Неюбилейный разговор о войне и мире

8 августа исполняется 80 лет Алексею Симонову.

Одним он известен как кинорежиссер. Другие читали его книги и любят его как публициста и мемуариста. Многие знают его как правозащитника. Но во всех этих ипостасях очень яркого и талантливого человека есть некое поручение свыше. Называется оно: сын Константина Симонова.

Август связал отца и сына. 8 августа - день рождения Алексея Симонова. 28 августа - день, когда в 1979 году умер Константин Михайлович. В этом году - сорок лет с тех пор, как это случилось. Симонову-старшему было всего шестьдесят три года.

Наша беседа с Алексеем Кирилловичем сложилась так, будто мы говорим не вдвоем, а втроем. Константин Михайлович незримо был с нами.

Алексей Кириллович, в 1941-м вам было всего два года. После войны вы чувствовали, что фронтовики - это совсем другие люди? Что дистанция между теми, кто успел на войну, и кто не успел, - огромна?

Алексей Симонов: Никогда. Никакой дистанции не было. С Колей Панченко, который попал на войну пацаном, я в начале 1960-х ходил на яхте. И даже представить себе не мог, что Коля, который, будучи неважным рулевым, чуть не утопил нас в Московском море, на фронте писал сногсшибательные стихи. В семнадцать лет!

Мальчишка. А стихи его такие прожженные, окопные, будто он там, в окопе, родился.

Алексей Симонов: Точно. Когда я прочитал их, это стало для меня колоссальным открытием! Вдруг я понял, что Коля истинный поэт. Но это понимание пришло, когда Коли уже не было на свете. Вообще, получилось так, что все мои любимые поэты пришли из войны. Ну почти все.

Давид Самойлов...

Алексей Симонов: Самойлов, Слуцкий, Левитанский, Межиров. Вот эта четверка - моя любимая. Еще Ярослав Васильевич Смеляков, которого я очень любил. С ним дружила моя мама.

Они очень хотели изжить войну. "Но что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть. Я это все почти забыл. Я это все хочу забыть..." Это написал Левитанский, а мог бы написать и Межиров, и Самойлов. А Симонов, напротив, - боялся забыть хоть что-то из того, что он видел на войне. Особенно о том, что происходило в сорок первом. И это тоже было мукой. Чего стоило ему годами пробивать через цензуру свои фронтовые дневники...

Алексей Симонов: Все-таки отец был на фронте не солдатом, а военным корреспондентом. А это другой опыт. Кроме того, он ведь не мальчиком попал на войну, как Самойлов или Левитанский.

Но ваш отец возвращался к войне не только в стихах и прозе. Зимой 1970 года он опять поехал на войну - теперь на вьетнамскую. И посылал оттуда очерки...

Алексей Симонов: Нет вьетнамских очерков. У него только вьетнамские стихи есть.

А почему нет очерков? Он же от редакции "Правды" туда летал.

Алексей Симонов: Командировку он действительно брал от "Правды". Но Симонов не мог рассказать, что там на самом деле происходит. Он прежде всего видел наше участие в той войне, а опубликовать такие вещи было невозможно.
Константин Михайлович Симонов с сыном Алексеем на первомайской демонстрации. Москва, 1954 год. Фото: Из личного архива Алексея Симонова

Поэтому стихи были единственной возможностью отчитаться за эту командировку?

Алексей Симонов: Ну да, он придумал такой ход и очень этим гордился. Отцовская публикация начиналась так: "Примите, товарищ редактор, отчет, изготовленный мной, в основу положены факты из книжки моей записной. Я видел Вьетнам под угрозой в условиях, близких к войне. Но как-то не тянет на прозу, стихами хотелось бы мне..."

А как вообще получилось, что отец оказался во Вьетнаме?

Алексей Симонов: Симонов и Вьетнам - это отдельная история. Вьетнамом занимался мой очень близкий друг Мариан Николаевич Ткачев в иностранной комиссии Союза писателей. И отец Мариана очень ценил. Марик дружил с выдающимися вьетнамскими писателями: с То Хоайем, Нгуен Динь Тхи, Нгуен Туаном, То Хыу, который перевел "Жди меня" на вьетнамский, и отец потом посвятил ему стихи. Это все были лучшие писатели Вьетнама того времени. Когда они приезжали в Москву, Марик их знакомил с нашими лучшими писателями. Среди них, естественно, был и Симонов. А потом возникла эта командировка, где Марик сопровождал отца как переводчик. Я очень жалею, что не поехал тогда с ними.

Константина Михайловича, наверное, отговаривали из ЦК от опасной поездки?

Алексей Симонов: Вы всерьез представляете, что Симонова можно было от чего-то отговорить? Особенно от поездки в воюющий Вьетнам? К тому же это вообще считалось мирной писательской командировкой. А когда во Вьетнам прилетели, там уж тем более никто не мог его остановить. "Под бомбами, на поле рисовом, лежу, опять двадцатилетний, как в сорок первом, под Борисовом, на той, считавшейся последней..."

И все-таки: зачем он снова поехал на войну? Чтобы вернуться в молодость?

Алексей Симонов: Не думаю. Вернуться в молодость хорошо, но когда не стреляют. А почувствовать себя молодым от того, что стреляют вокруг и обрадоваться этому, - это как-то трудно себе представить.

В недавно составленной вами книге "Симонов и война" мне попалось письмо Константина Михайловича, адресованное Алексею Суркову в 1946 году. Тогда Сурков был редактором сборника Симонова и пытался выбросить то одно, то другое. Из стихотворения "Слепец" Сурков предлагал выбросить строчку "Сама Россия осенила крестом калеку в забытьи". Симонов отвечает: "Не хочу выбрасывать... По мне, будь хоть два креста..."

Алексей Симонов: Я люблю это письмо. А вы, наверное, хотите спросить, был ли отец верующим?

Я хочу спросить про духовный путь.

Алексей Симонов: Ничего про это сказать не могу. Не переступал с отцом порога храма, не слышал,чтобы он где-нибудь переступал этот порог. Не говорил он со мной о Боге. И я не спрашивал.

Да разве путь - в этом?

Алексей Симонов: И я считаю, что не в этом. То, что произошло с поколением отца, - это очень странная история. Обезбоживание предыдущего поколения сделало его жизнь без Бога каким-то само собой разумеющимся обстоятельством. Отчим отца Александр Григорьевич Иванишев - бывший царский полковник и, естественно, крещеный. Это даже представить себе иначе нельзя. Но он был абсолютно безрелигиозный. И бабушка моя, Александра Леонидовна, урожденная княжна Оболенская, - безрелигиозная.

Неужели она не молилась за сына, когда он был на фронте?

Алексей Симонов: Во всяком случае в ее письмах об этом ничего нет. Если бы было, отец таких вещей не стал бы вычеркивать при публикации. У Александры Леонидовны был свой понятный бог, звали его Кирюшей. Всю жизнь она его звала Кирюшей.

Поэтому у отца перед глазами ничего в религиозном смысле не было, никакого примера.

Как же он написал такую вещь, как "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."?

Алексей Симонов: Широко известно, что лучшие стихи не написаны, а продиктованы. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон" - Пушкин это и не пытался скрыть, гордился этим. Между прочим, слово "вдохновение" - от слова "вдох", а не от слова "выдох".

Так вот нечто - мне было бы приятно назвать его Богом - продиктовало Симонову-старшему "Ты помнишь, Алеша...". И Сталину продиктовало, когда тот готовил обращение к народу в сорок первом году. "Дорогие братья и сестры!.. К вам обращаюсь я, друзья мои..."

Получается, что поколению вашего отца многое давалось свыше, но они не связывали этот дар с Богом?

Алексей Симонов: Во всяком случае их духовность не заходила в церковь. Но это не значит, что они над всем этим не думали. Они были не глупее нас с вами. Может быть, то, что они увидели на войне, как бы окончательно их убедило в том, что если бы Бог был, такого ужаса не случилось бы. Тот уровень горя, которое они видели собственными глазами, уровень беды, уровень мерзости, - все это, наверное, заставляло их сильно сомневаться в божественном происхождении нашей жизни и всего этого управления.

Наверное, у всех было по-разному.

Алексей Симонов: Думаю, что да. Хотя война - это то место, где биографические данные имеют вторичное значение и даже третичное. Представьте, в одном взводе воюют двое: у одного дед и отец бились за Советскую власть, а у другого два поколения раскулачены или расстреляны Советской властью. И тем не менее они воюют бок о бок. И часто - оба герои. Это было сплошь и рядом.

Того, кто с пеленок за Советскую власть, - того понять легко. А вот понять тех мальчишек, у кого эта власть убила близких, а они шли добровольцами на фронт, - их нам понять непросто. Хотя лично у меня объяснение есть: они очень резко отделяли Родину от власти.

Алексей Симонов: Есть еще одно соображение, которое сейчас приходит в голову, и надо его додумать. Кроме обороны жизни прошлой, в защите Родины есть еще спасение жизни будущей. Я могу себе представить будущее разными путями. Но я хочу, чтобы у меня были дети, я хочу, чтобы у детей было счастье. На это они, дети, не могут пока повлиять. А я могу. Я сам.

Как война повлияла на вашу жизнь, на ее ход и вообще на все, что с вами произошло?

Алексей Симонов: Война сильно и продолжительно повлияла на мою жизнь, хотя внешне я был прикрыт от войны отцовским в ней участием. Благодаря моей фамилии и моим взаимоотношениям с отцом, война заняла непропорционально большое место в моем воспитании. Непропорционально большое, потому что отец всегда был частью той войны. Даже тогда, когда уже она давно закончилась. Я много думал об этом, когда писал свою книжку. На днях она должна выйти из печати. Она называется "Не".

Почему так странно?

Алексей Симонов: Потому что там первая часть - "Недописанное". Вторая - "Недоснятое", там два сценария. А третья - "Недосказанное", это о встречах, о друзьях. Так вот, я думал, что в книге будет два раздела. Один - об отце, другой - о себе. Когда я распределил главы по этим разделам, то неожиданно обнаружил, что водораздела между ними нет. И что когда я пишу об отце, я обязательно пишу про себя. А когда пишу о себе, то обязательно вспоминаю отца. Конечно, мы разнимся по масштабу, по тому, по сему... Но мы - это одно. Не знаю, хорошо это или плохо, но я попытался такую смешанную биографию написать. Смешанную и по возможности смешную.

Ну вот расскажите, пожалуйста, напоследок что-то смешное из смешанного.

Алексей Симонов: У меня в книжке есть такая глава, она называется "Матчасть". Как я обучился мату и как я перестал материться.

Вторая часть особенно любопытна.

Алексей Симонов: Рассказываю. В 1957 году отец пригласил меня поехать с ним на разведку в Среднюю Азию. Притом что мы всю жизнь существовали параллельно, времена, когда мы пересекались, были очень коротки. И в Средней Азии был самый длинный период такого пересечения. Мы месяц жили вместе в одной гостинице. Он ездил по Голодной степи от "Правды", а я представлял местную газету "Янгиерский комсомолец". У меня даже удостоверение было. Когда мы приезжали в очередной колхоз, председатель садился с отцом беседовать, а мне доставался какой-нибудь бригадир. И я с этим бригадиром поддавал, потому что делать, кроме этого, было совершенно нечего. В один прекрасный день напротив меня сел человек со слегка знакомым лицом. Меня так это порадовало, что я немедленно стал его заводить насчет выпивки. И мы с ним хорошо выпили. Потом, когда мы отвалились от стола, оказалось, что это шофер, который нас привез. Поэтому мне и было знакомо его лицо. Обычно у нас был другой шофер, а в этот раз его заменили. И дальше возникла проблема - ехать-то надо обратно сто тридцать километров. Можно погубить шофера и самим погибнуть.

Отец сел рядом с шофером и сказал: "Поехали. Но скорость - не больше шестидесяти". Дальше он не говорил ни слова. К концу дороги шофер был от напряжения взмокший, но уже трезвый. Мы с отцом вернулись в наш номер, и здесь папаша... Как он меня материл! Яростно! Это был единственный случай, когда он меня ругал такими словами. И вдруг я понял, что это от беспомощности. Мат весь от беспомощности. С тех пор я матерюсь, только когда смотрю футбол.

Дмитрий ШЕВАРОВ.

("Российская газета").

Отец о сыне

Константин Симонов. Из фронтовых писем родителям

Мамка родная!

Напиши мне об Алешке, что-то о нем вдруг сердце щемит, и не знаю даже, кого иногда сильней хочу видеть - Вас или его.

Конец августа 1942-го

...Была тут Женя, видел ее около часа. Только не удосужилась привезти фотографию Алешки. Я ее просил сделать немедленно, но в этом случае, как ты знаешь, она канительщица, так что прошу твоего содействия (а то вдруг, неизвестно отчего, стал сентиментальным отцом и мне хочется срочно иметь его фотографию).

21 апреля 1943-го

Дорогие мои старики, позавчера вечером прилетел из-под Ростова... Сегодня утром приехал Алешка, который очень вырос и вообще хороший парень... Не могу сказать, чтобы сын мне особенно обрадовался (несомненно, в больший восторг его привела подаренная мною немецкая каска), но встретил он меня как-то очень привычно и запанибрата - так, как будто мы с ним разъехались только вчера... К счастью, Алешка, несмотря на все рассказы о его способностях и успехах, произвел на меня впечатление не излишне интеллектуального ребенка, к тому же со скверным характером (в папу) и толстой мордой. Я этим счастлив, ибо, судя по рассказам, боялся страшно, что будет беспрерывно читать стихи и обсуждать со мной разные интеллектуальные проблемы, - чего не случилось... Словом, я сыном доволен.