Была на карте деревня...

30 октября - День жертв политических репрессий

На одной из встреч с жителями Игарки писатель Виктор Петрович Астафьев, у которого часть детства прошла в этом городе, поделился своими раздумьями, нахлынувшими на него, пока он плыл на теплоходе по Енисею.

Говорил он о многом, в том числе горько заметил, что когда-то берега этой сибирской реки были густо заселены, а после коллективизации около сорока деревень снесли с лица земли, крестьяне же отправлены в лагеря или сосланы на Север. Немного сёл с того времени сохранилось до наших дней...

Этот факт, прозвучавший из уст писателя, не был для меня новостью. Я знала о нём давно и не понаслышке. Всякий раз, когда мы плыли на пассажирском теплоходе, моя мать безошибочно узнавала то место, где когда-то привольно стояла деревня Старая Ивановщина Большемуртинского района. И всякий раз накатывали на неё воспоминания.

Деревня была зажиточная. Работящие мужики трудились со своими семьями от зари до зари, а потому и жили хорошо, имели крепкие хозяйства. Не являлась исключением и семья Старанчуковых - Маркела Захаровича и Марии Григорьевны.

В ней было шестеро детей - два сына и четыре дочери. С хозяйством справлялись сами, батраков никогда не имели. В основном, не покладая рук, работал отец, дети ещё только подрастали: самому старшему, Василию, к моменту коллективизации исполнилось 17 лет, остальные - мал мала меньше.

А хозяйство было довольно большое. Держали две коровы, овец, свиней, кур, лошадь. Возле дома, как у всех, был огород, а за ним - участок земли, где садили картофель, сеяли пшеницу, рожь, овёс, лён. Работы и заботы хватало всем. Зато когда наступал праздник, будь то Пасха или Троица, было что поставить на стол.

В пору раскулачивания в Старой Ивановщине за несколько лет не осталось ни одной семьи, а дома, большей частью добротные, раскатали по брёвнышкам и пронумерованными перевезли в районный центр - Большую Мурту. Никто не избежал тяжёлой участи.

Не раз один из родственников уговаривал Маркела Захаровича перебраться куда-нибудь в город, говорил, что будут организовывать колхозы, всё имущество придётся отдавать туда, как, мол, жить-то станете?

И слышать о переезде хозяин не хотел. И не мог в толк взять, как это трудом нажитое добро кто-то может у него забрать.

В один из осенних дней 1930 года в деревню приехали уполномоченные. На собрании было людно, скамеек не хватало. Многие, в том числе и Маркел Захарович, сидели прямо на полу, скрестив ноги.

Приезжие повели речь о колхозе, а потом стали записывать в него. Дошла очередь и до Старанчукова:

- А ты, Маркел Захарович, пойдёшь в колхоз?

Тот похлопал ладонью по подошвам сапог и сказал:

- Пока до отцовских не дойду, до тех пор в колхоз не пойду!

В тот же день, после собрания, он был арестован и вместе с другими сельчанами, отказавшимися вступать в колхоз, отправлен на строительство Беломорканала. А вскоре была раскулачена и семья, оставшаяся без кормильца.

Родственники взяли на время детей к себе. Мою мать, Анну, прямо с берега, крадучись, под покровом темноты увезла к себе в Таловку тётка по отцовской линии, у которой и без того была большая семья.

Мария Григорьевна поехала на место ссылки только со старшей дочерью Еленой и грудной малышкой Валей. После пересыльного пункта, который базировался в Скобелевском, мать с дочерьми зиму провели в Галанине, а затем были отправлены в заполярный город Игарку.

Добирались до него на пароходе "Мария Ульянова" больше недели. По пути останавливались, чтобы запастись дровами и вынести умерших. Раскулаченных везли со всего края. Число людей было так велико и в трюмах так душно, что многие не выдерживали длительного пребывания там - без свежего воздуха.

Это был 1931 год. Портовый город ещё только строился. Репрессированных переселенцев никто не ждал и жилья им никто не готовил. Людей высадили прямо на берег реки. Устраивались, кто как мог. Ставили балаганы из жердей, коробок и ящиков. Так и жили под открытым небом и одновременно сами строили бараки.

К зиме бараки были готовы - красноярский, ирбейский, большемуртинский, канский. Но только не всем посчастливилось вселиться в них. Некоторые не дожили. Умерла и маленькая Валя, простуженная на холодном берегу Енисея. На севере уже в августе наступает осень с её промозглыми ветрами и дождями, а в сентябре нередко летят и "белые мухи".

А вот что представляли собой первые бараки. Это было длинное строение с двумя входами с торцов. Внутри по обе стороны прохода - сплошные нары, где и располагались семьи переселенцев. На весь барак - одна-единственная печь, где готовили еду, сушили рукавицы и валенки, возле которой грелись сами.

Не удивительно, что в таких условиях людей косила смерть. Городские чиновники даже выделили человека, получавшего жалованье, в обязанности которого входило ежедневно посещать бараки и регистрировать вновь умерших.

Дети съезжались к матери постепенно. Первым был отправлен в Игарку с попутчиками Михаил. А на третий год добралась и десятилетняя Аня. До сих пор помнит, как плыли они со старшим братом Василием на лодке до Ярцева. В судёнышке было, помимо них, ещё четверо, а также вещи, провизия.

Помнит, как проплывали с перевозчиком опасные казачинские пороги. Их, ребятишек, положили тогда на дно лодки и накрыли брезентом, чтобы они меньше боялись. Те ничего не видели, только ощущали, как накатывалась порой на брезент вода, и всё равно натерпелись страха. Отошли только на берегу у костра, где и заночевали.

Под Ярцевом была деревня Кривляк. Там брат Василий с попутчиком завербовались на прииск мыть золото. Аню же пристроили на пароходик, который тянул плот в Игарку.

Приплыли в шесть утра. Было непривычно светло, город тонул в солнечных лучах. Позднее девочка узнала, что летом на Севере ночи вообще не бывает, стоит полярный день с незакатным солнцем.

Шкипер с женой пошли вместе с Аней искать её маму. Большемуртинский барак показала встречная женщина и даже назвала номер квартиры, узнав, что это Марьина дочка приехала.

К тому времени нар в бараке уже не было. Он был поделён на комнаты, где жили по четыре семьи - каждая в своём углу. В столь ранний час все ещё спали. Кто на кровати, у кого она была, а кто на полу - дети вперемешку со взрослыми.

Распахнув дверь, шкипер сказал:

- Ну, ищи свою маму!

Мария Григорьевна, услышав это, тут же подскочила с постели:

- Ой, доченька приехала!

Радостью была встреча с матерью, радостью был заранее припасённый ею подарок - кукла, которую деревенские дети никогда не видели: при наклоне она говорила "Мама".

Этим же летом за хорошую работу на Беломорканале досрочно освободили отца, Маркела Захаровича. Он уже считался вольным человеком, и ему, в отличие от других репрессированных, не нужно было ежемесячно отмечаться в спецкомендатуре города. Семья снова воссоединилась.

Правда, не обошлось без препон. Едва глава семьи прибыл в Игарку, начальник комендатуры Куклин вызвал его к себе и предложил сдать полученные документы (справку об освобождении и положительную характеристику), чтобы числиться в списке спецпереселенцев. Маркел Захарович отказался:

- Не вы мне их давали, не вам их отнимать!

Тогда ему запретили жить с семьёй, и какое-то время он обитал в общежитии, лишь навещая жену и детей. Но когда появился свой угол, отец поселился с родными, и власти ему уже больше не перечили.

Он устроился в строительную организацию "Севенстрой", мать продолжала работать на одном из лесопильных заводов, старшая дочь Елена была домработницей у главного врача города Никульченко. Миша и Аня учились в школе.

Через полтора года жилищные условия спецпереселенцев улучшились: теперь они делили в бараке комнаты на две семьи. Со Старанчуковыми жили Переваловы, чей сын Степан стал со временем поэтом и соавтором знаменитой книги "Мы из Игарки".

Ещё через несколько лет, ко всеобщей радости, в городе построили два двухэтажных дома барачного типа (с длинными коридорами), и семья Старанчуковых впервые получила отдельную комнату!

В памяти моей матери, Анны Маркеловны, остались печальные события 1937-1938 годов, когда по ночам по коридору громыхали сапоги энкавэдэшников, а наутро становилось известно, что в какой-то семье одним человеком стало меньше.

Так, в одну из ночей увели в неизвестность свата Старанчуковых Семёна Чуринова, тихого и малоразговорчивого мужика, голос которого слышали только по праздникам - любил он, выпив чарочку, петь народные песни. Следов его не нашли и поныне.

Разделили судьбы отцов и дети. Многие из молодых переселенцев на своём горбу испытали, что такое клевета, ГУЛАГ и позорное "враг народа". Возможно, это случилось бы и с Михаилом Старанчуковым, но грянула война, и даже сыновья репрессированных стали нужны фронту. Михаил погиб незадолго до дня победы. Имя его занесено в краевую Книгу Памяти.

Война застала Анну в восьмом классе. Она оставила учёбу и пошла на курсы засольщиков при местном рыбозаводе, а по окончании их в свои восемнадцать лет сразу угодила в "начальники": её отправили на замену ушедшего на фронт заведующего отделением рыбучастка Косарева. Местечко называлось Налимье Озеро и находилось в Туруханском районе.

Когда в 1944 году умерла от голода и болезни мать, Анна переехала к отцу в Игарку, чтобы разделить его одиночество. Потом была Дудинка, а после - Хантайское озеро, где она работала продавцом. В этом небольшом посёлке молодёжь не скучала.

Анна тоже днём работала, а по вечерам ходила на репетиции спектаклей, которые ставили любители театра супруги-врачи. Играли классику. Однажды она исполнила роль Катерины из пьесы Островского "Гроза". Такое не забывается.

Спустя годы Анна снова приехала в Игарку и пополнила ряды работников лесопильно-перевалочного комбината. Трудилась учётчицей на лесозаводе, в период навигации - документатором в морском порту, в так называемой коносаментной, куда стекались все данные о погрузке экспортных пиломатериалов. Из лесокомбината и ушла на заслуженный отдых.

Анна Маркеловна Голубь (её поздняя фамилия) - единственная из большой семьи Старанчуковых, которая до преклонных лет прожила в месте бывшей ссылки, Игарке. Там родились её дочь и внук.

Только в 2002 году выехала она вслед за дочерью на "материк", но не на малую свою родину, которая была снесена не только с земли, но и с карты России, а в село Ермаковское того же Красноярского края.

Сколько же лет она, по воле судьбы жительница Севера, не видела цветущих по весне черёмухи, яблони, сирени, сколько лет не любовалась по осени яркими гроздьями рябины, сколько лет не вдыхала упоительный аромат соснового бора! Вновь вернулись картины, краски и запахи из её далёкого и счастливого детства, которым так безжалостно распорядились в годы репрессий люди, облечённые властью.

Лариса ГОЛУБЬ.

Фото из семейного архива.

Ермаковское.