны жить рядом с родителями в их старости. Обязаны хоронить их, прибравшихся в родную землю, после земных трудов. Обязаны присматривать за могилками. И в Родительскую субботу поминать их и любить, как живущих рядом. Не понималось. Собственная жизнь виделась устоявшейся, будто в одном нескончаемом дне текущая, как летние белые ночи на Индигирке. Жизнь – бессмертный день.

3. Жизнь – бессмертный день.
Творческий конкурс я одолел и по третьему кругу. Работал я уже охотоведом Оймяконского района.
Может быть, я бы и не поехал, из-за безденежья. Но получил вместе с приглашением на вступительные экзамены коротенькое письмо от Михаила Петровича Лобанова: « Уважаемый Валерий! Приезжайте обязательно. С уважением. Михаил Петрович Лобанов». Будто чувствовал мои сомнения Михаил Петрович, когда отбирал рукописи будущих своих студентов. Нашел время зайти на кафедру заочного отделения, попросил декана Низову Галину Александровну отправить его письмо вместе с приглашением. Галина Александра Низова любила одаренных ребят. И когда я поступал во второй раз и не поступил, жалела меня словно мать родная.
- Наберись мужества. Бейся на следующий год. И мы костьми здесь ляжем, но ты будешь учиться. Именно тебе Литинститут многое даст.
С Михаилом Петровичем Лобановым я не был знаком. Поднял журналы «Наш Современник» за прошлые годы. По оглавлению нашел его статьи о литературе. Отмечал эти статьи и прежде при чтении: дивился их чистоте русского языка, хрустальной прозрачности и глубине мысли. Человек я уже был искушенный Словом. Опытный читатель. Перечитав статьи Михаила Петровича Лобанова, понял: есть, кому доверить мысли и чувства в Литературном институте имени Алексея Максимовича Горького. Ехать в Москву следует. До поездки в Москву оставалось еще пара месяцев. Мой начальник, старший охотовед Оймяконского района Егоров Юрий Георгиевич пообещал:
- Денег я тебе на поездку дам.

Охотоведом работать в Райохотнадзор устроился случайно. Как-то сидим в камералке геологов в кабинете у Михайлова, начальника полевой партии. По случаю Дня геолога выпиваем. У мужиков дорожное настроение – скоро в поле. Говорим о рыбалке на знакомых реках, о медвежьих углах хребта Черского. И конечно, об охоте. Михайлов рассмеялся:
- Мужики, анекдот! Виталька Егоров – геолог нашей партии рассказал. Был однажды с братом охотоведом на весенней охоте. Подстрелил случайно глухаря. А стрелять глухаря запрещено. Юрка, его родной брат – старший охотовед района – на родного брата протокол за глухаря составил, оштрафовал. Как вам нравится?
Много злых слов от охотников - в адрес старшего охотоведа - я наслушался за минувшие пару лет, бывая на весенней охоте на уток. Но встретить его в тайге не довелось. Редко кто робко возражал:
- Справедливый. Честный мужик. Вам только волю дай…
Воли при единственном охотоведе на весь Оймяконский район и так хватало. В Артыке автобаза большая. На «Татрах» забираются шоферы к рыбным озерам, и морским неводом вычерпывают чира целыми кузовами. Зимой на снегоходах бьют лосей и оленей без лицензий и без меры. Старатели берут отгулы: кто в Москву самолетом «в Сандуны попариться» на недельку летит. Кабаки в Усть-Нере вечерами гудят. Деньги пачками старатели подкидывают под потолок ресторана. Пляшут, поют. Клондайк. Кто охотится и рыбачит.
Охотовед Егоров меня заинтересовал. Откладывать не стал, поехал автобусом в поселок Дорожный. Там мост через Индигирку. На краю поселка Аэропорт. Егоров жил с родителями. Отец его работал гидрологом. Мама – финка по происхождению. Семья добропорядочная, объяснили мне местные мужики.
- А Юрка, тот вообще мужик золотой!
- Так уж и золотой, - не поверил.
- Узнаешь его – убедишься: вечный труженик. В одиночку бокс для машины построил, - указали путь к гаражу на берегу Индигирки.
Заробел я что-то от таких оценок. В районном Охотобществе рыбинспектор Семён Винокуров масла в огонь подлил:
-Юра ищет помошника. Желающих много пойти в охотнадзор работать. Да он кого попало, не берет.
Ехал к Егорову с надеждой устроиться работать охотоведом. Слава в поселке у меня тоже скандальная. Но честность мою и враги признают. Справедливость – первейшее качество в человеке, если ты за перо взялся и стал марать бумагу. Размышлял я, достигнув высоченного бокса на одну машину. Стены набраны из бревен стоймя, добрые распашные ворота. Глухая калитка с кованым кольцом. Повернул – открылась. На рабочем месте охотовед. Я ожидал увидеть вездеход ГАЗ –66, который имелся в инспекции. Опешил от пустоты бокса и голой рамы на колесах. Егоров возился со снятым двигателем. Кабина снята с рамы. В боксе продумано все - для удобства работать. Под потолком кран-балка с подвижной электролебедкой. Кран – балка при надобности катается по швеллеру от стены до ворот. И не мудрено, что старший охотовед в одиночку разобрал и снял с рамы все агрегаты и кузов автомобиля. Везде порядок и системность.
Юра мне сразу понравился. Моложе меня на три года. Лицом светлый, голубоглазый фин. Высокий ростом, крепкий телом. Говорит не замысловато и до неожиданности прямо.
- Винокуров подсказал, говоришь.
Работу он не оставил. Сидел над ванной с соляркой и промывал шестеренки. В боксе тепло и светло. На стенах мощные неоновые лампы 500 ватт.
- Помошник нужен, – согласился Егоров. - Машину одному собирать сложно. Ставка охотоведа не занята. Зарплата маленькая. Прибавка от штрафов тоже не ахти какая. Но жить можно, если природу и зверей любишь. Наведу о тебе справки, поговорим. Приезжай завтра к девяти. Двигатель на раму поможешь ставить.
Так я и стал работать охотоведом. За месяц собрали с ним машину. Поставили на раму удобную и легкую будку с печуркой.
- Что за справки ты обо мне наводил, - спросил его, освоившись.
- Положено. В милиции – о судимости. В браконьерах тоже не числишься. Оружие охотоведу положено: наган или пистолет ТТ. В наркологии – может ты псих.
- Ну и как?
- Нормально. Работай.
Однажды я приехал угрюмый на работу.
- Что так?
- Жена. Денег совсем в семье нет.
Управление Охотнадзора Республики в Якутске. Бухгалтерия начисляет и высылает зарплату на сберкнижку. Мне еще зарплата не положена. Вечером прощались, Юра подает деньги.
- Двести рублей. Пока хватит семье. Тоже нет. Но я с родителями живу.
- Жениться не собираешься, - случайно брякнул.
- Рад бы. Да не на ком. Да я и не целовался еще ни разу.
Таким откровением я был потрясен.
- И женщину не знаешь? – осторожно, чтобы не обидеть человека, удивился вслух.
- Не знаю.
Потрясающая откровенность, открытость. Это – доверие. И я рискнул.
- У моей жёнки есть подруга твоих годов. Тоже ни с кем еще не целовалась. Моя проболталась. Девка зрелая. Не прочь с хорошим человеком познакомиться. Но застенчивая, упаси Бог. Познакомить?
-Познакомь…
Отдал Наталье деньги. Перед сном, поделился о непорочности в Егорове.

- Он хоть интересный с виду – твой Егоров?! Наталья за крокодила не пойдет. Девка - красавица.
-Еще какой! Редкий мужик. Не пьет и не курит. Окончил Иркутский сельскохозяйственный институт, факультет охотоведения. Сильный душой мужик.
Наталья Динвай родилась на Индигирке. Егоров тоже коренной потомственный северянин. Моя жёнка горела нетерпением свести молодых людей. С Егоровым я сработался. Восхищался им, после задержания следователя прокуратуры и двух милиционеров на браконьерской охоте. Помогли нам тогда старатели. Самосвал возвращался на участок с прииска, когда мы задержали прокурорский УАЗик в тайге и досматривали. Убить зверя браконьеры еще не успели, но три карабина пришлось им под протокол отдать. Оружие не зарегистрировано и разрешений на карабины нет.

После ледохода в июне мы разделились. Егоров контролировал верховья реки до Оймякона. Моя территория – низовья реки до хребта Черского, до первых порогов на реке. Две моторные лодки. В конце июня сенокос. На каждом прииске подсобное хозяйство. Держат коров ради молока детям в детсады и ясли. На сенокос прииск выделяет людей. Живут они в пойме рек и речек артелями и поодиночке. Косят. Хариуса острогой по ночам бьют на мелководье при факелах. Шалят – постреливают уток. И как водится, оружие нелегальное.
Погода установилась ясная и теплая. Решили с женой её подругу Наталью с Егоровым знакомить. Воскресным днем, на Юриной «казанке» поплыли отдыхать в рыбное место. День провели без напряжения. Женщины «смотринами» остались довольны.
Через пару дней жена с детьми улетела самолетом в отпуск в родной Воронеж. Остался один. Соболюха уже третий сезон в тайге с Володей Прусаковым. Зиму Соболь рядом со мной живет, а весной охотно селится в Прусаковском сарае, из которого когда - то удрал. Соболя любил и не на шутку обижался за его стремление покинуть меня летом.
После отъезда семьи, собрался пожить в палатке на берегу реки в низовьях у Софроновского прижима. Место там рыбное и сенокосчиков с прииска «Юбилейный» много. Хоть рыбу не дам острогой бить. Колька Кукса в отпуск пошел. Согласился на пару дней сплавать порыбачить. На борту моей лодки «казанки» белой краской трафаретная надпись «охотнадзор». Сорок километров до Софроновского прижима сплавлялись без мотора тихо часа три. То там, то там выстрелы. Причаливаемся к берегу, идем – находим. Ружья изымаем под протокол: закрыт сезон для охоты. Десяток нелегальных одностволок отобрали.
- С тобой порыбачишь, - заворчал Колька Кукса.
На Софроне землянка - вырытая в откосе берега, полная рыбаков. Рыба, жаренная в жестяном противне, вся в следах от остроги. Мужики нагло меня оттерли к двери.
Колька был на улице, на шум появился в дверях за моей спиной. В землянке полутьма от одной свечки. Не разберешь, сколько еще человек на нарах. Порвут мужики любого инспектора.
- Ты што ли писатель, - раздался вопрос из темноты. – Это вы с Егоровым ментов нынче повязали? А ну-ка - сели все! Место у стола дайте уважаемым людям.
Зимой при задержании прокурорской машины в охотугодьях старатели подвернулись свидетелями. Молва быстро среди золотодобытчиков прошла.
- Присаживайся начальник к столу. Потолкуем. – Поднялся с нар из темноты пожилой уже видом хмурый человек. По пояс без одежды, от синих рисунков - наколок на теле свободного места нет.
-Виноваты, начальник. Казни.
- Казнить я вас не буду, но остроги и огнетушители с факелами отыму, - нахмурился от такого поворота событий. Протоколы составлять глупо в такой темени; лодка с изъятым оружием у берега без присмотра.
- Иди, Коль к лодке, - попросил. – Я и один здесь справлюсь.
Колька Кукса ушел к лодке с оружием.
- Не боишься, что когда-нибудь тебя за твою борзоту кончат, - подал кто-то из темноты.
- Почему – борзоту? Поступаю справедливо. Сам не шакалю и другим крысятничать в тайге не даю.
- Э-э, браток, - усмехнулся «Синяк» в наколках. – Такие как мы, грешные, тебя не тронут. Мы справедливость и честность в людях ценим. Он о ментах тебе толкуют.
С милицией у нас с Егоровым действительно натянутые отношения. Приходил в кабинет Охотнадзора, просил за своих людей начальник райотдела подполковник Масленников. Прокурор Нечепорук дотошно изучал у нас в кабинете протокол на своего сотрудника, просил дело замять. Егоров жил и работал открыто и чисто, никого не боялся. Он старший охотовед, ему и решать.
- Ничего мы с ними не сделаем, - сказал Егоров, когда остались вдвоем.
- Сделаем. Напишу заметку, и отправлю в московский еженедельник «Неделя». После этого вынуждены будут исключить всех троих из охот общества. К уголовной ответственности, конечно, их не привлечешь, не успели зверя убить.
Так и поступил. Заметка в «Неделе» вышла удивительно скоро. Милиционеров после этой публикации уволили из милиции, следователь прокуратуры перевелся работать в военную прокуратуру в Якутск. Такого эффекта от заметки не ожидал даже Егоров.
- Теперь пойдет охота на волков – на санитаров леса. Обложат флажками – по одному отстреляют: с работы вышибут.
Так и случилось. В Охотуправлении в Якутске мне предложили уйти из системы добровольно. Два года охотоведом всего и работал. Чуть позже вынужден был оставить должность старшего охотоведа Оймяконского района и Егоров. Но это будет потом.

В сотне метров от землянки с сенокосчиками - выше по берегу, мы решили заночевать. Какая уж тут рыбалка. Выспались в палатке и поплыли с Куксой в поселок сдавать изъятое у сенокосчиков оружие. Три остроги и факелы с огнетушителями под солярку я все-таки у рыбаков от землянки забрал. Понятно, новые изготовят. Необъятного – не объять. Совесть успокоил.
В поселке на крыльце дома ждал меня Сережа Казаков. Студент третьего курса Литературного института. Познакомился я с ним в институтском общежитии, когда поступал по второму кругу. Парень сам меня нашел. Интересовался Севером. Пожелал приехать в гости. Дал ему адрес. И вот, приехал.
- Ты бы хоть телеграмму дал. Я мог и неделю дома не появиться, - обрадовался я Сергею.
Двадцать лет студенту, – какие мозги? Какой опыт? Особенно у творческой натуры. Мозгов – нет. Опыта житейского и подавно. Пожил у меня студент пару суток, и понял я, что в мое отсутствие он дом спалит. Плиту включит, забывает выключить. Конфорка от перегрева малиновая от жара плавится. Постельную простынь в первую ночь сигаретой прожег, курил в кровати. Ходит задумчивый, с мутными зрачками – гений парень, не иначе. Писал Сережа Казаков фантастику. Ну что тут скажешь? Решил отправить студента за горный хребет Черского, самолетом в эвенский поселок Мому. В июне вода в Индигирке высокая. Глубины для речных судов хватает. Баржи самоходки поднимаются от поселка речников на Белой Горе к поселку Мома. Грузчики разгружают баржи, бешеные деньги имеют: порта и кранов в Моме нет, все грузы на баржах на мужицком горбу выносятся на пристань в склады. Студент согласился посмотреть, как эвены живут, Мому. Не мешкая, отвез его в аэропорт, сдал на руки Вирусу Черпаку, второму пилоту АН-2. «Вирусом» приятели авиаторы звали Витька за энергетику, за способность кого хочешь завести и до бешенства довести. Витёк Вирус – бард, исполняет свои песни под гитару. Хорошие песни. Наш человек. Студенческий билет у Сережи Казакова солидный: «Союз Писателей СССР» – серебром на корочках оттеснен.
- Писатель? - Вирус повертел студенческий билет. – Поехали…
Приехали мы в аэропорт утречком. Не прошло и часа, мой студент уже летел в АН-2 над горами на восток.
Дома я не задержался. В лодке на берегу палатка, продукты и удочка. Прикупил в магазине у ресторана «Полярного» папирос «Беломору», посидел у костерка на каменной косе с мужиками и отвалил работать к Софроновскому прижиму.
Взял из дому кассетный портативный магнитофон – работает от лодочного аккумулятора, аудикассету с записями музыки Моцарта, трехтомник Александра Сергеевича Пушкина. Расчитывал не появиться в поселке неделю. Музыка Моцарта в потрясающей тишине среди гор, далеким эхом волнами наслаивается и возвращается. Чувство такое, будто эта музыка рождена горами и водной стихией Индигирки. Природная акустика всеохватна и чиста. Нет ни хрипоты, ни визгливости. Каждая нота слышится, каждый звук хрустальный.
На третий день, слышу утром из спального мешка, моторная лодка прет по реке сверху к моему берегу, к устью ручья, где моя палатка. Хариуса в устье ключа всегда много. Коренной берег высокий. Рослые в зелени лиственницы, сухой мшаник. Обзор реки дальний с крутояра. Костер жгу на галечной косе, где рыбачу удочкой хариуса в устье ключа. Под берегом лодка. Красотища и покой для души! Воздух – не надышишься!
Моторная лодка стукнулась дюралевым днищем о гальку. Лодочный мотор затих. Голоса Наташи Динвай и Юры Егорова.
- Спит, наверное, - громко позвал Егоров.
Я выбрался из спального мешка, натянул парусиновые брюки, сунул ноги в болотники и выкосился боком из палатки. Спустился по тропинке к становищу в устье ключа.
Егоров смеется счастливо, открыто. Таким счастливым я его никогда не видел. Они переглянулись с Наташей.
- Две новости привезли, - хитрила Наташа. Обнимая за пояс Егорова, поджимаясь ласково щекой к его груди.
- Одна – хорошая. Другая – плохая. Отгадай.
«Пожениться решили – по лицам видно, - прикидывал я. - А вот «плохая»? Неужели»…
- Студент вернулся? Жениться решили.
Угадал, - смеется счастливо Егоров.
 - Заявление в ЗАГС подали. Студент твой вчера вернулся из Момы, в форточку проник в твою квартиру. Дверной замок изнутри открыл. Ваня Шилов Куксе сказал. А Кукса Колька Наташе. Срочно пришлось плыть до тебя.
Колька Кукса и Наташа Динвай живут в одном доме, соседи через стенку, входные двери рядом. Колькина Райка работает в картооформительском бюро экспедиции вместе с моей женой и Наташей. Тесен мир. Пришлось сматывать палатку, грузиться и плыть в поселок. Натворит студент без меня дел.
Студент мой после Момы изменился. «Гениальность» с облика лица и повадка думать, подперев лоб растопыренными пальцами, испарилась. Полы в квартире вымыты и блестят. Везде порядок и ни пылинки. Даже электроплиту хозяйственным мылом отмыл до натуральной белизны эмали.
- В Моме комары крупнее пчел, - оправдывался студент.
- На какие шиши поедешь назад, в Москву. В июле и мне лететь на экзамены. У самого денег еще нет. Дать мне нечего. Устрою тебя грузчиком на базу комбината «Индигирзолото». Бригадиром там твой коллега Володя Яницкий – тоже литератор, - высказался я раздраженно, прикидываю дальнейшую судьбу студента.
Володя Яницкий приехал на Индигирку в самые морозы в середине декабря. Привез и жену, и шестилетнюю дочку, и даже японский ковер в рулоне. Этот ковер меня больше всего позабавил. Хотя, какое надо иметь представление о Крайнем Севере, чтобы ехать туда на работу в декабре, да еще с семьей?! Знакомые у Яницкого в поселке были. Позвали в свое время безответственно. Приехал. Время прошло, и знакомые уже перебрались в другое место.
Пару суток жил Яницкий в гостинице. Там ему подсказали, дескать, есть такой чудак в поселке, пишет рассказы. Володя купил литр «Вермута» и нашел меня вечером дома. Вино меня покоробило. Так дела не делаются. За бутылку я помогать не стану. Пить вино не решились. Время еще не позднее, пошли с Яницким к Сереге Вяткину кузнецу на квартиру. Серега как-то обмолвился, что домик матери в районе вигровских гаражей пустует под замком. Жить можно, печь исправная. Угля и дров в запасе нет. С женой Натальей мы иногда скандалили, и я порывался в такие часы уйти из дому. Мечтал о норе. Серега Вяткин предложил поселиться в этом домике. Я ходил, смотрел жилье. Дом разделен на два хозяина, на каждой половине кирпичная печка – «пенал» с одним окном в улицу. Но жить можно. Серега Вяткин согласился пустить Володю Яницкого в дом матери. Дал ключ от замка на входной двери.
Повел Яницкого смотреть жилье. На другой день, попросил Володю Козлова выгнать из теплого бокса на мороз «Кировца», навалил в ковш угля, подъехали к пилораме – доверху забил ковш обрезками чурок с комля, досками на растопку. Привез на двор хибары. А морозы будто взбесились. Володя Козлов не хотел и «Кировец» из теплого бокса выгонять. Но слово «помочь человеку» - для северянина закон. И человек человеку помогает в трудный час.
Не минула и неделя, привел Яницкого на склады «Индигирзолото» к начальнику базы Калоше. Сечевой казак с Украины, Калоша Дмитрий Тимофеевич был моим приятелем по казачьим понятиям. Я – сибирский казак. Ко всему прочему Калоша был великий книгочей и боготворил меня за стремление пробиться в Литинститут. Яницкий коротко отработал простым грузчиком. Освоил профессию и Калоша поставил его бригадиром. Володя Яницкий литератор настоящий, но тоже, как и я, «молодой писатель». Публикаций в журналах еще нет. Но в рукописях его было видно, толк из него выйдет в писательском ремесле.
Без лишних слов Яницкий взял моего студента Литинститута в бригаду грузчиков. Лето, основной грузопоток из Магадана, отгрузка на прииски. Заработки высокие.
Лето в Якутии жаркое, дожди редко. Я жил на реке в палатке и усиленно готовился к экзаменам. Читал Пушкина, Лермонтова в который уж раз. Главное написать сочинение.
Незаметно, в кутерьме дел подкатил срок отъезда в Москву. Студент жил в квартире аккуратно, собрался и август грузчиком отработать. За неполный июль он заработал девятьсот рублей грузчиком. Понравилось. В Москве мы должны были с ним встретиться в общежитии.
Юра Егоров дал мне на поездку в Москву семьсот рублей.
- Нет больше, - засмущался. – В августе хотим с Наташей в свадебное путешествие на недельку в Москву слетать. Получу отпускные за три года. В Москве подкину тебе денег при встрече.
День отлета выдался добрый. Прошел регистрацию. Иду в людском потоке пассажиров по летному полю к самолету АН-24. Обернулся на аэропорт, скользнул взглядом по высокому зеленому штакетнику, отделяющему летное поле от аэровокзальной площади. И обмер! «Соболюха мой?! Точно он!» Сидит на задних лапах черным зверем, уткнул мордашку между штакетника и повизгивает, гавкает - зовет меня. С сумкой за плечами побежал от самолета к штакетнику. Соболюха привязан долгой ременной конской подпругой к перекладине забора.
- Соболюха! – присел, расцеловал его в нос. Позволил облизать мне лицо, короткий ежик на голове.
- Соболюха. Друг мой. Где Прусаков?
У забора зеленый геологический вьючный ящик, объемный рюкзак «Ермак» и спальный геологический мешок в чехле.
Из Отдела перевозок вышел на крыльцо Володя Прусаков. Заметил меня в окно из помещения.
- Среди лета в другую партию начальником отряда назначили, - подошел Володя. - Утром прилетели с Соболем вертолетом. Вечером улетаем на Иньяли. Не забыл еще эту реку?.. Домой даже нет возможности заглянуть, - объяснил он свое появление в аэропорту в мой день отлета в Москву. Какое счастье, что их встретил! На удачу! Реку Иньяли я не забыл. Зеленый иней на осоке от первого ночного заморозка. Киевскую студентку Людмилу. Эрику с Мыса Шмидта не забыл…
Север! Люди! Какие, люди! Как хорошо и радостно жить в этом прекрасном мире!


ЧАСТЬ. 4
УЧИТЕЛЬ  ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА
Я поступил с третьего захода в Литературный институт. Жил в Усть-Нере. Работал охотоведом Оймяконского района. Шел 1986 год. На Индигирке  шла обычная жизнь.  Якутия задыхалась в дыму от таёжных пожаров. Москва бурлила от начавшейся "перестройки".

Творческий конкурс  одолел  по третьему кругу. Может быть, я бы и не поехал, из-за безденежья. Но получил вместе с приглашением на вступительные экзамены коротенькое письмо от Михаила Петровича Лобанова: « Уважаемый Валерий! Приезжайте обязательно. С уважением. Михаил Петрович Лобанов». Будто чувствовал мои сомнения Михаил Петрович, когда отбирал рукописи будущих своих студентов. Нашел время зайти на кафедру заочного отделения, попросил декана Низову Галину Александровну отправить его письмо вместе с приглашением. Галина Александра Низова любила одаренных ребят. И когда я поступал во второй раз и не поступил, жалела меня словно мать родная.
- Наберись мужества. Бейся на следующий год. И мы костьми здесь ляжем, но ты будешь учиться. Именно тебе Литинститут многое даст.
С Михаилом Петровичем Лобановым я не был знаком. Поднял журналы «Наш Современник» за прошлые годы. По оглавлению нашел его статьи о литературе. Отмечал эти статьи и прежде при чтении: дивился их чистоте русского языка, хрустальной прозрачности и глубине мысли. Человек я уже был искушенный Словом. Опытный читатель. Перечитав статьи Михаила Петровича Лобанова, понял: есть, кому доверить мысли и чувства в Литературном институте имени Алексея Максимовича Горького. Ехать в Москву следует.
Август угасал. После зачисления, несколько дней спустя, предстоит близкое знакомство с однокашниками по семинару прозы. С руководителем семинара Лобановым Михаилом Петровичем. О его письме на Индигирку на собеседовании не заикнулся.
Экзамены идут в три этапа. Первый – конкурс. Второй – «собеседование». Третий – обычные экзамены для гуманитарных высших учебных заведений. Литинститут - духовная богадельня, можно сказать монастырь для творческих монашествующих душ. Здесь каждый молится Богу, каким он его представляет.
Творческий конкурс прошел зимой. Собеседование проходило в актовом зале на втором этаже Литинститута. Комиссия из известных писателей, солидная. В истории института известны факты, когда студенты поступали с не своими рукописями. К третьему курсу творческая несостоятельность выяснялась - и «творцов» отчисляли безжалостно.
Собеседование доброжелательное. В рукописях автор виден, как не ухищряйся. Стиль писателя – сам автор. Как живет, так и пишет. Какой интеллект, такой и словарный запас. Но есть в человеке основа, которая видна только в глазах. Это - душа человека. Именно глаза скажут: живёт душа в человеке, или не дал её Бог. Большинство писателей сочиняют рассудочно, и редко кто пишет, полагаясь на свою душу. Михаил Петрович Лобанов колко изучал меня, сидящего перед комиссией. И я видел, что мои рукописи и все что в них изложено, никак не вяжутся с моей внешней жесткостью. Сидел, будто пружина туго сжатая. Речь моя через пень колоду. - Вы мне чем-то напоминаете молодого Виктора Астафьева, - выслушав моё словесное бездорожье, улыбнулся Лобанов. - Водку, пьёте? Песни, наверное, под гармошку поёте. - Водку пью. Песни под гармошку пою. И пляшу. И …плачу, - засмущался.
До экзаменов я допущен. Два года подряд я срезался у доцента Малькова. Преподавал Мальков в институте «научный коммунизм». В этом году доцента Малькова на экзаменах тоже не миновать. Первый экзамен сдал на троечку - благодаря моему ангелу хранителю - декану заочного отделения. На Малькова Галина Александровна Низова повлиять не берется. Мальков безжалостный к студентам. Студенты очного обучения при этой фамилии трепетали в страхе до истерики. В прошлом доцент Мальков работал прокурором. Каким образом он стал «историком научного коммунизма» понять трудно. Но факт: в институте он учил студентов по своей книге – компиляция других авторов историков.
Я долго сидел за письменным столом, подперев кулаком щеку, давил – отпускал кнопку настольной лампы, чередуя свет с сумраком комнаты, в номере писателя Юрия Сергеева. Юра – слушатель Высших Литературных курсов. Для семьи на два года снял квартиру в Москве. Познакомился с ним в прошлом году. Также шли экзамены. На втором экзамене у доцента Малькова я «отселился» от остальных абитуриентов. Вторично. Два года подряд!
Забрал документы и просиживал задницу на лавке в дворике дома Герцена. Спешить уезжать не стал. Искал варианты. Евгения Сидорова из института убрали. Ректор другой. Егоров Владимир Константинович. Публицист, работавший одно время в «Комсомольской правде» и в ЦК Комсомола. В институт ректором пришел кремлевскими коридорами. По слухам, большая умница и порядочный человек. Значит, есть какая-то калитка. Некому отворить потихоньку эту калитку. Нужен авторитетный человек – ходатай за меня.
День светлый и солнечный, а тут хоть волком вой. Рядом ухнулся крупный мужичище, в белой рубашке, распахнутой до пупа. Брюки измяты в коленях гармошкой. На абитуриента не смахивает. Идет набор на ВЛК. - Ты, случайно, не с Севера? - задал он вопрос. - Из Якутии. Как определил? – удивился. - Только северяне могут вальяжно и независимо валяться на московских лавочках.
Я всмотрелся в лицо соседа. Буквально перед отъездом мне попалась на глаза книга «Королевская охота» Юрия Сергеева. С фотографией. Книга настолько хорошо написана о геологах и охотниках, что лицо автора на фото врезалось в память. - А ты, наверное, Юрий Сергеев. Автор «Королевской охоты». - Сергеев, - поднялся он для рукопожатия.
Вечером договорились увидеться в общежитии в его 704 номере. С собой в заплечной сумке был журнал «Полярная Звезда» с моей повестью. - Для знакомства. Как с автором. Какой ты писатель я знаю, - дал ему почитать.  - Подарить не могу: единственный, - журнал мне вернули вместе с документами.
Юрий Сергеев в молодых годах работал буровиком в Южной Якутии. С Севером связь не теряет. Бывает наездами в Якутске, собирал материал для написания романа «Становой хребет». С собой у него была его вторая книга «Самородок». О старателях южной Якутии. Книгу он подарил с автографом. До вечера расстались.
Я поехал в общежитие. Жил на третьем этаже. Три абитуриента в комнате. Время еще раннее и коридор безмолвствует. Мои сожители бродят по Москве. За «Самородок» принялся сразу. И зачитался. Вечером появился стремительно Сергеев и сходу обнял. Троекратно, по-русски расцеловал.
-Это тебе за твоего Чифирка! Собирай вещи. Поедем на седьмой этаж. Будешь жить в моем номере. Сам я на Москве квартиру снимаю.
Вечер прошел в открытой беседе. - Ректора Егорова не знаю, - прикидывал Сергеев. – Но завтра поговорю с ним о тебе. Он из бывших комсомольских вождей. Может Толя Буйлов знаком? За роман «Большое кочевье» Буйлов получил премию ЦК Комсомола. Поговори с ним.
Буйлов жил на писательском этаже и был в номере. Юрий Сергеев поехал на Москву к семье. Решил потолковать с Буйловым. На ВЛК он направлен от Красноярского отделения Союза писателей. Живет в Дивногорске. Земляк красноярский. Пошел к нему в номер.
Познакомились. Номер по-бабьи вылизан, чист. Самовар. - Нее, к ректору не пойду, - отказался Буйлов. – Кто я такой? Он меня и слушать не станет. Здесь нужен кто-то из мамонтов в ходатаи.
Чаёвничать после такой самооценки, с Буйловым отказался. Неприятен мне этот «лауреат» стал. С этим его самоварчиком в виде «Спутника», скатерочкой стерильной на казенном столе, с мертвыми звериными глазками в глубоких впадинах на узком – тапорного вида, лице. Юрий Сергеев до слез расстроился моим вторым провалом. Сергееву понятно, как далека от Москвы Индигирка. Рубашку готов снять, в своем номере поселил. И кто из них после этого настоящий писатель? Размышлял, возвратившись в номер.
К Егорову Сергеев решил идти без меня. В ректорском кабинете он отсутствовал долго. Я ждал его на подходе к приемной. Вышел Сергеев взмыленный, будто воз тяжкий до этого тянул. - Ничего нынче не получится, - утер платком лоб Юра. – Придется тебе, брат, еще раз испытать судьбу.
Сергеев проводил меня до Автовокзала, откуда идут автобусы в Домодедово. Обнялись. - На следующий год приезжай. Будешь жить в моем номере. Ключ для тебя вахтеру отдам. Только сообщи, когда будешь…
Прошел год. Июльским утром я прилетел в Домодедово. На электричке доехал до Савеловского вокзала. Оттуда на троллейбусе добрался до улицы Добролюбова. Где и стоит семиэтажное кирпичное здание общежития Литературного института. И нынче, ключ от сергеевского писательского номера, меня на вахте действительно дожидался. Из телефонного автомата на седьмом этаже я позвонил Юрию Сергееву по московскому телефону. - Нет его дома. Уехал на Кубань, - ответила женщина.
Писатель Сергеев кубанский казак. О казачестве мы вели беседы в прошлом году. Мои прадеды Пушкины – сибирские казачьи старшины. Сергеев кубанских атаманских корней казак.
Каждый год я даю на вахту общежития журналы со своими публикациями. Получая ключ от номера Сергеева, обратил внимание на молодость девушки вахтерши в нарядном на лямочках платье, на ее золотые зубы при улыбке. На очки. В вестибюле тусклый свет, а девушка в широких солнцезащитных очках.
Обменяв ключ на «Полярную Звезду» с моей повестью, поехал на лифте на седьмой этаж.
После меня за минувший год в номере никто так и не жил. Даже комплект чистого постельного белья сохранился в упаковке на полочке в шкафу.
За распахнутым окном близкие листья рослых многолетних тополей. Остро пахнет сухой осиной, горячим асфальтом. Жаркий день отстоял. Москва погружается в синеющую вечернюю мглу. Москва шумит и вечером и ночью. В квартале от улицы Добролюбова - Останкинский молочный завод. Денно и нощно там гремят железом и жестью в производственных цехах конвейеры, гудят машины.
В районе Зеленой Рощи много зелени. Улицы чистые. За железнодорожной линией совсем близко Останкинская башня. Я полюбил общежитие. Полюбил этот район. Дружил со студентами очного обучения. В прошлом году студент Серёжа Казаков с другом возили меня в знаменитые Сталинские Высотки на Воробьёвых горах к своим подругам – «доценткам». Ходил с поэтами-студентами на Арбат, где они подрабатывают чтением своих стихов. Показали мне парни и Красную площадь. И «Кузькину мать» - ВДНХ. Я поил их добрым московским пивом «Колос», кормил креветками. «Обмен опытом» с Москвой состоялся. Принадлежность к Литинституту позволит укоренить этот «обмен опыта» с Москвой долгие годы. Но если не поступлю и третий раз?! Москву я вряд ли когда больше увижу.
Ощущение тревоги, будто перед началом войны, поселилось во мне последний год - после прочтения «Усвятских Шлемоносцев». В пространстве над страной повисла какая-то угроза после прихода нового «генсека» в Кремль. А слово «перестройка» вкрадчиво проникало в душу значением - будто «пакт о ненападении Германии на СССР» между Гитлером и Сталиным. «Гитлер» для России - США. «***** – Европа», которую спасли от уничтожения русские люди, гиеной крутилась вокруг Горбачева, как вокруг бессильной жертвы, готовой стать падалью. Кто же сегодня «Сталин»? В Кремле его нет. Выходит, «Сталин» - это мы все, русские мужики и бабы. Вся страна – Россия. Вряд ли бы посетили меня подобные ощущения и мысли о нависшей угрозе и о близком начале войны. Вряд ли. Но понятия эти горние - душа моя почерпнула в глубинах «Усвятских Шлемоносцев». Всем естеством узнал и ощутил себя русским «Шлемоносцем».
Размышления мои отвлек тихий стук в дверь. По часам не поздно, около одиннадцати вечера. За окном еще небо не погасло от закатных лучей. Поднялся до двери. - К вам можно? Не поздно я? - девушка с вахты прочитала повесть и принесла вернуть «Полярную Звезду». - Можно я у вас посижу? - Пожалуйста.
Приход девицы вахтерши меня не удивил. В общежитии Литературного института давно никто и не чему не удивляется. Не задают лишних вопросов. Не нагружают своими проблемами. Каждый сам себе творец. Девица пристроилась на единственном стуле. Кресло тоже в номере одно. Верхний свет пригашен. Круг от настольной лампы падает на ее округлые молодые коленки. - Вот вы писатель. Разбираетесь в жизни, в людях. Научите меня жить, - какие-то не русские нотки звучали в ее интонации, в тонком голосе. Глупая просьба - «научить жить». Эти солнцезащитные очки. Полный рот золотых зубов в девятнадцать лет. Я заволновался от не менее глупой догадки: «Неужели вычислили?» И похолодел. - Пойдемте, прогуляемся по вечерней Москве. Рядом в парке, хороший бассейн, - продолжала она свои нелепости.
Я молчал, прикидывал. Действительно, в номере душно, почему не пройтись до недалекого парка. - Хорошо. Прогуляемся, - согласился. – До парка и обратно.
Кабинка вахтера освещена. Я полагал, что ее смена закончилась. - Мы же не долго, - тянула она меня на ночную улицу.
Что за бесовщина. Сказать, что опасаюсь с ней выходить из общежития, стыдно. А что ждет за дверью в полуосвещенном парке – неизвестно. Фантазии мои разгулялись настолько, что стал недомогать, подрагивая.
Причина опасаться есть.
Пару месяцев назад в кабинет Охотнадзора пришел капитан Крыловецкий из «валютного» отдела районной милиции. Егоров отсутствовал. Находился я в кабинете на втором этаже старой почты один. Крыловецкий пришел в гражданской одежде.
- Леший, - щедро улыбаясь рыжим лицом, протянул ладонь для знакомства. – Помощь твоя нужна.
Чем занимаются оперативники валютного отдела, мало кому известно даже в райотделе милиции. О Лешем я наслышан. Отслеживает в тайге «хищников золота», занимающихся незаконной разработкой недр. По возможности ловит за промывкой золота. Тюремные сроки за незаконную добычу золота большие. Поэтому с металлом взять «хищника» редко операм удается. Золото при себе никто из хищников не держит. Тырят порциями в разных местах. А когда выходит «хищник» из тайги, фасует золотой металл или в ружейные патроны вместо дроби. Или в аптечные пузырьки от пенициллина. При задержании, скидывает увесистый от золотого песка пузырек на камень в ручье – стекло осколками с золотом водой уносится. Патрон можно выстрелить из ружья. Докажи потом прокурору, что при нём имелось незаконно намытое золото. Приходится отпускать. В поселок тащить «пустого» хищника - без металла смысла нет.
Охотоведы люди таежные. В теплое время года постоянно в охотугодьях. Оперативники из валютного отдела тоже в поселке не сидят. Приисков много. Контролируют участки, золотоносные полигоны в старые годы выбраны не чисто. Осталось золото в бортах узких ручьев, где бульдозерный отвал не работник. Знают хищники и золотоносные ручьи.
Намытое золото, у хищников скупают ингуши. На Индигирке их нет. Диаспора ингушская в Магаданской области пустила корни после смерти Сталина в конце 50-х. «Взяли в плен Колыму». Пробовали черкесы и чеченцы заняться скупкой драг металла – не пустили. Ингуши монополистами владеют скупкой золота на Колыме. За грамм золота платят выше биржевых цен в десять раз. Золото вывозят с Колымы «лошади». Так зовутся на языке оперативников ингушские женщины, везущие при себе до десяти килограммов золотого песка и самородков. «Лошадь» - женщину сопровождает охранник ингуш. При задержании «лошади», по негласному уговору с оперативниками, с найденным золотом арестовывается мужчина. Женщина не привлекается, в деле не фигурирует. Эта скрытая «война за золото» между ингушами и государством ведется уже полвека. По оперативным данным, колымское золото держится «головкой» ингушей в турецких банках: «общаг» ингушского народа.
Из местных бродяг - «хищников» нет. Едут таежные бродяги парами и по одному из Магаданской области. Площадь золотоносного бассейна на Индигирке огромная, попробуй всех выследи. От вертолета «хищники» маскируются в схронах. Костров дымных не разводят. Махонький костерок в схроне, дымок от него поглощается ветками и мхом. Работая геофизиком рядом с прииском, такие схроны я встречал на Хаттынахе, за горным перевалом на безводном осенью ручье Кварцевый. Ляжешь на скалистое русло и кончиком ножа выбираешь между глинистыми стланцами илистый осадок от паводка. Если повезет, и самородок с тыквенное зернышко выловишь. Для геолога золото, что хлеб. Бережное к нему и уважительное отношение. Ради этого «хлеба» геологи искали россыпи, рудопроявления, вели разведку и подсчет запасов. Воровства золота среди геологов не водится. Не слышал.
Крыловецкий просил сходить с ним на ручей Турист - мои охот угодья. Капитан Крыловецкий знает золотоносные места не хуже геологов прииска. Леший пользовался их геологическими приисковыми схемами россыпей, знает и содержание золота на кубометр песков. Ручей Турист правый приток речки Ольчан. Далеко от райцентра. Дел много и на реке с сенокосчиками. - Всего на пару дней, - уговаривал помочь ему.
– У меня УАЗик. Напротив Туриста бросим машину. Переправимся через Ольчан. Сходим до перевала и обратно. Проверим. С прииска звонили. Предупредили, хищники появились.
Я посматривал на капитана милиции и невольно думал над словами Егорова: «Флажками обложат, как волков». У Лешего репутация порядочного мента. Его и Лешим-то прозвали не зря, круглый год из тайги не выбирается. Обрастает рыжим волосьем – глаз не видно. В таежной одежде его от «хищника» золота и не отличишь. Широкий нос лаптем между глаз, выдает его крестьянскую натуру, глаза хитрые, иногда злые. Поговаривают, пошаливает – лосей постреливает.
- Враньё, - уперся на мои подозрения.
– Мне что, лицензию не даст Егоров. Один я никогда зверя не трону. Ружьё я в тайгу не беру. Карабина у меня нет. Из пистолета только кедровку и убьешь. Да медведя попугаешь. Кстати о карабинах: наши менты, кто нелегально имеет карабины, теперь, их попрятали. После вашей расправы с нашими ментами. Отчаянные вы ребята, с Егоровым. Любо!
 - Ты что, казак?
 - А то!
«Казаку верить можно. За други своя - живот положит», - успокоился.
Полковник Пахарев, начальник КГБ района тоже донской казак. В кабинете рядом с портретом Дзержинского шашка в ножнах висит. Знаком я и с этой службой. Против Советской власти не выступаю, но коль молодой писатель, надо им меня было пощупать. Приглашали к себе. С Пахаревым я подружился. Казаки все-таки. От ментовского беспредела, в случае чего, прикроет. Полковник Масленннков, начальник райотдела, сам со мной дружбу искал. Из сейфа достал листочки писчей бумаги, подал. - Глянь-ка опытным глазом. Я ведь на пенсию собираюсь. Тоже рассказы начал писать.
Я рассмеялся.
 - Смешно? Полковник в писатели метит?!
Смеялся я не над Масленниковым. Много пенсионеров последнее время стало мнить себя писателями. Редактор «Полярной Звезды» писатель Володя Федоров показывал мне две фотографии. На одной мужчина пенсионного возраста держит богато украшенную трость в правой руке. На втором снимке этот же человек с тростью в левой руке. На обороте карандашом текст: «На этом снимке отчетливее виден рисунок на трости. Печатайте эту фотографию». Пенсионер прислал «роман», написанный шариковой ручкой в школьной тетрадке. Работал в давние годы инструктором райкома. Воспоминания написал. Рассказал этот эпизод полковнику Масленникову. - Полковником ты сразу стал? И дерево в один день не вырастает. Жизнь положить надо, чтобы до генерала дослужиться.
- Давай сюда, - забрал листки. – Прав ты. Не получается писать складно. Заходи на чай, всегда рад тебе буду.
Встреча эта с полковником Масленниковым была до задержания его сотрудников на браконьерской охоте. После заметки в «Неделе» перестал предлагать чай.
На ручей Турист с Лешим – я отправился. Машину замаскировали напротив устья ручья в лесу. Выше - по реке Ольчану, лежит круглый год огромная наледь. Лето жаркое. Без дождей реку вброд свободно перейти. Ни ветерка в природе, ни шевеления. Воздух влагой парит. Первый признак скорых дождей.
- Ночью хлынет ливень, Ольчан взбучится. Не перейдем назад, - опасался я. -  -Не горюй, выше наледи перейдем. Там в любые дожди можно расщелины перескочить, - ответил Крыловецкий.

Старая дорога на ручье Туристе жмется к крутому склону сопки. В устье Турист просторный. Протяженность распадка километра три. Нутро ручья перелопачено старателями лет десять назад. Везде поросль ивы.
Леший шел впереди. Капитан без ружья, в кобуре пистолет. Я следом - держал дистанцию и осматривался. Завернул рыло и махом налетел на спину Лешего. В этом месте ручей загибает вправо. Место узкое. И прямо на нас вышла из-за поворота огромная медведица. Стоит, шагах в пяти на дороге – не разминуться.
-Е… - Я матершинник! Но до Лешего мне далеко. Как он начал материть медведицу, хоть святых выноси. Я испугался медведицы сильно. От матов Лешего испугался: «Она же – баба! Порвет нас за одни маты в ее адрес». А Леший – «американскими небоскребами» матерится и матерится. Фыркнула медведица! И огромным, бурым страшилищем маханула на крутой склон сопки. Глазом не успели моргнуть, как исчезла из виду.
- У тебя же пистолет, - развеселился я.
- Какой пистолет? Ты что?! Ты видел, какой у медведицы лоб? Бульдозерный отвал! Не прошибёшь, пулей.
Нас потряхивало от возбуждения.
- А ведь медведицу с верховий Туриста люди спугнули, - сообразил Леший.
Крыловецкий оказался прав: ушли люди. Услышали маты Лешего на медведицу. Собрали пожитки и быстро снялись. Верховье ручья - рогаткой раздваивается. Старя, бульдозерная площадка. На ней деревянный, ветхий вагончик. Пустошь. Углей и золы, свежих от кострища не заметно. Но люди ночевали. Пустые банки из-под тушёнки еще не высохли на палящем солнце. - Воды в ручье здесь нет. Как они моют? – прикидывал я вслух.
- За перевалом они работают. Там богатое золото. Нас услышали – туда по тропе ушли, - показал Леший едва примятую тропинку на недалеком - крутом склоне на гриву водораздела.
- Сутки моют, не больше. Тропа не умятая. Отдохнем и нагоним.
Небо заволакивалось - далеко на востоке черным облачным валом, когда переправлялись через Ольчан. Пока дошли до вагончика, чернота насунулась уже на окрестные сопки. Леший довольно потирал руки.
 - Чему ты радуешься? Через Ольчан не перейдем назад, вода мигом взбучится.
- Для хищника в дождь самая работа! Менты по тайге не шастают. Безопасно. Да и вода на «проходнушке» живее в дождь. Ручей бурлит. Кидай породу совковой лопатой в грохотало. Помешивай лопатой. Крупицы золота через сито падают в проходнушку. Водица шлам уносит. Золотишко, на резиновом коврике, ловится. Тяжелый металл, - прочитал лекцию Леший, будто забыл, что у меня геологическое образование.
- Опытному хищнику и пару суток хватит поработать, если золото богатое. А золото там, куда они ушли, очень богатое. После дождя борта ручья золотом, словно пшеничным зерном, местами, просыпаны.
-Я сам здесь иногда мою и сдаю в валютный отдел, когда «показатели падают». Свидетелей нет. Спугнул, мол. На «проходнушке» снял. Не успели хищники скинуть.
- Бес не искушал ингушам продать? – спросил Лешего.
- Предлагали хищники войти в долю. Ты про честь русского офицера слышал? Казак. Значит, знаешь: честь – дороже всего. У меня семья. Бывает, сдаю самородки на прииск, как подъемное золото. В отделе знают. Наши все так делают. И магаданцы тоже. Они нас и научили.
Дождь накрапывал. Мы сидели в вагончике, опершись спинами на продольную стену. Дверей входных нет, и хорошо видно в белой ночи нити ливневого дождя. Я не жалел об этой поездке на ручей Турист. За одну «честь офицера» я готов был полюбить Лешего, как брата. Ментовского в Крыловецком ничего нет. Скорее он напоминал мне наших геологических бродяг. Усталые от жизни и бесприютности мужики, терпеливые в работе, щедрые в застолье, для которых мужская дружба превыше всякого злата мира.
Леший лез в крутизну, рационально и пружинисто. От вагончика, до перевала на горной гриве в соседний ключ, метров триста. Ягель после дождя набух губкой и скользил под резиной каблуков.
Мы выбрались на горную гриву. Распадок на другой стороне открылся неожиданно широко: за пологой равниной глубокого скалистого ключа вдали просматривалась большая река. Ключ внизу утекал в эту долину.
Дождь накрапывал редким ситом. Южный склон ключа лесист, густо растет кедровый стланик по всему склону. Хорошо виден и бурный ручей внизу. Мы залегли под зеленым стлаником, накрылись зеленой офицерской плащ накидкой. Леший прилип глазами к биноклю.
- Нет никого. Ушли в долину. Теперь их не найти. Пошли, - не таясь, поднялся он в полный рост.
- Посмотрим, сколько успели хищники породы промыть.
Мы берегом миновали скалистые уступы верховий ключа, обрушились в русло. Вода не шибко бегучая, хоть и прошел ливень. Ниже узких скалистых уступов в русле ручья, начался обрывистый правый склон. Черный шлам, зовущийся золотоносными песками, как и рассказывал Леший, облизан дождем и омыт до дресвы. Еще ниже по ручью лежала опрокинутая «проходнушка» для промывки черного шлама, взятого из борта ключа. Крыловецкий прав: только начали хищники мыть и мы их согнали.
- Без золота они не ушли, иначе бы проходнушку не бросили. Кубов десять успели промыть, - оценил он промытую в грохоте породу. Грохот сколочен из досок мастерски. Низ воронки имеет прямоугольник величиной с развернутую школьную тетрадку. Нижнее отверстие грохота закрыто ситом из жести. Края жестянщик аккуратно завернул и прошил мелкими гвоздями. - Здесь в песках 30 граммов на кубометр песка. Бешеное содержание! Промышленное золото 0 целых 3 десятых. На госдобыче. Куба три четыре, судя по объему горки отмытой породы, они успели за прошлую ночь промыть. Вот и считай: 100 граммов золота взяли. По объему – 2 коробка спичек. Им хватит – за глаза!
 - Давай и мы поработаем! У меня здесь лопата припрятана. Остальное, все необходимое для промывки имеется, - стал он закреплять проходнушку. Поставил на верхний сруб корыта грохот.
Я не любитель детективов. Никогда их не читал и не читаю. Но ситуация на ключе складывалась детективная, если представить: я - мою золото на проходнушке? Менты скрытно - по договоренности с начальством, снимают меня на видеокамеру! Позже – ко мне применяется «метод Жеглова». Спектральный анализ подтвердит, что подброшенное золото, найденное у меня в рюкзаке, именно с этого ручья. И минимум пять лет тюрьмы мне обеспечены. Будет мне тогда «офицерская честь». Менты за своих мстят. У «браконьера - следователя прокуратуры», родственники в Якутском Правительстве республики оказались.
«Неужели, заказ на меня?!».
Может, прав Егоров?
«Охота на волков – санитаров леса», - началась?
 - Нет, мыть золото мы не будем. Оставь, Леший, все как есть. И уходим. Я этого золота, пока работал в геологии, в руках подержал. Однажды полный деревянный лоток старатели дали в руки - понять тяжесть: пятнадцать килограммов в лотке.
- Уговорил. – Согласился Леший. - Жрать хочется, чаю горячего. Рядом доброе зимовье есть, - Леший снял корыто проходнушки и поволок его по водному ручью. Грохот понес я.
От ручья зимовье не заметишь, если не знаешь о нем. Добрый охотничий домик из не шкурённых бревен. Крыша плоская, прикрытая травяным дёрном. Стены избушки с уличной стороны обвалованы дерном. В морозы не промерзают. Печка из толстого железа еще не старая, обсадной трубе сносу нет в качестве печной трубы. Нары у стены. Оконце в ширину бревна закрыто стеклом. Охотничье зимовье имеет хозяина, присматривалось.
Топор хранился за избой под стрехой крыши. Леший принес топор и в щепки разнёс обухом - на пеньке для колки дров, проходнушку из досок. Обухом топора развалил и деревянный грохот. Я, молча, наблюдал, с какой злостью он рушит старательский «хлеб», и радовался его «офицерской Чести».
Мы выспались в теплом зимовье и на другое утро вышли на берег Ольчана. Реку не узнать!
- К наледи мы тоже не выйдем, оценил Леший.
 Река из долины, где мы спали в зимовье, впадает ниже ледника. В устье глубоко.  
 -Придется вплавь, - прикинул Леший.
Вышли к Ольчану мы по ручью Туристу. Машина на другом берегу далеко за болотистой марью. Воду выпучило и на марь. Куда не посмотришь, везде вода. Утро ясное выдалось, солнечное. Ольчан бешено несся океаном воды и угрожающе шумел. Сколько жил на Севере, реку вплавь не приходилось одолевать.
 - В одежде поплывем, - прикинул Леший. – Портянки снимем и в рюкзаки сунем. Тяжко станет, сапоги не трудно нога ногой сбросить. Хорошо, у тебя ружья нет. Кобуру с наганом на ремне через грудь и под мышку закрепи.

Капитан Крыловецкий старше меня годами лет на пять. Ему уже далеко за сорок. На севере живет лет двадцать с гаком. Из них восемнадцать лет служит в милиции. Строптивый, не угодник чинам выше, оттого и в капитанах. Полковник Масленников моложе Лешего.
- Вода ледяная, - помыл он руки. - А мы – как в омут! Пацанами, страшно было прыгать с вышки? Ничего, прыгали. Прыгнем и сейчас. Не раздумывай. Готов?
Леший бесстрашно ринулся в стремительный поток. Думать некогда. Я за ним. И сразу глубина. Нас несло среди коряг к острову. И минуты не прошло, мы уже выбрались на остров. Главное русло одолели. Протока за островом метров пять. Перемахнем. Осока высокая и примята зверем.
- Леший, кажется, на острове наша знакомая медведица, - закричал, перемогая шум реки. А Леший уже летел с конца острова во всю прыть. Махнул мне и сиганул в протоку. Я следом. Выбрались на марь и хохочем: медведица вышла к берегу острова, откуда мы сиганули в воду. И заревела, будто трубы судного дня это, а не звериный рев.
- Она там не одна была, - смеётся Леший. – Еще и двухлеток с ней. Траву медведи жрали.
Хохотали мы до истерики, пока брели по водной гари к машине.
В райотделе, когда я к нему по случаю зашел, капитан Крыловецкий примкнул дверь изнутри.
 - Покажу тебе кое-что, - подмигнул. – Этих людей тебе надо знать в лицо. Встретишь в тайге – обходи стороной.
Крыловецкий подал мне из сейфа через стол обычный альбом с фотографиями.
- Секретная картотека хищников, - пояснил он. – Нельзя посторонним. Но твоя жизнь мне дороже всякой секретности.
Без спешки, внимательно я рассматривал лица людей на фотографиях. Молодые и пожилые, русские и нерусские лица. Были и увеличенные фотографии ингушских женщин.
- Мир тесен, братишка, - Леший покачивался с пятки на носок, сунув руки в карманы. Качаясь маятником, смотрел в зарешеченное окно. Долгое здание поселковой милиции просело до окон в землю от старости. В сороковых годах весь поселок Усть-Нера был лагерем. Здание это было Администрацией лагерей на Индигирке. И кого только не видали и не слышали эти стены последние полвека. Жутко стало от подобных мыслей. Вернул фотоальбом Крыловецкому в сейф.
- Выкидывают меня из органов, - мрачно ошарашил Леший меня. – До пенсии, суки, не дали дослужить.
Я понял все. Капитана Крыловецкого выкидывают из-за меня. Он сохранил честь русского офицера, не подставил меня. Детектив жизни. Никакой писатель не придумает сюжет и судьбу, которую мне кто-то готовил. И опять я вспомнил Ольчанский перевал, горящий коровник. Бог и на этот раз меня спасает.
Неделей позже я прилетел самолетом в Якутск, следуя на экзамены в Москву. Оформил билеты и бесцельно бродил по второму этажу аэропорта. Свесившись на перила, рассматривал лица людей на первом этаже. Время тянулось. Рейс на Москву ночью. Обошел второй этаж по третьему кругу. Группа ингушей с женщинами и детьми разместилась на двух лавках у выхода на лестницу. Лицо ингуша показалось знакомым. Да, его видел в картотеке Лешего. У меня имелся телефон валютного отдела в Якутске. Майор Гмыза наудачу был на месте. Спать в это время надо, а он водку пьет на работе, отмечают звание: подполковника получил. - Лошадь в аэропорту, - буркнул недовольно в телефонную трубку.
- Откуда про «лошадь» знаешь?
- Показывать не буду, - отрезал. – Сами ищите. По картотеке…
- Ты что, гэбэшник?
- Нет, я писатель. Ищите и найдете. В порту «лошадь».
 Положил трубку.
За ингушами наблюдал до приезда подполковника Гмызы. Опера приехали в штатском.
Гмызу я знаю много лет. Крыловецкий в те годы участковым на прииске «Юбилейном» служил. Жена Гмызы работала геофизиком. Он в БХСС.
Гмыза к ингушам не пошел светиться.
- Они? – спросил.
Меня он в первую очередь нашел в аэровокзале.
У оперов специальные электронные детекторы. Аэропортовские милиционеры проверяли у ингушей документы, штатские опера терлись рядом, вычислили, кто летит с поясом золота. Ингушка, в роли «лошади», досмотр в общей очереди не проходит. Доставляют ее к самолету из отдела грузоперевозок купленные работники аэропорта. Гмыза отделился от меня и пошел к своим операм.
«Выдал меня, пьяная ****». Мне-то, какое дело до этого золота?! Но во мне жива еще профессиональная этика геолога. Заразился «золотым» авантюризмом от Лешего? Может, стечение обстоятельств?..

За размышлениями, мы с девицей- вахтершей незаметно прошли тенистым парком к бассейну. Последние мысли о необратимости судьбы меня успокоили. Пока шли, я молчал. Девушка вахтерша щебетала без умолку. Из ее щебета я понял, что звать ее Оксана. Она студентка Днепропетровского педагогического института. Ей девятнадцать лет. В Москве она при помощи дяди, партийного работника, сумела сделать операцию на зрачках глаз. Яркий свет ей вреден, очки снимает – только когда спит. Вот и вся ее незамысловатая история.
Но история знакомства с Оксаной прогулкой в парк к бассейну не кончилась. Оксана поднялась со мной на лифте на седьмой этаж в номер. Говорить нам не о чем. Я устал от перенапряжения. Хотелось спать, и не мог найти слова, чтобы отправить Оксану на вахту. Отдыхал после долгой прогулки в кресле, и вяло наблюдал. Молчал.
Оксана сняла с жесткой широкой кровати покрывало. Откинула край одеяла в цветном пододеяльнике. Уверенно стала раздеваться. В метре от меня. Я слышал запах ее молодого тела, с горечью вспомнил «честь русского офицера» Лешего. Как бы он поступил на моем месте? Жена Наталья не верила, что я, бывая в Москве предыдущие годы, жене оставался верен. А я был ей верен. Искушения не предоставлялось, сам приключений не искал.
«Оксана хороша. Но эти солнцезащитные очки?»
- Сними, - попросил.
Она сняла очки.
«Девка – пригожая?!»
«Молодая. Нагая. Доступная. Бери» - говорил ее взгляд, улыбка блаженной... - Одевайся, - принял решение не трогать ее.
Студентка надела очки. Она не поняла сказанного. - Оксана, будь добра, оденься. В платье оденься. И не задавай лишних вопросов.
Студентка послушно втиснулась в трусики, взмахнула подолом платья над головой и поднырнула рыбкой. Облачившись, поправила лямочки на плечах. Проводил ее до двери. Больше эту девицу Оксану на вахте не встречал.


До экзамена доценту Малькову оставалось ровно двое суток. После ухода студентки Оксаны на вахту спать я не лег. Я имел уже привычку вести дневник. Память моя пылкая ничего не запоминает. Записывая события минувших двое суток, включая Якутск, я поймал себя на мысли: «НЕ жизнь у меня, а сплошная литература». Взять хотя бы историю с Крыловецким. Ведь только я и он знаем, какой сюжет нам готовила жизнь. НЕ случайно Леший дал ознакомиться с секретной картотекой «хищников золота». События выстраиваются с детективной последовательностью. Будто кто меня ведет. Озарения неожиданны и мгновенны. И вздрогнул от пришедшей внезапно мысли: необходимо ехать к доценту Малькову домой, и поговорить с ним как равный с равным. Выбора нет. Приняв решение, я мгновенно заснул.
Галина Александровна Низова, декан заочного отделения - дара речи лишилась от просьбы дать домашний адрес Малькова. - Нельзя, но дам, - поразмыслив, дала она адрес московской квартиры доцента Малькова.
Бог меня водил по незнакомой Москве. Черти бы запутали. Последовательно и без нервотрёпки добрался в нужный район на городском автобусе. Быстро нашел девятиэтажный дом. Дверь подъезда с «домофоном». Не долго ждал, когда кто-то пойдет или выйдет. Поднялся на лифте на нужный этаж. Позвонил в нужную дверь. Мальков открыл на звонок, будто ждал кого-то.
- Вам кого, молодой человек. Студентов дома не принимаю.
- Я не студент.
- А кто вы?
- Охотовед из Якутии.
- Хорошо, пройдемте в мой кабинет, - пригласил Мальков.
У порога я скинул белые туфли. Брики отутюжены, рубашка дышит белизной. Чем не гость?!
В кабинете письменный стол торцом к окну. Дневной уличный свет под руку, писать и читать удобно. И стол, и шкаф с книгами – раритет: дореволюционная работа. Болтаясь по московским театрам и музеям, по магазинам с антиквариатом, я кое - что усвоил. Меня обеспокоил чей-то взгляд в спину. Я только ступил два шага к предложенному креслу. Резко обернулся. На стене висел большой портрет Сталина в парадном белом кителе. Я улыбнулся и опустился в кресло рядом со столом. Мальков заметил мою доброжелательную улыбку Сталину. Сидел он за столом, опершись на локти, пальцы сцеплены под подбородком.
 - Ну-с, я вас слушаю, охотовед из Якутска.
Как ясно и просто объяснить незнакомому человеку, – какого рожна ты навязался к нему в гости?!
- В самом Якутске живешь?
- На северо-востоке Якутии. На Индигирке.
- Любопытно.
- В этом году я третий раз поступаю в Литературный институт. Два года подряд срезался у вас на экзаменах. Мне нужны знания. На Индигирке их почерпнуть негде.
 - На моем предмете? Два года подряд? Кому отвечал по билету?
 - Вам. - Не помню тебя! – похоже, Мальков был поражен своим беспамятством.
 - А как у вас с творчеством? Вы – поэт?
-Нет, прозаик.
-Кто нынче набирает семинар прозы?
-Лобанов Михаил Петрович.
-Лобанов – великий человек. И как я вам могу помочь? Расскажите о себе.
И мы заговорили на нормальном человеческом языке.
У порога, прощаясь рукопожатием, Мальков подвел черту: - Все, что я могу для вас сделать – это не принимать экзамен. Принимать я буду не один. Идите с билетом отвечать к моим аспирантам.
Аспирант поставил мне тройку за мое безответное молчание на его дополнительные вопросы. Вопросы в билете мне были не известны. Что такое «демократический централизм»? Кто знает?
Две «тройки» - уже не проходной балл. Конкурс бешеный. Хоть собирай монатки, да беги без оглядки. Стадо абитуриентов здорово поредело к последнему экзамену по литературе и русскому языку.
Ночь накануне провел бессонную и явился на экзамены с горящим воспаленным взором. «Разгром» Фадеева я читал последний раз в школе. Другие темы тоже мне не прибавили содержательных мыслей. И опять озарение, опять благодать теплой волной, будто летним ветерком, огладила горящее мое лицо. Я успокоился, стал бодр. Потекли мысли и я начал писать о днепропетровской студентке Оксане. Написал о Лешем, о чести русского офицера, о хищниках, о нежелании переспать с дивчиной Оксаной. Рассказ получился. А вот перечитать написанное не успел. Время закончилось. Сдал работу и сразу же уехал в общежитие, спать хотел – с ног валился.
Утром поехал забирать документы.
Списки зачисленных - на доске объявлений, на уличной стене рядом с канцелярией. Решил посмотреть, кто из знакомых поступил, прежде чем идти в деканат за документами. Нашел свою фамилию?! Постоял, покурил. Бежит Юра Сергеев. Обнимает. - Иди к декану, - хитро так посмотрел. – Тебя там ждут - не дождутся: наделал ты шуму своим сочинением. Хороший рассказ! Даже я прочитал - на кафедре дали.
И куда же девалось мое мужество. Шел в деканат заочного отделения, здание которого в смычке с Пушкинским театром. Шел и, ей-богу, мне было стыдно.
Галина Александровна встретила меня с улыбкой. Женщина она аристократичная и сдержанная. - Мы тут всем деканатом читали твой рассказ. Исправляли ошибки в тексте похожими чернилами. Михаил Петрович Лобанов ходил к ректору Егорову Владимиру Константиновичу. Тебя зачислили по льготному ректорскому списку. Мы тебя все поздравляем. А уж как Михаил Петрович за тебя радовался! Смотри, не подведи его.

ЧАСТЬ 5.
В  ОВСЯНКЕ НА ЕНИСЕЕ
. 1.«Занятие литературой»
    В конце августа улетел из Москвы в Красноярск. На установочной сессии разбирали мою повесть «Люди золота жаждут».  Сокурсники сравнивали повесть с  « Печальным детективом» Виктора Петровича Астафьева.  
    Профессор Лобанов нашёл внешнее сходство с всемирно известным писателем.
    В Канске ждут родители. К Виктору Петровичу Астафьеву, решил, обязательно заверну из Красноярска в село Овсянку.

     В аэропорту Домодедово в книжном киоске  случайно купил книгу Астафьева «Всему свой час». Факсимильное  вступление автора:
    «Занятие литературой дело сложное, не терпящее баловства, никакой самонадеянности, и нет писателю никаких поблажек. Сорвёшь голос – пеняй на себя. Захочешь поберечься и петь вполголоса, вполсилы – дольше проживёшь, но только уж сам для себя и жить, и петь будешь. Однако в литературе жизнь для себя равносильна смерти».

    Русскую Литературу можно определить Матерью русской Души.  Запечатленная в былинах и песнях народом,  русская речь веками воспитывала и лечила народную душу.  Слово определяло  мироощущение русского человека; бытие и жизненный уклад.

   «В оный день, когда над миром новым
     Бог склонял лицо своё, тогда
     Солнце останавливали СЛОВОМ.
     СЛОВОМ разрушали города…»  
     Строки поэта Николая Гумилёва.

     Иван Алексеевич Бунин о даре нашем бессмертном:
   «Молчат гробницы, мумии и кости, -
                Лишь Слову жизнь дана:
     Из древней тьмы, на мировом погосте,
                Звучат лишь Письмена.
     И нет у нас иного достоянья!
                Умейте же беречь.      Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
                Наш дар бессмертный – речь»

     В нынешнее время хаоса Россия стала  «библейской Вавилонской башней».  Люди и народы перестали понимать друг друга,  всяк речёт свой звук ему лишь внятный. Даже на семинарах прозы Михаила Петровича Лобанова в Литературном институте этот  «вавилонский вирус» чихается.
     Установочная ознакомительная сессия первого курса завершилась. Собрались на последний семинар.  
    В какой-то момент перестаю сокурсников понимать.
    За окнами аудитории в дворике Дома Герцена рослые - раскидистые куртинами деревья. Дождик говорливый ворошит листву, мокрит  чёрный асфальт; тяжелые от влаги ветви прогнулись, едва заметно поддавливает их ветерок и легонько качает. Обычная осень обычного года.
    Но Москва гудит набатно от речей депутатов съезда. По митингам бегает Гришкой Отрепьевым - Борис Ельцин. Грозное предчувствие беды висит над Отечеством.
    И как-то  не по себе от  мелкотравчатых страданий литературных героев, косточки которых  перемывают  семинаристы.
    Я уже всем сердцем любил Михаила Петровича Лобанова. Говорил  Учитель тихо и кратко. Точно, образно, ёмко. Чтобы лучше слышать Учителя, занимал место  напротив преподавательской кафедры.
      В завершение семинара стало тошно от «перемалывания костей»: бабахнул кулачищем по столу! Михаил Петрович отпрянул  с удивлением.  Повисла тишина.
     - Страна гибнет. А мы тут…
    Обидел Учителя. Сережа Котькало москвич. Талантливый парень. Дружит с Михаилом Петровичем. С Котькало мы нашлись еще во время вступительных экзаменов. Добрый малый.
    - Деда обидел, - сокрушался Сергей.
Прощаясь с Михаилом Петровичем до следующего года, сознался, что улетаю самолетом к Астафьеву.  Писатели-фронтовики  Лобанов и Астафьев в литературе единомышленники.
   - Передай Виктору Петровичу привет. Доброго здоровья ему…
    Перед Михаилом Петровичем  извинился за свой срыв.
     
     Август  догорал просветленными днями вперемежку с резвыми дождичками. Лето выдалось горячее, доброе.
     Вокруг Москвы горят торфяники. Призрачная дымка напоминает о далёкой Якутии; там тоже горят леса. Тоскую о Наталье и детях. Показал фото своей семьи Михаилу Петровичу.
    Он улыбнулся:
   - Валерий, вы такой одухотворенный, когда говорите о семье. Глаза так и светятся. Любите  детей?
    - До слез…
    - Человеку надёжный тыл необходим. Особенно русскому писателю. Без надёжного тыла мы бы и войну не выиграли, - вздохнул Михаил Петрович.

     На  протяжении маршрута  от руля  водителя троллейбуса слышно из транзистора трансляцию со съезда народных депутатов. Ощущение катастрофы усиливается словесной враждой депутатов на съезде.
    Лица пассажиров напряженные, угрюмые;  потные от тесноты люди внимательно слушают голоса народных избранников из Кремлёвского Дома Союза.
    Товарищи мои разъехались по городам и весям Советского государства. И успокаивало, что  ждут отец и мама в Канске, семья на Индигирке: мир вечных ценностей. В этом мире весь смысл бытия – надёжность, сила, мужество и нежность к любимым людям. Основа бытия в русском человеке  – любовь к Отечеству.

     Литинститут одарил дружбой с прекраснодушными людьми. Профессор Лобанов Михаил Петрович  глубинным  духовным светом  сильно напоминал отца.  В общежитии  на седьмом этаже в комнате писателя Юрия Сергеева нашелся  с русским поэтом Колей Шипиловым. Приехал он пару недель назад из Новосибирска. Искал на этаже знакомых писателей. Поразила его  голубизна глаз – откровенная чистота души. На этаже жил Толя Буйлов из Красноярска. Пока шел до его двери, забыл Колину фамилию.
    - Писатель из Новосибирска приехал.
    - Как фамилия?
    - Глаза  такие, будто на ладонях сердце  держит, - высказал первое  впечатление от знакомства с Шипиловым.
    - Так это Коля Шипилов!
    Я уже прочитал «Ночное зрение» Николая Шипилова. Поразительная проза. И до знакомства любил автора. Предложил Николаю жить в номере Сергеева, коль негде остановиться в Москве.
      Николай низкорослый; кудлат, но наметилась сорокалетняя возрастная плешь;  усы с проседью кончиками прикрывают верхнюю губу. Обрядить бы его в гуцульскую одежду, вылитый гоголевский казачий старшина из Диканьки будет.
      Шипилов - русский поэт одного ряда с Николаем Рубцовым. Приехал Шипилов с гитарой; в наплечной сумке изрядно потёртые общие тетради в клеточку; из сменки белья ничего нет.
     - Всю прозу написал в поездах между Москвой и Сибирью, - сознался Коля. – В Новосибирске живу в театральной каптёрке.

      Коля сходил в душ.  Постригать товарищей научился еще в Томске, когда был студентом Томского геологоразведочного техникума.  В общежитии после геологических практик осенью – все заросшие; нередко и вшивые. Двухэтажная деревянная общага холодная, сами всегда голодные. Но жили дружно.
     Аптека недалёко. «Черимичная вода» от вшей – спасение! Намылим этой водой головы, тюрбаны из казённых вафельных полотенцев скрутим поверх волос.   Все вши на  полотенце выползут  соберутся.  Гнидам  - черимичная вода не вредит; от них  спасение - только короткая стрижка.
     Орудовал ножницами и расчёской не хуже любого парикмахера. Постригал солдат и офицеров своей роты  в армии.  
    Шипилов постричься не отказался. Сделал ему «офицерскую» причёску; подравнял ножницами усы. Поделился с Колей – дал ему голубую льняную рубашку с коротким рукавом. Он и вправду стал походить на боевого офицера. Стрижка преображает человека. Была у меня спортивная курточка серебристого стального цвета со стоячим воротником. Оставил ему на осень.


     Комната Сергеева на седьмом этаже общежития быстро стала известной студентам. Прозу Шипилова студенты очного обучения изучали на творческих семинарах. Песенную поэзию Шипилов не издавал.  Авторские военные песни Николая Шипилова - под гитару или гармонь настолько проникновенны, что стихи о войне Владимира Высоцкого в сравнении с Шипиловскими песнями - кажутся  театральными.  Шипиловские песни – народные.
    Однажды Шипилов привез из Москвы пародиста Николая Евдокимова.  Евдокимов выступал на эстраде и стал известен  благодаря  «красной роже после бани».  В Москве он еще жилья не имел, обретался, где Бог соломки подстелет. Друг юности Шипилова по Новосибирску. Евдокимов моложе нас годами. Серьёзный мужик и крепкий прозаик. Бесхлебное литературное ремесло его не привлекало. Писал он  и читал  юмористические рассказы со сцены.   

     Я уезжал в аэропорт и радовался за Колю. Сергеев снял для семьи квартиру в центре Москвы.  Предложил зимовать Коле в  его комнате. С Шипиловым Сергеев  не знаком. Учебный год слушателей Высших литературных курсов начался, но Юра еще не вернулся из Владикавказа.  Коле Шипилову он всегда рад будет помочь.  Радовался  за Юру Сергеева.  Любил его по-братски. Сергеев настоящий романтик геологии - из буровиков. Наш человек. Работал в Южной Якутии старателем на золотодобыче. Написал крепкие книги о  геологах,  старателях золота. Родовитый терский казак. Широкий в дружбе мужик и бабник.
    На прощание с Колей Шипиловым  обменялись нательными крестами; троекратно расцеловались: по-казачьи – по-братски.  В книжном киоске на улице Добролюбова имелась в продаже книга Шипилова «Ночное зрение».  От общежития – дорогу перейти. Купил.
 « Валере в тяжёлые для нас дни, на хорошую дружбу. 9 сентября 1986 г Н. Шипилов». Двадцать четыре года книга «Ночное зрение»  всегда рядом со мной.
     
     Вячеслав Сухнев заправлял отделом публицистики в еженедельной газете  «Литературная Россия».  Знаком  с ним  по переписке. В  журнале «Наш Современник» годом раннее вышел роман Василия Белова «Все впереди…» В либеральных изданиях началась травля автора. С Индигирки  отослал в Овсянку статью Виктору Астафьеву, разбор романа в защиту Василия Белова. Астафьев отправил эту статью в Москву - в «Литературную Россию».
    Сухнев прислал гранки статьи  на Индигирку. Статья называлась « Не об избе – о времени».  Василий Иванович Белов из Вологды прислал удивлённое письмо на Индигирку: «Как Вам удалось опубликовать?»
   Сухнев бывал не раз у Астафьева на Енисее, писал о сибирском  писателе. Профессиональная писательская этика и чувство долга, любовь к Астафьеву не позволили пренебрежительно отнестись к его записке, приложенной к моей статье.  Вячеслав Сухнев подготовил гранки к публикации в «Литературной России».  Опубликовал статью. Будучи в Москве  нашел Вячеслава Сухнева в редакции на Цветном бульваре.

   Энциклопедист - русский интеллигент писатель Вячеслав Сухнев поставил меня в тупик своим обаянием.  Принёс ему для газеты рассказ «Банные дни на Индигирке».  Дал для прочтения  «Полярную Звезду» с повестью «Чифирок».
    - Прочту до завтра. С удовольствием. А пока пошли студент обедать, - пригласил он в столовую Литгазеты.  
    Большинство из писательской братии люди чванливые и малообразованные. Настоящие писатели редки  -  такие как Лобанов и Астафьев, Валентин Распутин и Василий Белов, Евгений Носов и Борис Екимов,  якут Софрон Данилов и нивхский самородок Владимир Санги.  В Сухневе всё настоящее – живое и умное. При первой встречи как-то даже не обратил и внимания  на его очки в роговой оправе; и на профессорскую бородку. Голос  картавинкой ироничный, оторопь берет от его колкого пытливого взгляда. Такого человека начинаешь уважать с первой минуты знакомства.
    - Тебя, брат, нечему учить. Ты уже состоявшийся писатель. – Вернул он журнал с повестью.
    - В Магадане я бывал. Колыму знаю. Спасибо Лобанову Михаилу Петровичу, что  заметил тебя, вытащил оттуда.  Вот тебе рекомендация в Союз писателей. – Вынул он из выдвижного ящика лист бумаги с текстом.
     - Всему свой час и время всякому делу под небесами.  Литинститут даст крепкое образование. А опыта тебе не занимать.
      В Якутске подобным образом – без просьбы - рекомендацию в Союз писателей написал Председатель Союза писателей Якутии  Софрон Петрович Данилов. Для вступления в Союз необходимо иметь две книги прозы; три рекомендации авторитетных авторов. Книг пока нет, рекомендуют, опираясь на журнальные публикации.
    Третью рекомендацию через год  даст писатель Борис Петрович Агеев. Он с Камчатки приедет учиться на Высшие литературные курсы. Как «северяне» мы найдёмся, подружимся.  И  без просьбы он принесет и положит на письменный стол рекомендательное письмо.
    - Времена лихие. Пропадёшь на своей Индигирке без поддержки, - буркнул Борис.
    Борис Агеев рослый увалень. Молчун. Смотритель маяка в Мильково. Слова из него не вытянешь. Рыжая бородища, ноликами линзы очков.  Доброты в человеке – века не хватит истратить.  На ВЛК  в Москву Агеев приехал  с семьёй. Милая его жена Галина рядом с увальнем Борисом -  малЭнькая Божья птаха. Доченька у них двухлетняя. В Мильково окрестить ребенка негде.
     Выбрали добрый не жаркий день. У Бориса «жигулёнок». Поехали в подмосковное Черкизово.  Крестили девочку. Борис Петрович и Галя из Курска. На Камчатку они после ВЛК не вернутся. Всему своё время.
    На третьем курсе Михаил Петрович поздравит:
   - Сорок лет работаю в приёмной комиссии. За вас проголосовали все: и «левые» и «правые». Редко такое единодушие.  Рад за вас.

   С думами о будущем, счастливый воспоминаниями о минувшем лете, ехал к Астафьеву с необъяснимым желанием повидать его.
    Какой-то особенный - великий смысл обрела обычная деревня Овсянка после поселения Астафьева на берегах Енисея.  Дом Виктора Петровича еще издали распознал верно.
    Огород при доме невелик, отделен от проулка высоким штакетником.
     Миновал проулок до улицы, идущей вдоль берега; тесным проходом между хозяйских стаек спустился к Енисею.  
    Постоял на галечном берегу у воды.
    У Астафьева есть рассказ о скопе.  Речная птица скопа из рассказа по-прежнему над водами Енисея;  ныряет на мелководье за мальком…
    Дальний левый берег за Енисеем горист и изрезан падями. Хвойные леса. Высокое голубое небо.  Раздолье. Вечный Божий мир.
   Правобережье гнётся пологой излучиной широко. Деревня Овсянка старожильская. Четвертый век как поселились здесь люди. Долгая череда изб на крутояре от воды видится островерхими крышами; деревенская улица пятится хозяйскими огородами к реке. Это жилое крестьянское поселение  хорошо представляется читателю из книг Виктора Петровича Астафьева.  Сибирская «Ясная Поляна» притягивает ходоков со всего мира – почитателей таланта писателя.
     Поднялся известной тропинкой между хозяйских стаек к дому писателя. Одолела робость стучать кованым кольцом калитки. Отошел от ворот к огородному штакетнику.

   Створки низкого кухонного окна растворены в ограду.  Белые ситцевые занавески закрывают окно до верхней рамы;  на суровой нитке – сведены к центру не плотно.
   Прохладный ветерок с Енисея живо шевелит легонькую ткань.  В просветы  штакетника свободно видится двор, застеленный широкими кедровыми плахами.
    Рослая рябина с тяжелыми красными гроздьями ягод  на меже с огородом. Лавка со спинкой и стол под рябиной чистые.  Двор  подметён березовой метёлкой. Метлу с долгим светлым черенком видно под навесом в дальнем углу.
   Сентябрь на берегах Енисея.
   Кулижка огородной земли под картошку  без ботвы. В глубине двора летняя времянка и баня.
   В огороде холодный  «гальюн».  Так его сам Петрович едко звал.
   Утро ещё раннее и солнце ещё не высокое. Стоял долго, не решаясь нарушить спокойное течение времени.  Встреча первая.  Известна ему моя проза. Отсылал Астафьеву  «Картоху».  «Хороший рассказ», - ответил он открыткой. Рассказ опубликовал альманах «Енисей».
    В «Литературную Россию» позаботился – отослал мою статью о романе Василия Белова «Все впереди…» И все же встречаться с Астафьевым стеснялся.  Обычное дело, когда молодые литераторы приходят к мастерам прозы. К мастерам стихосложения. К великим поэтам. Не праздное это любопытство. Возможность понять что-то такое, чего тебе не даётся свыше. Помогают такие встречи.
    Писательская братия побаивается Астафьева; задиристый мужик – скорый на расправу. Характер беспризорного детства и к старости в нём не поменялся. Ложное и настоящее он отличал влёт.  Матершинник. Бездельников и пройдох гнал он от себя как паршивых собак. Те потом и тявкали на него в газетах. Хороших людей Виктор Петрович Астафьев ценил и уважал  душевно; многим простым людям помогал деньгами; серьёзным авторам отвечал письмами.

     Астафьев отслонил ладонью занавеску, вытулился  из окна, слеповато всматриваясь за ограду. На войне повреждён правый глаз.  «Слепошарый», «косорылый» - нехорошо обзываются за глаза его враги. Астафьев знает это. Врагов в литературе у него много: «либералы». Посмеивается: «Так вам, суки: кость вам в гирло…».  В своё время Астафьев учился в Москве на ВЛК. Век минул, а легенды о нём в общежитии на улице Добролюбова рассказываются.
    - Ко мне? Калитку сейчас отопру.
     Взгляд его детско-пытливых голубеющих глаз я почувствовал издалека. Тихий голос писателя успокоил.
   - Откуда? Из Якутии. Спасибо за привет от Лобанова. Хороший он мужик. Проходи, не робей. Я недавно встал. Картошка сварилась, позавтракаем. Омуля вот ребята из Енисейска прислали…


2.Неизвестная «Затесь» Астафьева
   «Последний поклон» Виктора Петровича Астафьева был опубликован в «Роман-газете».  Повесть «Царь-рыба» дала Астафьеву всемирную славу. Обсуждается  в прессе «Печальный детектив».
   - Да я тебе подарю, - после завтрака разговорились мы. – В библиотечке «Огонька» роман вышел. – Принёс из рабочего кабинета пару тонких книжиц Виктор Петрович.
    Для автографа подал ему и книгу «Всему свой час», купленную в Москве.

    В летнее время мало кто из писателей объёмно пишет.

   - Покоя нет от ходоков – не разгонишься. На «Затеса» только и выкраиваю время, - простодушно объяснил Виктор Петрович.
   - До твоего прихода вот настраивался  писать. Я ведь по миру поездил. Часто на встречах с читателями спрашивают о загранице. Пошто я о ней не пишу? Недавно был в Колумбии. Прилетел в Боготу. Посольские ребятки из книг моих знают, что я отчаянный рыбак. Много где я рыбачил, а вот в Южной Америке еще не довелось. Дали мне отдохнуть, и повезли на рыбалку, форель удить. Грешно, нехорошо так говорить о родном Отечестве, но когда прилетаешь куда-то за границу, ощущение, будто из нужника, из выгребной ямы с опарышами выбрался. Мир-то я посмотрел. Есть с чем сравнить. И хоть Колумбия далеко не райское место, всё же ихняя жизнь  с нашей нищетой несравнима, как-то по-людски всё-таки живут люди.
    Привезли меня на горное озеро. Напластал на удочку форели, уж отвёл  там душу. Уху сварили. Пива-а – сортов двадцать. Но я к пиву не очень. Отдохнули, наговорились ребятки, поехали обратно. По дороге на озеро вдоль обочины часто ламы встречаются. Священное для местных жителей животное. Вид их печальный меня растрогал. Захотелось погладить ламу. Я возьми и попроси остановить машину возле парочки лам на обочине.
   -До ветру, Виктор Петрович? – спрашивает посольский чин.
   -Да нет, терпимо, - говорю. – Ламу хочу погладить. Чего это они такие печальные?
    Русский человек после первой стопки готов весь мир жалеть. И я от сытой ухи и стакана водки стал жалостливым.  Не-ет, наши чины за границей  - родимую водочку предпочитают пить. Это здесь они выкобениваются, умники. Там они ниже воды, тише травы.
   - Не получится Виктор Петрович, - отвечает посольский чин. – Ламы часто больны сифилисом…

   Наступила пауза.
   У Астафьева больные легкие и он часто сплёвывает мокроту в специальную «плевательницу».  От кухонного стола мы давно перебрались из горницы в зал. Виктор Петрович расположился в глубоком мягком кресле с высокими подлокотниками. Я присесть отказался и подпирал  косяк двери.
    Две стены зала занимают до потолка книжные полки.  На них авторские дарственные книги,  от писателей всего света присланные.
    - В стране, - зло, с надрывом продолжил Виктор Петрович. – Где на любом углу можно купить бабу за десять долларов, человек – эта скотина – скотоложством  промышляет.  Сифилисом ламу заразил.

    Помолчал, освободил от мокроты лёгкие. Отдышался.

   - Не хочу писать об этой грязи. А может, и напишу, в назидание другим. Думаю, решаю. В России люду  живётся тяжело. Пакостные мы  в быту, но душой русский человек чище любого американца. Поэтому и не пишу о загранице: пустота там, нет живых душ–не о ком писать.
 
   Виктор Петрович рассказал о своих поисках в голландском Амстердаме.
   Будучи там по издательским делам своих книг, переведенных на датский язык, решил почтить память национального писателя Эдварда  Деккере по прозвищу Мультатули. И шибко удивился, когда хозяин  издательства «Мелехен» Мартин Аршер сказал ему, что не слышал о таком голландском писателе.  После чего родилась и написалась «затесь»   «Мультатули».
   Говоря о нас, русских, Виктор Петрович   рассказал быль, как  на Урале в послевоенное время «Две подружки в хлебах заблудились». В «Огоньке»  рассказ появится много позже, прочитаю его, работая в старательской артели «Мир» на участке Малтан. Опоздали девки на работу, уехали в деревню за хлебом: голодно в городе на фабрике. За опоздание получили девушки тюремный срок. Трудно представить состояние писателя, описавшего изуверства лагерной охраны над девушками. Без слёз читать этот рассказ невозможно.  Такова сила Астафьевского Слова и МЕРА ЕГО ПРАВДЫ. Молодым авторам Астафьев при случае ненавязчиво как бы подсказывал: мол, мера правды – это и есть настоящая мера таланта.

    Летним вечером Виктор Петрович имеет привычку прогуливаться по селу. Рядом с Астафьевым день пролетел одним мигом. Принял он по-родственному. Обедали у его любимой тётушки на другом конце села. Шибко-то Петрович и не говорлив. Дышится человеку трудно: военная контузия. Внешне Астафьев напоминал чем-то библейского пророка. Исходила от него необычная энергетика, благодаря которой знаешь о чём и не сказано вслух.
    
 
    Ночами на Енисее прохладно в сентябре.  Из печных труб вразброс по селу Овсянка редко теперь, где вьётся  куделька  белёсой дымки.  Во дворах  мало скотины.  Деревня Овсянка постепенно наполняется городскими хозяевами; покупают дома под летние дачи.
    Воздух густеет до синевы; в падях остывают туманы. С прогулки возвращаемся в сумерках. Пора прощаться и идти к автобусной остановке. Уезжать не хочется.
   - Ночуй, - пригласил он. - Марья моя сегодня уже не приедет, в Красноярске. Поставлю тебе раскладушку в зале.  Утром накормлю тебя  и езжай с Богом.
И минул век двадцатый.
 22  марта 2023 г.