ТЕМА:

ТЕМА:

Глас народа

451 20.11.2024 15:05

Везунчиком Астафьева могли называть только завистники, слабоватые в литераторе

Короткая молитва к вечности

В 1974 году, таком далёком от сегодняшнего дня и совсем близком для нас, кому теперь семьдесят или капельками больше, у Виктора Петровича Астафьева в Красноярском книжном издательстве вышла первая книга.

Толстущий сборник повестей: "Перевал", "Последний поклон", "Кража" и "Пастух и пастушка". Раньше Астафьев издавался только в Перми, Вологде, Москве. Может, и ещё где-то, но я об этом пока ничего не нашёл.

Это сейчас "Последний поклон" -- повесть в двух томах. А когда мы читали эту книгу, перед глазами чередой шли короткие рассказы, основанные на воспоминаниях автором своего раннего детства.

В Красноярском книжном издательстве книгу напечатали в серии "Писатели на берегах Енисея". А называлась она просто: "Виктор Астафьев". В такой серии это лучшее название -- только имя и фамилия писателя. Она была второй по счёту в серии, первая -- Николая Мамина "Крохальский серпантин", изданная в 1973 году.

Галина Алексеевна Лаптева мне помогла разобраться. Она уже без малого сто лет с книгами сибирских писателей работает в краевой библиотеке. И нынешних словотворцев хорошо знает, и ушедших. И тех, кто раньше их писали. Я же, своего невежества не скроешь, про этот "Крохальский серпантин" впервые от неё и услышал.

Сегодня с Николаем Ивановичем Маминым, точнее -- с книгами его, знакомы лишь профессионалы. Астафьев же, талант наш, только сейчас по- настоящему и становится интересен и российскому, и мировому читателю. Его издают больше, чем при жизни печатали.

Опять в продаже новое издание его пятнадцатитомника. Может даже, это и не второе, а третье-четвёртое издание в стране. А второе выпустили у нас, в Красноярске, тот же ПИК "Офсет". И успешно продаёт. Стараюсь тщательно следить за выходом его новых книг или книг о нём. Только в нашем издательстве увидели свет пять книг воспоминаний о Викторе Петровиче. Четыре фотоальбома. Всё разошлось.

Активных читателей в стране меньше и меньше, но ведь всё равно читают. Не за раз, теперь так не получится, за три-четыре месяца старушка-интеллигент всё-таки наскребёт денег на книжечку Астафьева.

Правда всегда одна. По сравнению с Виктором Петровичем вся остальная наша писательская братия -- чаше всего активная посредственность. Книги наши умирают раньше, чем мы. Интерес у красноярского читателя только к Астафьеву и Топилину. Причём звезда Владимира Степановича Топилина, по-хорошему, только и начала свой восход. Это показывали и прохоровские книжные ярмарки в Красноярске. Кому как, а мне жалко, что их теперь не будет.

Тем писателям, которые сейчас кричат и пишут, что они лучшие, не верьте. Они свои книги по сто экземпляров издают, и то девать некуда, под диванами хранят. На ярмарках их вообще не покупают. К топилинскому павильону -- очередь, и астафьевские книги обычно раскупали.

Реже и реже вспоминают Романа Солнцева, не спрашивают книги блистательного прежде поэта Толи Третьякова, самобытного прозаика Жореса Трошева. Пока не издают спорного, хотя и очень интересного для меня писателя Анатолия Чмыхало. Может, и вернутся когда-то их книги к нашему читателю, особенно Солнцева и Третьякова, но это сомнительно.

Я уж не говорю про разных там статейновых, успенских, ошаровых. Каждый из нас утверждает или утверждал, что у него своё место в красноярской литературе, но где оно -- неведомо. Да никто и не ищет эти места.

Забвение -- удел слабых. Тридцать лет назад в стране взахлёб читали миллионы и миллионы. Сейчас -- жалкие тысячи. Но эти знают нашу литературу от и до. Кто в какие годы писал, сколько книг выпустил?

Лично моего места в литературе нет. Я всю жизнь писал про одну деревню -- свою Татьяновку. И уже даже за поскотину её не выйду. В родном углу мне и помирать. Много за пятьдесят лет творчества написано, много издано. Книг по истории у меня больше, чем художественных.

В этих книгах я --литературный герой. Одинокий, маленький лысый интеллигент. Но со своим взглядом на жизнь, своими характером и норовом. С некоторыми своими литературными героями в татьяновских повестях мы по мелочам ссоримся. Но в принципиальных вопросах я сроду не уступал никому. Когда меня где-то издают -- это радость для всей деревни. Выстроить из себя другого литературного героя я уже не смогу по возрасту, да и не собираюсь этого делать.

С Астафьевым мы много и часто встречались. Большими друзьями не были и не могли стать. Но когда в "Вечернем Красноярске" печатали мои рассказы, штук десять там прошло, и все -- о Татьяновке, Астафьев как-то звонил и поздравлял.

Ни одного фото у меня с ним нет. Принципиально не фотографировался, всё -- из-за "Проклятых и убитых". О чём сейчас очень жалею. С супругой его Марией Семёновной фотографировались, и не раз.

Виктора Петровича читать всегда интересно, а вот с определением жанра написанного трудно разобраться, особенно мне -- путаюсь, как карась в сети. На мой взгляд, "Перевал" всё-таки рассказ, хоть и разбит на небольшие главки. Может, кто-то и будет настаивать, что это повесть, и сама книга "Виктор Астафьев" не что иное, как сборник повестей.

Рассказ это, "Перевал". Изложение с запахом простоты, без особых философских раздумий автора, как их умел делать только Астафьев. В "Капле", к примеру, из "Царь-рыбы", свисающей с листа капле, тысячи раз всеми нами виденной, полторы или две страницы только описанию её отдано. Такое словесное кружево -- хоть вставай и сразу хлопай автору. Не удержишься, стукнешь кулачком по столу: так надо писать, мать вашу... Конечно так, кто спорит. Но у абсолютного большинства владеющих пером "так" не закипает.

Сюжет "Перевала" в "Викторе Астафьеве" не перекручен изобилием словесных оборотов. Одинокий человечек, сирота, пытается хоть где-то найти защиту от лихих людей: Мачехи и папы. Обдумывает детским умишком, как это сделать, но пока спасается слезами да помощью добрых людей, от унижений и одиночества обороняется.

Их много вокруг, по-настоящему добрых людей: бичи всякие, пьяницы, без царя в голове люди, работающие на сплаве леса. Собирают они, сколько могут, денег в получку в общий котёл и отдают их парнишке как якобы зарплату. Он старается, всюду посильную работу на себя берёт.

И так жизнь маленького одинокого человечка подаётся Астафьевым, не хотел бы -- заплачешь. Мальчишку жалко, свою жизнь начнёшь перематывать -- себя жалко. От мук и слёз сироты, обилия добра вокруг него -- у железного характером читателя по щекам мокро. В милосердии нашем и кроется вся правда спасающей мальчика доброты. Вот она -- Русь, которую знал, понимал и любил Астафьев.

Господь с вами, если считаете, что это повесть, не стану стучать кулаками по столу. Ручки мои -- ниточки -- только перо держать способны. Искрошу пальчики в кровь, не смогу водить ручкой по бумаге. И главное, что от нашего спора поменяется? Зато сомневаюсь, что кто-то будет кипятиться на утверждение, что это одна из самых пронзительных книг у Виктора Петровича. Мама наша называла её "до слёз переживательной". Приду с работы, она перескажет, что за день прочитала, и заплачет.

-- Как же он умно про войну закручивает. Нашёлся же человек правду сказать. Слова-то, слова так ладно выстраивает. Как говорим, так и он пишет. Дай Бог ему здоровья. Много читаю, а эта фамилия первый раз попалась. Судя по всему, красноярский он, а живёт в какой-то Вологде. Верно, глушь, почище нашей Татьяновки. Может, невесту там сосватал? Она его на свой притужальник посадила и теперь пилит мужику душу. Сам подумай, с чего ещё одна печаль и слёзы горькие у него в книге? И ничего другого. Где любовь, когда две души в одну сливаются, где счастливые дети? Поди, настрадался, попоили, а может, и теперь поят горюшком. Господи, спаси и сохрани нас от людской несправедливости.

Потом, через десяток с небольшим лет, я прочитаю в астафьевской "Царь-рыбе" ответ маме и всем остальным читателям на этот вопрос.

"С возрастом я узнал: радость кратка, проходяща, часто обманчива, печаль вечна, благотворна, неизменна. Радость сверкнёт зарницей, нет, молнией скорее и укатится с перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как не угаданная звезда, но свет этот не меркнет ни ночью, ни днём, рождает думы о ближних, тоску по любви, мечты о чём-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно сладком, то ли о заманчивом и от неясности пугающе-притягательном будущем. Мудра, взросла печаль -- ей миллионы лет. Радость же всегда в детском возрасте, в детском обличье, ибо всяким сердцем она рождается заново. И чем дальше в жизнь, тем меньше её. Ну вот как цветов -- чем гуще тайга, тем они реже".

Летними вечерами мамины подружки приходили к нам на завалинку поговорить и попеть, мама читала "девкам" повесть "Пастух и пастушка" вслух. Мне тогда был двадцать один год. Только пришёл из армии и готовился поступать в Иркутский университет на журналистику. Это ближайший город от Красноярска, где готовили журналистов. Сидел у раскрытого окошечка, откладывал в сторону учебники и слушал "Пастуха и пастушку".

Как и мама, я о Викторе Петровиче к двадцати годам с копейками ничего не знал. Однако прочитал эти рассказы и повести, и затрепетала душонка: красота-то какая! Выписывает автор на свой манер души человеческие, им же выдуманные, им же крещёные. Запоминаются они ярче, вроде живёшь рядом с ними в Татьяновке. Характеры их вывязывал Виктор Петрович так, что все его герои давным-давно знакомыми кажутся. И по утрам здороваешься с ними как с самыми близкими соседями.

Но в то время мне было не до тонкостей жизни Астафьева и его литературных персонажей. Днём лечил совхозных коров, а с вечера до полуночи читал книги и учебники, готовился поступать в университет. Студенческий билет мне удалось получить только со второго захода. Потом оказалось, что это для меня же и было нужно. Кто-то заранее продумал, с кем мне учиться.

Первого писателя в своей жизни я увидел в студенческой аудитории, это Валера Хайрюзов. Одногруппник. Он уже имел одну или две книги, собирал рекомендации в Союз писателей. Кучковал вокруг себя более-менее талантливых журналистов, к сожалению, меня там и рядом не стояло. Моё невежество в таком искусстве, как литература, в то время было преобладающим над знаниями.

Чтобы успевать за теми, которые добрые, мне нужно было так разбежаться, чтобы оторваться от земли, хоть чуточку пролететь. Почувствовать свободный полёт словотворчества. Любые крылья или крылышки для предстоящего полёта растут только от знаний. Я точно пришёл без крыльев в университет и до сих не знаю, разбежался ли, оторвался ли хоть на мгновенье от земли. Просто хожу, смотрю, пишу.

Так вот, книга повестей и рассказов Виктора Петровича попала мне случайно. До армии три с половиной года я учился в Рыбинском сельскохозяйственном техникуме на ветеринарного фельдшера. Снимал угол у бабушки Ксении Иннокентьевны Семёновой, в девичество Сорокиной. Она одна царствовала в четырёхкомнатной квартире.

За стеной жил Яков Иванович Прокопенко, заведующий Рыбинским сельпо. Прекрасный и бесконфликтный сосед. У него часто болела жена, а дети уже поразъехались. Вдвоём оставшиеся годы дожигали. Присмотреть за пожилой женщиной было некому. Яков Иванович то на работе, то на партийном собрании до полуночи, то на субботнике, на комиссии по патриотической работе сельпо с населением, то доклад пишет для выступлений на торжественном собрании, посвящённом Первомаю или величайшему празднику человечества, зверскому убиению тысяч и тысяч знатных французов -- Дню Парижской коммуны.

А хозяйка моей квартиры, Ксения Иннокентьевна, по причине старости быстро теряла слух. Семьдесят ей уже прозвенело, как и мне сейчас. Потому, если соседка стучала в стенку, Ксения Иннокентьевна не слышала. Я бежал или к Якову Ивановичу на работу, это рядом с домом, или на почту, когда соседа не было в кабинете, и вызывал скорую.

Яков Иванович за это здоровался со мной как с родственником и по праздникам зазывал к себе попить чаю. При этом всегда угощал стопочкой доброго коньяка. К нему -- толстое-толстое копчёное сало, видно, с Украины завозили. На лезвие ножа толщина сала, не меньше. Мягкое такое, запашистое произведение искусства из кулинарии. Ну хоть на хлеб его мажь как сливочное масло.

Пишу про сало и чувствую запах прокоптившегося насквозь, здравствующего односельчанина Васьки Шишкина. Его домик за моим огородом, прямо у речки. Когда Василий спит, ест, деревня не ведает. Всё в хлопотах. То свиней кормит, то цесарок и индюков пасёт, гуси тут же, у ноги, вечно голодные утки. Куриные яйца по гнёздам собирает, за утро запросто ведро ими наполнит. С утра летит на уярский базар. Надо же как-то добро в деньги переводить.

После свеженины в доме он обязательно принесёт мне в дар кусочек сала килограмма на два. Сантиметров двадцать толщиной сало. Четыре прослойки мяса, сало розовое-розовое. А коптит он его только на веточках талы. Запах от этого дыма царский. Положу я его на тарелочку посредине стола -- и только от запаха сытый. Васька тоже у нас в деревне художник, только в кулинарии...

Всё-таки сельпо командовал Яков Иванович, мог выбрать себе из спиртного, что получше. Из продуктов тоже. К салу он нарезал ломтиками невиданный мною раньше лимон. Больше, чем по стопочке, мы не пили.

Коньяков тогда поддельных не водилось. Зато у сельчан денег в Сбербанке, ещё государственном, уйма. Самый захудалый скотник мог позволить себе купить ящика четыре-пять коньяка, а то и все десять сразу. Для торжественных минут в доме. Наши деньги из Сбербанка демократы присвоили, по своим карманам распихали.

На прилавках в советское время стояла только водка, и то не всегда. Когда я уходил в армию, в мае 1972 года, меня провожала вся деревня. Директор совхоза дал папе машину, он съездил на пивзавод в Канск и купил две двухсотлитровые бочки пива. Яков Иванович договаривался с пивзаводом.

Сейчас в Татьяновке на бутылку водки скидываются человек по шесть-восемь. Денег нет купить бутылочку одному. Спасибо светолюбивым демократам, освободили нас от денег, знаний, детей. Какая семья без квартиры! А на что её купить? Кто-то заранее продумал, что мы должны жить на копейки и от обречённости вымирать как народ.

Яков же Иванович как руководитель сельпо имел свою тропиночку к редким товарам. Тогда всё было редким: носки, фрукты, мясо, рыба, женские сапожки, колготки, зонтики, книги. Это понимали. Я не был знаком в те годы с человеком в селе Рыбном, который бы хоть раз его Яшкой назвал. Даже за глаза. Таких законченных дураков в селе не рождалось. Брякнешь сдуру, и потом сроду не зайдёшь к Якову Ивановичу попросить чего-нибудь.

А ходили к нему все. Даже председатель нашего колхоза товарищ Лелюшкин. Этому пузану найти по размерам костюм -- если только в Москву за ним ехать. А Яков Иванович с улыбочкой такой дорогущий костюм выкладывал. И Николай Фёдорович Лелюшкин ему кланялся. И когда мы видели Николая Фёдоровича в новом костюме, он обязательно улыбался. И все встречные с ним улыбались, соглашались: хороший человек Яков Иванович!

Яков Иванович и подарил мне чудесную книгу мастера русского слова. Хотя книжной торговлей ведало управление полиграфии и книжной торговли Красноярского края, я об этом узнал позже, уже будучи редактором районной газеты, на местах управление всё равно контачило с райпо. Книги управление в районы отправляло, а там они попадали в руки торговли. Все магазины принадлежали в районах и маленьких городах райпо или горпо.

Спрос на книгу в то время среди учителей, работников культуры, районных журналистов, партийных работников всех мастей полыхал пожаром. Рыцари торговли прежде всего себе выбирали лучшие книги, заставляли ими в квартирах полки на всю стену, хотя вряд ли читали. Зато гостям хвастались: дескать, извернулся вот, купил. От обилия полного собрания сочинений у работников торговли любой гость, особенно из знавших литературу, до инфаркта мог восторгами себя довести.

Прокопенко по случаю и попал в руки Астафьев. Но он ему был нужен как ветру горы. Яков Иванович мои заметки и очерки в районной газете читал. Решил, что книга мне будет намного полезней, чем ему.

В 1974 году в красноярских сёлах ещё плохо знали Астафьева, скорее -- совсем не знали. Поэтому председатель сельпо дома покрутил-покрутил книгу в руках и отвёз мне, в Татьяновку. Сам он, по старости, одолеть бы её не смог.

Приехал он, опять же, с коньячком. Мы посидели за столом, поговорили, сверили наши планы. Сам Яков Иванович часто вздыхал, задумывался. Как позже оказалось, налаживался помирать. Он пожелал мне поступить в университет и никаких денег за Астафьева не взял. Да и стоила книга тогда такие копейки, что и предлагать их Якову Ивановичу я не стал. А подарок ценный.

Главное, книга хранится у меня почти пятьдесят лет. За это время сильно истрепалась. Потерялась страница с выходными данными, обложка отошла от блока. По рукам какое-то время ходила, руки эти не берегли её. Но, слава Богу, до сих пор подарок Якова Ивановича цел.

Виктор Петрович сам написал предисловие к этой книге. Становление как словотворца шло всю его немалую жизнь. Всё-таки семьдесят восемь лет прожил. Очень много занимался самообразованием. Может, и каждый день. Я сам тому свидетель. Зайди к нему в кабинет, там то Гоголь лежит на рабочем столе, то "Дон Кихот" Сервантеса, то томик Есенина, Лермонтова, Рубцова. Читал он и читал. Как здоровья-то хватало.

Это при многочисленных болезнях в раннем детстве: ревматизм, малярия, перелом бедра в Игарке, простуды. Голод и холод детдома. Ранения на фронте. Нет, Бог любил Астафьева, крепко любил. Ткнёт куда-нибудь, где пожарче, потом вытащит обратно полуживого, обдаст целебным духом, и всё: сиди, пиши. Для этого, мол, я с тобой и телелюшкаюсь.

Лучшие книги он написал в семидесятые, восьмидесятые годы прошлого века. Потом старость начала балы править. Он не сдавался, но потихоньку своё тепло и обаяние его строка теряла. Из весенних красок переходила к серо-жёлтым...

Но вернёмся к сборнику повестей "Виктор Астафьев". Открывает книгу написанная автором вступительная статья "Сопричастный всему живому". Это размышления Виктора Петровича, писателя и фронтовика, о смысле жизни. Сам он-то как раз понимал, зачем живёт, что ему писать и о чём.

"Иногда я кажусь себе стариком. Усталым, разбитым, чувствую за собой бесконечную вереницу прожитых дней, похожих на окна современных стандартных домов, из серых блоков сложенных. А иногда -- всего лишь краткий и яркий миг, ослепивший меня так, что ни проморгаться, ни оглядеться, я ещё не успел".

Какое преувеличение. Может, кто и подумает: бедненький вы наш Виктор Петрович! На самом деле -- сказочник, покруче Гоголя. Мы много общались, знал я его не с чужих слов. У него не могло быть и не копилось серых дней, как окна "современных стандартных домов". Если только из-за болезней.

Поездил он по миру, посмотрел его, описывал потом эти экскурсии за уютным рабочим столом. Да и по России погулял в своё удовольствие. На Кавказе был, в Прибалтике, на Таймыре -- поплавал по всем его знаменитым речкам и озёрам, вдоль и поперёк облетел на вертолётах. Рыбачил на знаменитом озере Виви в Эвенкии. В Иркутской области по тайге ходил с ружьём в небольшой деревне Добролёт, где была дача у его друга и моего хорошего знакомого Валеры Хайрюзова.

Стол у Астафьева в рабочем кабинете действительно был божественным, до революции кто-то из вологодских губернаторов за ним работал. Стол нашли в каком-то музее, отремонтировали настоящие краснодеревщики, администрация Вологодской области чуть позже подарила его Виктору Петровичу на какой-то юбилей. Не вижу предпосылок к угрюмости и духовному упадку в работе за таким столом.

Основная часть "Последнего поклона" за этим столом родилась, "Весёлый солдат", "Пролётный гусь", "Проклятые и убитые". Поэтому Астафьев не о своей серости писал -- о нашей с вами. Уговаривал жить ярче и веселее, у любого человека должна быть цель в жизни.

Когда знаешь и видишь её, холишь и бережёшь, это всё равно что у тебя есть верная жена у окошка дома, которая ждёт и не дождётся любимого. А увидела на пороге, радостно обнимает и ластится. Нет-нет, цель нашей жизни, а одарённых людей особенно, выше природных инстинктов, объятий и поцелуев, долгих рассуждений в постели с женой, что купить в дом и на какие деньги.

Цель жизни ты носишь в себе как раскалённую иголку в сердце. Её в тебя так упаковали -- ни на одной операции не вытащить. Может, она с рождения в тебе и таилась, а потом разогрелась жарче, чем доменная печь. Её рентген не видит, случись что -- медики не спасут. Только она ни спать спокойно не даёт, ни есть, ни пить.

И если не получается идти туда, куда Небо направило, изведёшься весь, со всеми перегрызёшься, передерёшься даже. С воспалёнными нервами кидаешься на всех дома. Тут ты совсем ни в чём не прав. И сам не до конца понимаешь, зачем кричишь, кулаками машешь. Но нет другого пути, тем более нет пути назад.

Две жизни никто не живёт. И никто тебе не поможет: ни мать, ни брат, ни жена и ни любимая женщина. Не остановить никому твоих слёз, не унять их, не успокоить тебя. Через костры могучие, воды губительные к цели своей идёшь. И никогда не знаешь, достигнешь её или нет! Особенно у нас, в литературе. Пишешь ночи напролёт, пишешь. Начинаешь читать, Господи, получилось-то -- галиматья...

Я нередко у него в гостях бывал и в Академгородке, и в Овсянке. В Академгородке не квартира -- хоромы. И такой прекрасный рабочий кабинет писателя. Сидишь на рабочем месте, перед глазами книжные полки во всю стену. В основном Виктора Петровича произведения. На русском, чешском, немецком, болгарском. В Голландии его книги выпускали, Дании, Японии.

Царский был кабинет у Виктора Петровича, Мария Семёновна потом его продала господам Зубаревым. На этом все мысли стола, которыми он грел Виктора Петровича, кончились. Каждому своё, а всем -- всё.

Ему бы по-прежнему в кабинете стоять, кабинет этот наследникам Виктора Петровича в Овсянку увести. И там восстановить эту комнату из квартиры, в Овсянке. Где сейчас этот кабинет, кто им командует, не ведаю.

В 1998 году в нашем издательстве, тогда ещё просто "Буква", вышел фотоальбом "Рождённый Сибирью", полностью посвящённый Виктору Петровичу. Это был первый фотоальбом о нём. Инициатор его выхода -- я, а большинство переговоров с Виктором Петровичем вёл прекрасный поэт и журналист Юрий Павлович Авдюков.

Они много раз встречались раньше, нередко пили чай прямо в крайкоме, в кабинете Авдюкова. Замкнутся, будто Юрий Павлович в отъезде, часами говорят. Иногда и пошатываясь выходили. От тяжёлого кабинетного воздуха силы теряли. В общем, мужики были на дружеской ноге.

Виктор Петрович дал согласие на альбом сразу. Много помогал нам в выпуске книги и даже частично её финансировал. Он горел фотоальбомом, как своей книгой. При мне вырывал из семейного фотоальбома фотографии, вклеенные туда навечно, цементом. Никаких сомнений у Виктора Петровича, что фотоальбом ценнее.

Вот кто понимал значимость книги. Нетерпеливым был, всей семьёй искали эту, другую ли фотографию. То на Марию Семёновну шикнет, то на нас. Когда в руках что нужно -- всё, успокоимся, зазвенит его голос.

-- Маня, поставь нам на кухне по стопочке да по кусочку рыбы. Что? Без хлеба сидим? Мы же всего по стопочке, нам и не нужно хлеба. По кусочку рыбки хватит. Ребята сейчас уйдут, мне работать.

Двадцать четыре года разделяют 1998-й и 1974-й. Я не видел его стариком и в 1998 году. Значит, двадцать четыре года тому назад он вообще был озвончиком. Хотя к 1998-м он уже перенёс инфаркт, намного хуже работали лёгкие.

Раз в год ложился в больницу -- "подсушить лёгкие". Но всё равно был энергичным. Мог запросто выпить стопку-другую беленькой с нами, сотрудниками издательства, случалось -- и больше.

Один раз даже пили самогон, Васьки Шишкина авторская работа. Очищенный на берёзовых углях, марганцовке, профильтрованный на два раза, настоянный на берёзовых почках, брусничном листе и ягодах рябины. Такое Васькино счастье готовится не менее полугода.

А если в аппетит выпил Петрович, разговорится -- слова не вставить. Девки так хохочут, пупы развязываются. Подмигивал счастливый писатель нашим девчатам-редакторам. А они ему. Крутили девки перед ним юбками. Но что делать, где Астафьев -- там всегда девки.

А когда приходил в издательство Астафьев, юбки эти сразу, как по команде, выше голов своих хозяек взлетали. И открывали перед гением белизну молочных девичьих ног. Как я их ни ругал, увольнением грозил...

Пришлось махнуть рукой и просто завидовать Петровичу, такого внимания от женского пола у меня сроду не было. Судя по моему уму и возрасту, теперь уже и не будет. Это нужно уметь заслужить. Подать себя как единственного в мире. У Виктора Петровича получалось.

Никогда он не отказывал художникам, если они приглашали его на свои выставки. У меня хранятся снимки с походами его в гости к Степану Орлову, Владимиру Зеленову, Тойво Ряннелю, Андрею Поздееву, Валерию Кудринскому. Сейчас уже никого из них нет в живых. Время покажет, кто из них останется в истории. Нам, нынешним старикам, до этих времён уже не дожить.

Но в те времена они со звоном подавали свои картины. Каждый старался как можно лучше привести к уму портрет Виктора Петровича. Не знаю, кому как, мне больше нравится портрет Астафьева, писанный руками Степана Орлова.

После 1974 года Виктор Петрович ещё много чем взбудоражит мир. "Пролётный гусь" -- 2000 год. Геннадий Сапронов, иркутский издатель его выпускал. "Весёлый солдат" -- 1998 год. И эта книжка у Сапронова выходила. "Обертон" -- 1996 год. Самую шумную свою книгу он выпустил в 1995 году -- "Прокляты и убиты". "Печальный детектив" -- 1995 год.

Перечислять его книги можно долго. Ему всегда везло. Как он сам периодически подчёркивал: на ловле рыбы, в общении с женщинами и на выпуске книг. Ещё в детстве мужики брали его в лодку на рыбалку просто так, как волшебника. Сидел маленький Витя в передке лодки и смотрел, как рыбаки сети спускают в воду и тащат обратно. Помогало его присутствие. Ловили лучше и больше. И бабушке Витиной рыбки давали с этих уловов.

Особенно в литературе был везучим. Судите сами. 1974--1981 годы. Полное собрание сочинений в четырёх томах. Издательство "Молодая гвардия". Потом опять издательство "Молодая гвардия. 1991--1992 год. Опять же полное собрание сочинений, уже в шести томах. Но издание не было завершено, остановились на четвёртом томе из-за разногласий Виктора Петровича с издательством и большими литературными интригами кремлёвского уровня. И, наконец, пятнадцатитомник, 1997--1998 годы. Красноярск издательство ПИК "Офсет". Возглавлял его тогда ныне покойный директор Анатолий Толкунов.

Ну, про везение в рыбалке и в общении с женщинами Астафьева можно много написать. Повести три-четыре, если не все десять. А вот о благодати в выпуске книг попробуем немного обопнуться. В этой самой книге из серии "Писатели на берегах Енисея" он нежно так вклеил во вступительную статью кличку Владимира Ульянова -- Ленин. Погоняло у товарища Ульянова такое было.

"И не одного меня, всех нас, начавших жить в год смерти Ленина и приближающихся к полувеку, обступают вопросы и тревоги, как это я умудрился столько прожить? По какому праву? Чем я лучше тех молодых парней, которых сам закапывал на обочинах военных дорог?"

Упоминал ли он где-то Ленина ещё добрым словом, не ведаю. Но в личных разговорах, в беседах с журналистами и Ленина, и Сталина многократно тыкал палачами, кровопийцами, ещё как-то. На самом деле они такими и были. Но тут ему выпустили сумасшедше толстую книгу. С таким же сумасшедшим гонораром. Надо было отработать, вот и назвал Ленина. Видно, попросил кто-то из власти.

Время шло, страну ждали не лучшие времена. Виктор Петрович быстро разобрался в ситуации и стал поддерживать горбачёвское убийство страны. Как говорят, на ходу переобулся. А с чего бы ещё он получил от новой власти так много орденов и звание Героя Социалистического Труда? Он, конечно, заслужил это звание -- делами своими, книгами, талантом от бога. Чего тут спорить? Но сложилось так, что в данном случае умно и вовремя притёрся одним боком к власти во главе с Горбачёвым, а потом и обнялись с ним крепче, чем Тарас Бульба с приехавшими из бурсы сыновьями.

Как антикоммунист, антисоветчик он с ними работал. От Горбачёва и Ельцина у него много наград, мощная финансовая поддержка. Гонорар за пятнадцатитомник был не просто хорошим -- прекрасным. Мне девки из бухгалтерии производственно-издательского комбината "Офсет" говорили. Наша "Буква" арендовала в то время у ПИК "Офсет" кабинеты.

То, что он написал в эти годы для "Последнего поклона",-- показ неприглядной жизни в Советском Союзе. Топтал страну и топтал. Обычно им же эти чёрные истории и были выдуманы, из мух слоны надуты. А что наступает время, которое в тысячи раз хуже, чем при Советском Союзе, он нигде ни слова, тут всё шёпотом. Дома -- и то с оглядками. Хотя всё понимал.

Если в год закрывали по тысяче заводов, кто крепче становился -- мы или враги наши? Но не осуждал Виктор Петрович своих благодетелей. Радостно встречал их в Овсянке, с сожалением провожал. Дескать, как жаль, что вы уходите!

Правда, временами иронически посмеивался -- вроде сам над собой или над нами, безвольными. Дескать, Ельцина я хвалил потому, что нужно было отрабатывать деньги, которые он мне дал на пятнадцатитомник. О том, что прежде всего он помогал Ельцину обманывать Россию, убивать её -- нигде, ни слова. Кипела его "помощь" разрушителям, жгла страну. Что ни выступление в журналах или газетах, то крики и проклятие в его адрес со всей России.

Правда, потом, через полтора-два десятка лет, я стал задумываться. Почему он позже не критиковал Ельцина, раскудлачившего по приказу Америки великую страну. Почему не кричал на всю землю, что разрушаются колхозы и совхозы, останавливаются заводы и фабрики, уничтожается армия? Почему не возмущался, что его народ окунули в водку и наркотики, лишили образования и медицины...

Не критиковал Горбачёва, во всяком случае вслух. Хотя правда -- вот она, наверху. Курятник возглавил хорь и уничтожал кур под их же аплодисменты...

Думаю и думаю, а ответа нет. Почему молчал и почему ничего не говорил? Почему с искренним негодованием призывал раздавить гидру -- защитников Белого Дома в 1993 году? Он ведь понимал, в России остаются его дети, внуки и правнуки. Он обязательно переживал за них. Но об убийцах страны опять ни слова. Выходит, внуки пусть сами себе дороги рубят, а мне за пятнадцатитомник надо отрабатывать! Такая вот се ля ви по-астафьевски.

Что касается моего видения ценности его книг -- это прежде всего гениальность в их написании и тщательное продумывание своего собственного места в литературе. Противоречив был Виктор Петрович во всём, но от своей цели -- писать только как струна звенящие книги -- ни шагу.

Рассказывая о детях отца от мачехи, он нашёл для них совсем немного сладких слов, кроме брата Коли. А родная сеструха его по отцу, которая разбилась при походе на скалы под Дивногорском, какого-то сожаления у Виктора Петровича не вызвала, имею в виду в литературе. Дескать, с какой дури её, деревенщину, понесло в горы?

Хотя родная же его сестра Галина Петровна, с которой мы познакомились и долго беседовали, я об этом уже писал, говорила, что Виктор Петрович им всем помогал. Мачеха переехала из Игарки в Дивногорск с его помощью, квартиру получила только с его помощью. И похоронили её за деньги Виктора Петровича.

-- Годы-то какие были,-- волновало прошлое Галину Петровну.-- Получу пенсию и тут же за долги всю отдам. Сижу. Кошелёк весь месяц пуст. Какие у меня деньги? Только Витя и выручил. У нас самих ни копейки, могилу маме выкопать не сумели. Не на что. Мама умерла в 1996 году, время самой нищеты. Без хлеба сидели. Стыдно было перед Витей, очень стыдно, а что делать? Он ведь и поминки ей за свой счёт сделал.

Утрёт слёзы и снова расписывает мне благородство Виктора Петровича. Об этой помощи родственникам Виктор Петрович тоже ни слова. Во всяком случае, мне ничего не удалось найти в его книгах. Может, жены, Марии Семёновны, побаивался.

Жизнь семьи Петра Павловича Астафьева, отца Виктора Петровича, слезами и горем набита выше крыши. Рано умер брат Виктора Петровича Коля, в тридцать четыре года. Старший сын Коли маленьким отошёл, а второй погиб в Афганистане. Затем не стало Анатолия. Ему было тридцать шесть. Приехал к маме в Дивногорск, попил квасу и лёг на пол отдохнуть, чтобы не раздеваться. Под голову куртку свою кинул. И всё. Сам уже не поднялся.

Сестра Нина разбилась в Дивногорске при походе на скалы в семнадцать лет. На момент наших бесед с Галиной Петровной уже и Владимира не было в живых. Сама Галина Петровна умерла в семьдесят шесть с небольшим. Она не осуждала мать за то, что Витя должен был уйти из семьи в детдом. Вернее, сначала -- бродяжничать, а потом уже в детский дом. Это Галина Петровна во время наших бесед всё время подчёркивала.

-- Мама совсем молодая, сама ребёнок, только детей насеяла вокруг себя, как мух. Вите в то время десять, ей -- восемнадцать. Как брат и сестра. Они бы только дрались и выясняли отношения. А за семьёй кто будет следить? Кормить? На её руках пять собственных детей. Мал мала меньше. Никакой помощи от мужа. На суде она сказала отцу, которому махом прилепили семнадцать лет: ждать не буду. Наголодалась. Следователь помог ей устроиться уборщицей в доме, где жили ссыльные артисты, музыканты, бывшие офицеры. Они, наверное, дружили со следователем, почти до замужества он ей помогал. Главное, в квартиру прописал всех нас. Без следователя у нас бы не было однокомнатной.

Детей кормить и поить нужно. А за душой никакой профессии. Уборщица, за чужими людьми грязь убирала. И Галину Таисья Ивановна как старшую с собой брала на работу. Хоть какая, а помощь. Нужно было делать всё качественно и быстро, дома же маленькие дети. Того и гляди чего натворят. От безысходности и голода одно время Таисья Ивановна и родных своих, самых маленьких, сдавала в детдом. Этого тоже у Виктора Петровича в книгах нет.

В этом доме мачеха и познакомилась с Александром Серебряковым. Бывшим лётчиком, но сбитом в 1941 году немцами и взятом в плен. Освободили его наши в конце войны, допросили и -- в Игарку, в ссылку. Это называется, утешили его муки в плену и тоску по Родине. На корню затоптали радость возвращения. Вот он и куковал один в доме для интеллигентов. В Игарке дом известных ссыльных звали интеллигентским.

Потом Серебряков перешёл жить к Таисье с её детьми. Серебряков всё-таки офицером был, лётчик. Авторитетом в Игарке пользовался. И семья довольно быстро переехала из однокомнатной квартиры, с которой Таисье Ивановне помог следователь, в двухкомнатную. Представляете, семь человек ютилось в однокомнатной квартире. Считай, в хоромы перешли.

Сразу стало легче многодетной матери. Деньги новый муж зарабатывал и, в отличие от родного отца, детей любил, каждый месяц получку отдавал жене. Пусть и не вдоволь каши ели, но голод уже не угрожал.

Господи, боже мой. Готовил я эту статью, встречался с людьми, собирал материал. Иногда в такую несправедливость врежешься, хоть садись и плачь. Оно, может, у нас у всех горя не меньше, но чужих людей всегда жальче, чем себя.

Не судьба у этого Саши Серебрякова, офицера и лётчика,-- судьбинушка. Когда большая часть детей Таисьи Ивановны от Петра Павловича определилась на собственную работу, она предложила мужу уехать к себе на родину. Дескать, нет у нас тобой ничего общего, до свидания. Сейчас ты и один справишься. Я тебя пожалела, потому и замуж пошла, без любви.

Сама мученная-перемученная, горем на сто раз пережёванная, и вот на тебе, ударила под дых человека, который спас её и детей. Откуда такая неблагодарность к тому, кто сделал тебе кучу добра? Бабы, бабы!

Записал я тогда в беседах с Галиной Петровной много чего неразборчиво, не найти теперь, откуда он родом был, Александр Серебряков,-- то ли с Урала, то ли с Нечерноземья. Как и не знаю, кому он там нужен был, кто из родственников приютил несчастного. Ведь столько лет в родном краю не появлялся. Плен, потом ссылка, женитьба.

Умер Александр Серебряков на родине. Ездила ли его хоронить родная дочь от Таисьи Ивановны -- Тамара, Галина Петровна вспомнить не смогла. А спросить больше некого, в том числе и Галину Петровну. Через короткое время после наших встреч она отошла ко господу.

-- Папу, мы все его звали папой, он же нас вырастил, родной он нам был, мы обидели. Не похоронили, не получилось,-- винилась она.-- Денег не было, а в такую даль тащиться. Надо было бы, он ведь нас от голода спас, ой как надо. Я-то одна из старших, всё хорошо помню. Но что делать, не судьба. Прости нас, Господи. А ему царство небесное. Хороший человек был. Мне кажется, мама всё это время Петра Павловича любила, потому с папой так и поступила. Но я маме не советчица, осуждать за что-то её не буду. Она за наши жизни долго боролась. Как считала нужным, так и поступала. Что дальше нас жизнь в горе полоскала, не от неё зависело. Она сама ко второму мужу на похороны и не собиралась ехать.

Может быть. Мама ведь красивая была, улыбчивая, "всё при ней". Как говорила мне Галина Петровна, нравилась мужчинам. Не случайно мужа ещё не судили, а следователь стал помогать ей с квартирой. Прописал в однокомнатную, где часовал пожилой человек, полностью разваленный туберкулёзом. Тесно, совсем тесно, но это своя квартира, не съёмная. А потом сразу пришёл Серебряков.

Однако у мамы, кроме "всё при ней", ещё и голова была. Должна была быть, по уму. В ней хоть какие-то зачатки совести грелись, или там, где совесть должна была лежать, старческий эгоизм разгорался. Ты ведь спасёнными жизнями своих детей обязана Серебрякову. Кого там! Уходи из семьи, уходи быстрей! Не до совести, видно. Не исключено, обычное человеческое сострадание в ней сгорело в муках, которые "мачеха" вынесла во время жизни с Петром Павловичем.

Всё вокруг Виктора Петровича крутилось, кипело, может, даже обижало его. Его ведь тянуло к братьям и сёстрам по отцу. Он и к Коле, и к Галине Петровне часто приезжал в Игарку. Заваливался в дом с сопровождающими его журналистами, человек по семь-восемь.

А здесь, в Красноярске, сестра Галина в Академгородок не ходила, Мария Семёновна чуть ли не сразу говорила: зачем ты пришла? Виктор Петрович сегодня болеет или занят. Что выдумает, то и скажет. Она всегда держала Астафьевых в стороне от своего дома. Откроет дверь, выслушает: "Вите некогда", и обратно на засов.

А в Овсянку Галина Петровна и дети её, и племянники часто ездили. И в больницах его посещала. Чаще он сам приглашал её в Овсянку, Марии Семёновны там, считай, и не было. Иногда Галина Петровна напрашивалась в гости к Виктору Петровичу.

-- Позвоню: Витя, хочу блинов испечь. Засмеётся -- приезжай, я сегодня и не варил. В Овсянке никто не мешал, подолгу общались. Мария Семёновна никого из нас не любила. Меня, родную его сестру, на похоронах Вити оттеснили куда-то на задний план. У гроба только она и сын их Андрей. Разве так можно!

Виктор Петрович писал книги -- шедевры. Завидовали ему -- везунчик. Но так могут говорить только завистники, слабоватые в литераторе. Астафьев был волевой человек, пахал за рабочим столом сутками. Много читал -- Гоголя, Бунина, Шолохова, Шукшина, Носова, Белова, Распутина. Свои книги перечитывал.

Возьмём ту же повесть "Перевал". Она полностью автобиографична. Хотя здесь он пишет ещё не от первого лица, а как бы со стороны смотрит на события вокруг своего главного героя, сироты Ильки. Мачеха у Ильки молодая, истеричная, создающая невыносимые условия для пасынка. Отец за сына не заступится, он вечно в тайге. Придёт из лесу, наслушается любимую -- и опять сыну достанется. Слёзы и обиды только множатся.

Потом, когда он начнёт писать "Царь-рыбу", "Перевал" войдёт в неё почти полностью. Можно оговориться: якобы войдёт. Илька станет Виктором Астафьевым, отец, Пётр Павлович, по-книжному Папа, как и было в жизни -- рыбаком, дровозаготовителем, десятником на лесозаготовках, а не охотником, как в "Перевале". И события вроде в "Царь-рыбе" другие, но на бедной душе всё того же мальчика-сироты настояны.

Не давало покоя расхристанное детство Виктору Петровичу, рвала его память и наизнанку выворачивала. Тут одно спасение -- облегчить душу, выговориться, выплакаться. Грязь эту, людского бездушия, он никогда, до смерти, не смоет с себя, и любой бы другой из нас -- так же. А мазали его унижениями постоянно. Сколько он вытерпел, перенёс, слёз пролил! Не отсюда ли так никем и не разгаданная его озлобленность на вся и всех?

Одна мысль жгла: по чьей воле страдал? От самых близких и родных людей! Но ведь помогал всем, в том числе и мачехе. И родной отец у него помер -- до смертного часа жил -- в его семье. За ним Мария Семёновна ухаживала. Читайте её повесть "Свёкор".

"Перевал" подготовил рождение "Царь-рыбы". В этой повести у автора шире кругозор, более звонкое и свободное слово. И главное, он пишет теперь почти всё от первого лица. Обратите внимание: как только Виктор Петрович начинает писать повести от первого лица -- у него книги складываются интересней, увлекательней, понятней и, если хотите, доступней для сознания читателя.

Вспомню ещё раз свою маму, она называла его книгу, изданную первый раз в Красноярске, "до слёз переживательной". И не только она. В то лето подружки мамины вслух прослушали всю книгу Виктора Петровича. Особенно им нравился рассказ "Перевал" и повесть "Пастух и пастушка".

Критики в журналах стали писать об очень тонком психологизме автора. Дамка, Грохотало, Аким, Гога Герцев, Мачеха и Папа вышли из реальной жизни. Но это литературные герои, которых мы принимаем как реальных людей. И сам Виктор Петрович в "Царь-рыбе" -- тоже литературный герой. Подобно гоголевским -- Тарас Бульба, сына его Остап, Собакевич, Коробочка.

Пером, как топором, вырублены в истории их лица, мыслью автора, словно наждачной бумагой, полированы. Грубо, но так узнаваемо. Все отрицательные людские черты характера увеличены в них раз в пятьсот. Я неожиданно для себя увидел и Грохотало, и Дамку в нашей деревне. Астафьев открыл глаза, он многих из нас учил понимать жизнь.

Гоголевских героев уже двести лет знают и ещё тысячи помнить будут. Астафьевские Дамка и Грохотало, Командор, Игнатьич проживут ещё больше. Как рассказывал Виктор Петрович, главное для него было вчерне набросать книгу, а потом "обсасывается" каждая строчка, слово, запятая. Это особенно заметно по первой книге "Царь-рыба".

Так получилось, что у Астафьева две книги "Царь-рыба". Первая, изданная в советское время, и вторая, им доработанная, со вставленными, прежде вычеркнутыми редакторами абзацами и вроде даже главами. Вторая выходила в Красноярском книжном издательстве "Гротеск".

В моей личной библиотеке вторая книга с дарственной надписью писателя. А первую купил ещё в далёкие восьмидесятые. Не знаю, кому как, но человеку, истосковавшемуся по светлому русскому языку, удобней читать первую. Её приятно взять в руки на ночь, увезти на недельку на дачу. Почитать у мамы на сеновале, в самолёте, поезде. В первой книге, которую шлифовали редакторы, слог ярче, события человечней, понятней, книга -- сдержанней, к добру зовущая.

Самому Астафьеву была дороже вторая. Я видел это, когда он с каким-то особым чувством брал её с полки, чтобы подарить мне. Дескать, вот, удалось при жизни издать то, что и задумывал. Так и написал: "Анатолий Петрович, только её читайте".

Примем к сведению, зачем спорить. Всё правда. Он писал свои книги, у него святое право больше любить что-то из написанного, звонче о нём говорить. Но мы ведь тоже выбираем у автора, что получше. Мне первая книга родней и ближе.

При подготовке этой статьи я ещё раз перечитал вторую книгу, самую боевую на его взгляд, главу "Норильцы". Так он её в разговорах называл. А в книге -- "Не хватает сердца".

Книга стала скучней, попёр из неё пролеткульт, заметными серыми оттенками полиняла книга. Кто от этого выиграл? Читатель, сам Виктор Петрович? А маты в "Проклятых и убитых". Маты вспороли роман как нож бульдозера асфальт. Разве можно "Проклятые и убитые", этот двухтомник, советовать читать детям?

Когда не стало Виктора Петровича, говорили об этом с Марией Семёновной.

-- Я его не раз убеждала,-- горячилась она со слезами,-- Витя, тебя же дети читать будут. Он отмахивался: "Маня, ты же сама была на войне, о чём говоришь!"

Она ещё поплакалась на неуступчивость Виктора Петровича, потом вздохнула:

-- Он гений, сам всё обдумывал. Кто теперь без него всё поправит? Жизнь-то у всех нас короткая-короткая. Сделал ошибку -- не исправить. И земля, и солнце временны. Если книга родилась и живёт, значит, Бог помогал её делать. Читайте как есть. Другого романа у Виктора Петровича уже не будет.

Всё вроде правильно, но раздумья остались и не уйдут. Может, и Бог, может, и не он. Скорее всего, не он. Но души своей Виктор Петрович не продал. Это точно. И никто не сделает этого. Душу в нас вдыхает Бог. Человек душе командиром не был и не будет. Она божья собственность и никому больше не подчиняется. И на разные пошлые предложения, как гулящая женщина, не реагирует.

А вот совесть -- одна из составляющих души -- из неустойчивых категорий, меняющаяся от времени, окружающей среды, окружающих нас людей. Её с рождения на лице видно: белая-белая, в любую грязь попадёшь -- не испачкаешь. Но со временем мутнеет она, темнеет -- и в старость у многих известных совершенно чёрная. Особенно если человек сознательно подлостью пользовался.

Не имею права давать какие-то серьёзные оценки поступкам Виктора Петровича. И не буду этого делать. Пусть судят другие поколения.

Красноярск.