Пятнистый  красно-пегий телёнок  едва виден в зеленых овсах.  Бычок поджинает колоски живым розовым языком.  Мыкает мордой  в глянцевитые стебли овсов,  сочно перемалывает зелень. Зеленая  крупка мокро пузырится  в слюнявых губах теленка.
Бродит красно-пегий  бычок в зеленом море овсов  рядом с полевой дорогой.  Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку.
Ушел с тракта на колчеватый  проселок,  сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Проселок  прижимается к светлому  сосновому  бору,  тянется эта полевая дорога далеко,  до самых  покосов. Земля изрыта  копытами коров  деревенского стада.
    Бычок   покосился  в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых  ушей.  Вылупился  темными глазами в долгих белесых ресницах.  Потянулся к человеку, и  заревел - «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться.  Время к полудню и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно  прохладным  сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зеленка»  скотине смерть.  А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
       Я подобрал  сухую  ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом,  задрав хвост трубой, бычок скачками пересек  дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно  промятые  проходами  и копытами  животных,  и по следам стада пегий бычок  найдет свою матку. Сам в  этих местах  деревенское стадо  коров   пастушком водил. Как  же  это было давно.

    …Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем  где-нибудь под березой сидим.  Полелей  пристает:
     -Дай квасу…
Фамилия такая у пастуха. Звать Николай.
      У него  свой квас в бутылке в холщовом пастушьем  пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу.  Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня  очередь нашего двора  помогать нанятому пастуху пасти  деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
    - У тя же свой есть квас?! - делаюсь я непонятливым.
    - Жалко? Значит, жалко,  - вздыхает  Полелей.
  А ешшо – племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек  он щедрОй!  Ложкой – муху вместе с шчами выплескнет.  Вот,  и батька твой: с чакушкой приедет, а неделю  бабкину самогонку дрищет...
      За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике,  гонит он скрытно первач  на древней  Павловской  заимке,  далеко в тайге,  хоронясь от  чужих глаз.  Отец приезжает в деревню раз в год: берет отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везет меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос.   И, конечно, с братом Володей  пьет. У Полелея в женах батина родная сестра Танька. Поэтому я  племянник  Полелею.
    - Дай махры, - подкатываюсь осторожно.  – Тогда и квас получишь!

     Все подпаски покуривают. Полелей, мужик  квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька  его не кормит. Зубы гнилые и черные от махры.  Нос вислый и с широкими ноздрями.  Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками,  округляя озорные и без того веселые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши торчком в разные стороны, шея зобастая, черная от загара и грязи под белесым пушком.   Редкая щетина на подбородке,  будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.   
      - Не жрамши  с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… - подкрадывается  Полелей  к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке  кукушка  кычет: «ку-ку», «ку-ку»,  горлом стонет зозуля.   Зуд от комаров  – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с Полелеем:  ему мою  котомку, он мне  свой кисет с махоркой.
    - Свертать-то смогешь?! – щерится черными зубами. – На-а, гумагу-то!

 Полелей достал из  нагрудного  кармана рубахи  складыш  из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато,  но козью ножку -  на указательном пальце,  скручиваю лихо.
    - Не сыпь на землю махру-то,  весь кисет изведешь… - ворчит Полелей. Он подтягивается на  руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
    - «Глок! глок! глок!» - глыкает горлом.
      Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
     - Зачем весь-то выдул? Договаривались,  на глоток, - отдаю Полелею  кисет.
      Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню  бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой,  история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
    - Дай твоего квасу, - канючу.
   – Ведь договаривались же, штаб не весь  мой квас. Выдул…- обиженно дуюсь.
     Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей  холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
    - Так моей махры, зато покурил, - доволен он. – Мне у бабки квасу нальешь? – просит Полелей. - Тогда дам квасу, хошь весь  пей.
       Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы, и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в  темных сенях, огромный,  деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой  клепки в рост детского человека, в старину в таких  хозяева  детей мыли, сами купались - «банились».  Квасу на все лето хватает: суровец!  Мне  без сахара квас пить невозможно, скулы сводит: ледяной,   шипучий!  Не оторваться от ненасытного,  терпкого  напитка.
     - Налью и табе квасу, - соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь,  далеко убрело. Коров  на водопой  пастухи к озерку гоняют, близко  к  деревне.  Полелей  пригонит  стадо  на водопой и без меня.  Рядом с покосами  много озерков в низинах лугов,  питаются  они подземными родниками;  вокруг озерков заросли черемухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные  для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы  коров не доят.  Все доярки  до синего вечера в летних гуртах, на  дойке  колхозных коров: в пять утра уезжают из деревни  в кузове грузовика,  в сумерках их привозят. Летние лагеря  коров у Апанских озер. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
    Бежать в деревню мне  лень, и я медлю. Полелей  валяется, расслабленно, на пиджаке под березой.  Козырек замасленного ********* картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет  нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая  в розовую клеточку давно не стирана,  худоба мужицкого тела  похожа на кожуру  печеной картошки. Моется Полелей  от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках  побывал. Танька мужу Николаю и рубахи  из-за этого редко меняет.
     Валяется Полелей  на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков.  Я и сам в рваных  братниных штанах, веревкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже  великоватая, но надежно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу  кепку  долгим козырьком назад.  Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем.  Мало  деготь спасает  от гнуса,  мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и черные от дегтя и пыли, как черти.
      Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят  к стаду, изведет коров  суетливой пастьбой,  набегаются буренки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик.  Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очередности от каждого двора, и по числу коров на каждом  дворе у хозяев.  Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр живет все лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову,  да десяток овечек.
    - Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.   
    - Бегу,…
     Гороховые поля легли  долу от зноя.  Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким  мышиным горошком,  который  краем поля воль  полевой дороги и цветет алым крапом. Поля кормового гороха   гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар.  Пространство  дышит степным вольным простором. В деревню  не миновать гороховое поле.  На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми  стручками  мошну под рубахой  до брюхатости. Рядом с усадьбой деда  дом его сын Володи мельника.  Детей там полная изба, есть, кому гороху  радоваться: старший Володька - мой ровесник,  сестра  Люба еще только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
   С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
- Володька, сынок!  Слетайте с  избы, соколы! Корову подоила…

Днем мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов проволочными петлями и жарим их на костре. Коля еще мал с нами, а Ваську за дроздами берем в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжелые от смолы кедровые шишки.  Таскаем шишки братишкам домой, на дворе  сложена из кирпича летняя печь, в чугунке  варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает и орешки сами сыпятся в детскую ладонь.  Дети Вали Колесень и Володи мельника - это моя семья на всю жизнь.  Любимые мои сродные  братья и сестры. На речке дружки ждут: Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
    По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От  гравийного большака я ушел порядком. За дальними зеленями, по низинам,  молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето.  Запах гретого мёда  разлит в позолоте  цветущих лугов, в  соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» - ощупывает цветочки  лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник  под сосной,  коровы  и телята обошли краем.  Мураши чекотят  травку,  бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки  в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу,  в Сибири не плодится жук «ламехуза». В южных широтах  этот паразит откладывает личинки в муравейник. «Ламехуза» выделяет алкогольные трахомы!  Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи  «хмелеют»,  становятся банальными «пьяницами безродными»,  забывают свои дела в родном муравьином  королевстве,  и переключаются  откармливать личинки ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином,  царстве-государстве…
 
Зеленая косынка полянки  полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают  пчелы  и шмели, божьи мухи подсаживаются на  бархатисто-лиловые «медвежьи ушки»,  исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
      Стрельчато-розовый  Иван-чай  шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара.  Пчела перерабатывает  этот нектар в мед в полете до улья,  своей  «мандибулой». Так зовутся  пчелиные нижняя и верхняя «губа».
      У дороги вдоль бора  жмется, греется на солнышке,  развалистый от корня целительный подорожник,  матово зеленый и  широколистый,  ребристый прошвами по листу.
      Полевой межой шагаю  к дедовским покосам. Знакомая с детства старая береза  склонилась  над темной водой околка,  грузным  своим  меловым становищем накренилась от старости.  Крона березы высоко круглится  серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое  подземными родниками, зеленая ряска на водной глади проторена утками.  Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил  сено для коровы, которую мама держал, живя  в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой,  зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
     От цветов  на покосах  празднично.  Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки.  В воздухе зуд  от рабочей пчелы, шевеление пчелиное  на белых, синих, розовых  и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы  трубчатая сахарная  пучка, крепкая стволом  для острого ножика,  далеко видна пучка  огромным зонтиком  в виде огородного укропа.  Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розоватая,  наливается.
       Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночевкой  на сенокосе в прежние годы  люди  не оставались. Ехали мужики в телегах, когда еще солнце на востоке за кромкой тайги,  туман на речке и в деревне Егоровке идет ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились  по дворам,  прибирались  грабли косарями в таборе,  косы вешались литовками  высоко на  березовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли: «Шик – ой! Шик – ой…»
     Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие  лик  земной, они остаются в памяти нашей своими добрыми делами.  Из памяти не выкинешь отцовские  крупные руки. Надежные,  работящие руки отца, теплые  и родные  руки мамы.  И в смертный час,  когда отец, прибранный в домовину,  лежал дома,  руки  отца  остыли и стали  ледяными и каменно тяжелыми…
    Неумолчно, тонко  слышится  комариный зуд в разлитом  медовом  пространстве,  будто с небес он, покойный и мелодичный.  Музыка в сознании возникает глубинно, тихо  ширится охватом  застарелой тоской по отцу,  маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …

    За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между березняками.  Воздух наполнен маревом гретого мёда.  Звонко и с коленцем зорюют,  невидимые в густом подлеске, птички.  Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев  ближнего березового леска, время от времени, высоко взмётываются  парами дикие голуби  в дымчато-голубое высокое небо. И  рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берез.
     Уже и небо остыло  красками до  водной мутности. И  горизонт задымился  угасающей  узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час  на южном небосклоне  живым светом уже мигала яркая  первая звезда.  Зреют  травы на летних  покосах деда без меня.