"Народ податлив на всякое яркое слово, на всякий обман..."

Тамара Фёдоровна, вдова известного сибирского писателя Анатолия Ефимовича Зябрева, продолжает разбирать его архив. Недавно позвонила в редакцию "Красноярского рабочего", спросила, не заинтересует ли нас его интервью с Виктором Петровичем Астафьевым, опубликованное 11 января 1994 года в третьем номере "Вечернего Красноярска"? Мы подумали: нет уже на этом свете и собеседников, и городской газеты, да и времени прошло достаточно. Решили перепечатать материал, потому как он и злободневен во многом, и просто интересен. Так что читайте, вспоминайте, а главное - думайте.

Разговор с Астафьевым

Корреспондент журнала "Сельская Новь" по Сибири и Дальнему Востоку и постоянный автор красноярской "Вечёрки" писатель Анатолий Ефимович Зябрев накануне Нового года побывал у Виктора Петровича Астафьева. Предлагаем запись их разговора.

ЗЯБРЕВ: Виктор Петрович, помню, в своё время советская критика относила Астафьева к писателям-деревенщикам. Я никогда не считал Астафьева таковым, всегда считал его шире, да и вообще истинные писатели в России всегда были вне границ темы. Ведь смешно говорить, что Тургенев, поскольку он создал бессмертные "Записки охотника" и "Муму",- деревенщик.

Однако самое сильное эмоциональное потрясение получил я впервые от Астафьева при чтении "Оды русскому огороду". Вторым таким потрясением было ощущение космичности, когда читал коротенькие рассказы о российском льне. Так писать может только тот, кто кроме таланта обладает ещё и глубинным знанием российского мужика, всего уклада деревенской жизни.

Вот с него, пахотного мужика, мне и хотелось бы сегодня начать разговор. В редакции моего журнала "Сельская Новь", где присуждена Астафьеву первая премия за публикации в 1993 году, полагают - я имею в виду не только руководство и творческий коллектив журнала, но и читателей,- что лучше и честнее, чем Астафьев, никто про крестьянина не скажет.

АСТАФЬЕВ: Ты употребляешь слово "мужик". Сейчас к нему можно прибегать разве только в плане ретроспективном. Я не терплю безликих "мужчина", "женщина", это для меня звучит вроде как "конь", "корова", скоро будет "собака", "кошка". Просто одичание языка. С языка, видимо, и начинается всякое одичание. Приятнее употреблять "господин", "сударь", "товарищ". Кому-то режет слух "товарищ"? Ничего худого в слове "товарищ" нет, оно было всегда в России, до революции ещё.

Согласен, что так погано всё, что связано с большевиками, а тёплое слово "товарищ" ассоциируется обязательно с ними, поэтому теперь стесняемся произносить. Его правильно раньше называли мужиком. Сегодня так называть я бы не стал. Он пролетарий. У нас нет ни рабочих, ни крестьян, ни интеллигенции - сплошные пролетарии. Определение чужое, не русское, а по-русски "межедомки". Между городом и селом.

Кто сейчас землёй занимается больше - селяне иль горожане? Сказать не возьмусь. Городские все с лопатами, граблями, тяпками на электричках, на автобусах едут свой участок делать, картошку свою выращивать, морковку, брюкву. Участки дачами называются. В большинстве-то это собачники. Так уж, словно в насмешку, именуем дачами эти будки.

Смешно, конечно, смотреть, как иной пролетарий будку эту ладит себе под иностранную виллу, на картинках-то видел. Верно, кое-где попадаются на глаза и двухэтажные. Ого! У нищих, стонущих всё время, откуда кирпич, брус? Мы в пятидесятые-шестидесятые годы не могли себе такое позволить, что-то накопилось, значит. Или уж так воровать научились друг у друга?

Я думаю, что творится, на то уж Господь дал соизволение. Идёт ломка. Переживаем пору очень странного перехода к земле. Логикой не объяснить. Фермерство в том виде, в котором мы задумывали, вероятно, не состоится. Пристально и с печалью наблюдаю. Ничтожно малым будет процент крепких хозяев, большинство уже отказываются от намерения быть частным пахарем.

Схватили землю в жадности, а видят - машин нет, удобрений нет, прилежности у детей нет, обедневшее государство самоустраняется... Какое уж тут фермерство! Отдают землю назад в казну. Фанатиков, готовых рвать жилы на пашне,- где наивному Юрию Черниченко видится, что таких много.

Раньше переселенцы в Сибирь, которые рвали себе пуп, обладали чувством родового зова предков. Но они, как правило, в большинстве своём раньше ложились от надсады в землю. После них плодами их труда пользовались дети, внуки. Так бы и шло справедливое накопление родового достатка. Но потом их, детей и внуков, тряхнули в 30-м.

Умирает в деревне старик, что он оставляет после себя? Прелую хибарку. На сто лет вперёд уж никто не глядит. Знает дедуля, что всё равно надуют, отберут хорошую постройку. Таков опыт советской действительности.

Увлечение горожан земельными участками следует поддерживать. Помнишь, сначала за городом садили только картошку, и ту многие не пололи. Сейчас окучивают тщательно. И пропалывают тоже. Нужна очень своя картошка. Если бы не картошка частная, мы бы давно уже голодовали. При всех наших мудрых руководителях, указах, компенсациях, индексациях - чего они там не напридумывают. Ноги протянули бы с голодухи. К картошке прибавились морковка, репа, ягода и прочий витамин - тем и живы.

К тому же "дачными" заботами охвачены ведь не одни взрослые. Ездят и ребятишки, что очень и очень важно. Со временем ребятишкам захочется и расширить будку, в домик там превратить. А потом вдруг захочется и осесть на хорошую землю, по-настоящему покрестьянствовать. Природа возьмёт своё.

ЗЯБРЕВ: Так веришь в оздоровительные силы природы?

АСТАФЬЕВ: А чего же? Тут ещё одно условие - чем дальше, тем невыносимее становится жить в городе. Из-за загазованности, из-за радиации, из-за всякой погани. Вчера я смотрел карту нашего города, нашего экологического состояния. Учёные приносили. Всё небо над Красноярском и вокруг заштриховано красным. То есть жить-то, по существу, в городе уже нельзя. На 20 километров в окрестностях - нельзя.

Доказано, что человек пушкинской поры жил бы в наше время не больше 8 месяцев. Значит, не было бы Пушкина в нашу пору. А мы как-то ещё шевелимся, соображать пробуем. Какие-то в нас органы появились, что интенсивную радиацию сносят, движение всяких фторов, и вообще всякие неразлагаемые вещества в воде, в воздухе. Но вот один орган отказывается функции свои исполнять, и природа-спасительница пока ничего взамен не придумает. Может, в будущем и придумает, а пока...

Плохи дела с деторождательным органом. Мужики завяли в первую очередь. Бабы в панике: как спасти родименьких? Хотя, говорят, по всем городам, и в Красноярске тоже, срочно открылись по мудрому велению секс-шопы, двухмесячную получку баба отдай - и получишь заменитель мужика. И везут эти заменители откуда-то из самых дальних цивилизованных мест Западной Европы. Там хитрованы усматривают выгоду: чем меньше россияне будут плодиться, пользуясь резиновыми болдушками, тем лучше. Позорище-то! Представляю реакцию могучего старика Льва Николаевича! Мы же глаза опускаем.

Есть у нас заводы, такие, как алюминиевый, Турушев директор там, побитый недавно кем-то, цеха там есть, где уже через 3-4 месяца мужики становятся импотентами. Давно подозреваю, что большинство предприятий ВПК (граждане между собой ВПК расшифровывают как "великая партия коммунистов") такие. На правом берегу жители слепнут от газов. Выбрали в начальники Романова, поглядим, как он похлопочет за нас. Повластвовать ему охота, ну пусть.

Вместе с условиями катастрофически круто меняется биология человека. Никто ничего не может предвидеть. Всё размыто, в тумане. Раньше, после войны, хорошо говорили, хотя и жутковато: "Я и трактор, я и бык, я и баба и мужик". Так вот, кто из нас будет мужик, а кто баба, кто крестьянин, а кто заводской рабочий, какое название к нам прилипнет, как земледелец будет жить, как существовать - не ясно.

Переход из деревни в город осуществился под жёсткими репрессиями, под давлением, и от нужды, и от голода, и от безалаберности, и от тяги к рекламируемой хитрецами и дураками красивой жизни, то обратный переход, думаю, будет ещё болезненнее и сложнее.

ЗЯБРЕВ: Это-то при том, что в первом случае осуществилось массовое движение народа наперекор природе, а во втором случае - в угоду природе?

АСТАФЬЕВ: Да. И тем не менее трагического хлебнём. Хотя живём ещё сладкими иллюзиями. На этом переломном моменте, который сейчас происходит, обстановка пока ещё благополучная.

ЗЯБРЕВ: Сто процентов коллективных хозяйств на земле развалились, восстановить уровень сельского производства хотя бы до высоты "застойных" лет уже почти невозможно - и это, считаешь, благополучно?

АСТАФЬЕВ: Беды, испытания при нашей безалаберности, при нашей лени, нежелании работать, ждут нас большие. В конце концов нам будет не на что покупать заморский хлеб. Нам придётся жить своим хлебом, своими продуктами. А у нас, как видишь, даже то, что удалось собрать из нынешнего урожая, оказалось бесхозным: не можем решить, куда девать, никто не покупает, никто не продаёт.

Идёт безумный торг: эти набрасывают цены на хлеб, на картошку, те, со своей стороны,- на бензин, на удобрения, на машины... Соревнование это, явно не социалистическое, приведёт к ещё большей инфляции, к глубинным разломам.

ЗЯБРЕВ: Подсобные хозяйства при крупных промышленных предприятиях, считаешь, выживут? Например, при алюминиевом заводе, построившем себе образцовые коровники из самого дорогого кирпича, из самых дорогих металлоконструкций.

АСТАФЬЕВ: Глупость. Все эти подсобные хозяйства - хуже госсовхозов. Себестоимость продукта в них очень высокая. Расходы эти перекладываются на заводские поделки, и расплачиваемся опять же мы.

ЗЯБРЕВ: Герой моих сельских очерков, житель Причулымья, землепашец, не утерявший остроты ума, побывав в Красноярске, зашёл на предновогоднюю ярмарку, что была на острове Отдыха, во Дворце спорта. Впечатление вынес, бедолага, удручающее! Дело в том, что накануне он прошёл по ряду красноярских заводов, предлагал цеховым рабочим какой-то совхозный продукт. Везде увидел в цехах простаивающее оборудование, везде рабочие жалуются на катастрофическую свою недозагрузку.

И парадокс: вот на ярмарке представители этих заводов и из других российских городов хватали его за рукав, жутко озабочены тем, что некуда сбыть произведённую продукцию, уговаривали хоть что-то купить, заказать. Надо тысячу пылесосов "Чайка", лучших в мире,- нет проблем, завтра пришлём. Надо вагон, десять вагонов сигарет канских, папирос,- завтра дадим, на складах лежат. Надо караван "Жигулей", "Волг",- бери, в заводском дворе стоят. Мыло, сахар, мука, чайники, пистолеты, плуги...- нет проблем, доставим.

А пахарь им в ответ стонет, как и вся деревня: никто в совхозе не покупает зерно, масло, мясо... И это при хронической недозагрузке производства! При недоработке! А что было бы, если бы работали люди во все плечи и в цехах, и в поле?

И понял пахарь: дело совсем не в том, что у предприятий нет денег для взаимных платежей, что нет денег у населения, мала зарплата, а цены несоразмерно высоки. Нет, не в этом причина.

"Ну зачем мне в доме два пылесоса, так же и другим? - размышлял мой герой.- А по одному пылесосу в каждом доме уже давно есть. Все, кто очень уж хотел ездить на автомобиле,- ездят. Все, у кого потребность курить по пачке сигарет в день, курят по пачке. А зачем им 10 пачек? Чайники у всех есть, утюги... Значит, все всем удовлетворены? Тогда в чём же дело? Отчего такой перекос?"

Оказывается, понял пахарь, удовлетворены в значительной степени за счёт неконтролируемого импорта. Тут-то и зарыта собака.

Вон у подъезда из пяти "легковушек" две японские, две германские. В любой курилке из 10 курильщиков 7 курят сигареты американские иль немецкие, болгарские. Весь город и весь край, вся Сибирь одеты в пуховики, дублёнки и рубашки никак не российские.

АСТАФЬЕВ: Да, этот шквал многое у нас смыл. Приходят мне письма с Севера, там остаются брошенными, мёртвыми целые геологические посёлки. Геологи - самые непритязательные люди, во всём мире им рады,- у нас оказались лишними, без права на жизнь.

ЗЯБРЕВ: Подписан договор о содружестве Красноярского края с Москвой. Добрая инициатива Лужкова и Зубова. Что-то же должно после этого сдвинуться?

АСТАФЬЕВ: Ох, москвичи если уже и не путают Красноярский край с Краснодарским, то долго глядят на карту, когда ищут, где протекают Енисей и Ангара,- основные артерии края, да я бы сказал, и России. Не верю всем этим содружествам. Будут чаще наезжать из Москвы командированные, что-то урвут у нас от несметных ископаемых богатств. Наши активнее зачастят в Москву, что-то там лично для себя урвут. Нашумят, напылят, на этом и кончатся благие дела. Помнишь, как "боролись" при Федирко за "красноярский миллиард", за "Сибирь высокой культуры"... Мы - воробьи стреляные.

Обильным импортом мы создаём рабочие места ТАМ и разрушаем рабочие места ЗДЕСЬ. Зарубежный предприниматель готов делать всё, чтобы у нас сохранялся такой вот расклад в политике, экономике, идеологии. От такого расклада, от такого перекоса корёжит всю Россию, наши ведущие политики и экономисты делают вид, что всё в порядке, а нестыковочки, дескать, временные. Нет, без противодействия этой дикой вольнице безобразия будут усугубляться. Без противодействия такому ходу дел на уровне правительства мы все забудем, что когда-то что-то умели производить.

ЗЯБРЕВ: Средства массовой информации тревожатся, что Россия заполняется беженцами. Однако никто не говорит о том, что сама-то Россия в роли беженки. Переселенка. Жила в КОМ-, теперь В КАП-. Но когда переселенец на новом месте начинает с возведения коттеджей на заморский образец, а не с хлопот о пашне, сенокосных угодьях и выгонах, то вряд ли общество примет его за разумного хозяина.

У нас же посмотри, что строят новоявленные хозяева. Мастерские? Электростанции? Дороги? Скотофермы? Сады сажают? Нет. Сплошь коттеджи. Виллы. В три этажа, в четыре. С подземными бункерами. Иной на полмиллиарда рублей размахнулся. А СМИ подогревают: коттеджи - самое выгодное, беспроигрышное вложение капитала.

АСТАФЬЕВ: Пережить надо, перетерпеть. Умопомрачение, конечно. Нам, литераторам, важно понять, отчего он, такой хозяин, по российской земле пошёл. Отчего умопомрачение. Не спешить с окончательными выводами. С очень большим сомнением отношусь к простодушной надежде деятелей культуры сносно жить за счёт благотворительных подачек тех, кто успел обрести крупные материальные ценности. Нувориши наши разом разбогатели за счёт того, что где-то что-то плохо лежало, а совсем не так, как поднимались, к примеру, американские буржуины. Ну, к примеру, Форда взять. Талантливый механик и организатор машинного производства.

Ты прав, "купи-продай" - далеко не безобидная формула, особенно если это связано с ввозом из-за пределов своего государства. Прикинул я как-то: даже такая будто бы уж совсем невинная операция, как завоз импортной рубашки, при внешней обоюдной пользе, приносит разрушение рабочего места в своём отечестве, а значит, и усиление нищеты. И нравственно ли деятелям культуры принимать себе благотворительство за счёт обнищания других?

Весь фокус в том, что в итоге обнищают и сами горемыки-благотворители. Не графы Шереметьевы. Когда страна ничего не производит, а деньги аккуратно печатаются, зарплата, хоть с затяжками, всё же выдаётся, население одевается очень прилично и пока недурно ест - это, пожалуй, самый тяжёлый случай разорения, точнее, самоубийства...

ЗЯБРЕВ: Активизация наверху по части сочинения всевозможных указов, решений, постановлений - всё равно что попытка загасить пожар вытряхиванием на пламя коробов с бумагой. Захватил я вот с собой письмо сельской женщины, которая рассказывает, как она в декабре минувшего года, буквально накануне выборов в парламент России, обошла свою родню в рабочем посёлке и увидела в квартирах целые склады: мешки с сахаром, с мукой, с крупой, горы посуды и разных вещей, сегодня ненужных, купленных впрок.

Это, конечно, не ново. И даже то, что наблюдательная крестьянка сообщает - конструкция домов от перегрузки вещами, плюс тяжёлые стальные двери и литые решётки на окнах и балконах, начинают давать трещины, грозя разрушением,- не ново, на это в ряде сибирских городов уже обращали внимание встревоженные архитекторы.

Но вот то, к какому выводу приходит крестьянка, чрезвычайно интересно: "Последовательность какой-то жуткой мистической силы. Развалился СССР, разваливается Россия, разваливаются взаимоотношения в семьях, и вот теперь уж разваливается последнее - дома". Она же пишет о пожарах в деревнях: как ночь, так чья-нибудь усадьба горит. "Потому народ голосовал за Жириновского".

АСТАФЬЕВ: Ну, для меня победа Жириновского не явилась неожиданностью. Немножко знаю свой народ, податливый на всякое яркое слово, на всякий обман. Есть такая поговорка: "Всякий народ достоин своих вождей, а вожди достойны своего народа".

Думаю, что и из этого парламента ничего путного не получится. Сейчас там все сомнительные объединятся с коммунистами, начнут орать, руками махать, права качать, срывать заседания, настаивать на дополнениях Конституции разными статьями. В общем, всё делать для того, чтобы не было стабилизации. Чтобы сёла горели и города разваливались. Чем хуже, тем лучше им. Когда уж добьются совсем полного хаоса в стране, голода и всего, тогда они попробуют захватить власть. И вполне возможно, что захватят для отмщения народу, который не захотел стоять по команде "смирно".

Стоял-стоял 70 лет и вдруг не захотел. Как это? Им обидно же. Но в любом случае их дело обречено. Коммунизм никогда больше не восторжествует. Сейчас его поддерживают в основном старики. И просто от неинформированности народа, ограниченности - политической, гражданской. И его в этом трудно, потому что его содержали в стойле.

В октябре 92-го года, помнишь, в Софии состоялась международная конференция, которая называлась ни много ни мало, как "Преступление коммунизма против человечества". Чего уж тут. Что же касается меня, то я коммунизм в ленинско-сталинском исполнении ненавидел и ненавижу, и всё, что во мне есть, какой дар слова дал Бог мне, будет бороться до последнего вздоха...

ЗЯБРЕВ: Вернулся Астафьев из дальних странствий. Из Турции, Греции, средиземноморского туристического круиза...

АСТАФЬЕВ: Стоп. Пардон, как в культурных салонах говорят. Не из Турции, не из Греции. И уж тем более не из туристического круиза. Терпеть не могу всякое туристическое глазенье,- дел, что ли, нет?! По пустыням нас возили...

Есть такой бизнесмен по фамилии Кузьмин. Не все, оказывается, у нас бизнесмены партизаны, варвары и воры. Молодой, в Афганистане воевал. Дело своё открыл, деньжишки свободные появились. И захотелось умному человеку употребить деньжишки на культуру. Набрал он народу разного, в том числе два десятка писателей.

Формировал нашу бригаду Сергей Павлович Залыгин. Я ему сказал сразу: ни туристом, ни "круистом" не еду, а для дела - готов. Попали авторы, работники журнала "Новый мир". Был хор Свешникова, был Олег Лундстрем, была "Украинская капелла", киношных артистов до десятка. Среди них П. П. Глебов, исполнитель Мелехова в знаменитом "Тихом Доне", обаятельный человек. Были Гундарева, Аристарх Ливанов, Лучко, ещё кто-то из хороших людей. Они держались очень скромно, в сторонке... Были и художники, композитор Агафонников, скульптор Колов. Были и мои близкие друзья - Витя Лихоносов, Витя Потанин, прекрасный знаток поэзии Ваня Завражин из Липецка...

Побывали мы в стране, в которой сейчас ещё хуже, чем у нас, в Египте. Грязнее, и по воровству эта страна превосходит нас. Но когда мы ехали из Александрии в Каир через пустыню, то видели очень крупные работы. В Египте 80 процентов земли - пустыня. Плодородные участки только вдоль Нила. И народ там начал осваивать пески. Когда феллахи освоят пустыню,- а они осваивают её очень хорошо и дружно, не по-нашему, уже посажены леса, сады,- то эту страну рукой не достать.

Солнечная страна. Воду добудут. Видел, в Гоби наши добывают для монголов, с 35-метровой глубины, вода хорошая, так и тут. С водой это будет одна из процветающих, как она и была в древности, страна. Недаром египтяне выбрали второй раз Мубарака главой государства, он очень старается для народа. Опять не в пример нашим.

Водили нас и на пирамиды. Хозяева приветливые, говорят, раз приехали, то нельзя не посмотреть...

ЗЯБРЕВ: О чём же думает большой российский писатель вдали от Родины? И вообще русский человек. Я вот ни разу по доброй воле не был далеко за бугром. То не пускали: ненадёжный, биография не та, в партячейке не состоял, не шибко с властью дружил, а потом стали говорить, что опять же демократов не очень люблю, беда мне. Везде любви горячей требуют.

АСТАФЬЕВ: Да уж натерпелись мы от этих бдительных подозрений. Хошь не хошь, а полюби ЦК, и всё тут. Ну их к дьяволу! О чём, говоришь, думалось? О пустыне вот, как у них, как у нас. У них пески зацветут, у нас отменные чернозёмы пропадут. Разницу улавливаешь?

О молодёжи думалось. У меня два внука растут. Большинство-то стариков почему злится на молодых? Потому, что наша молодость была бедная, нам потанцевать-то негде и не подо что было, да и не в чем. А у ребят сейчас дискотеки, оркестры, залы есть. Не по-нашему танцуют. Нам кажется - безобразно. Старикам не нравится. Я думаю, что большинству не нравится из зависти. В нашу пору подводили брови девчата углём, щёки свёклой мазали. И одни ботинки на всю семью были. Ну куда это годится?

Возмущаемся, что "порнуха" хлынула. Да она ведь хлынула на весь мир, между прочим. А на Россию ещё и раньше. Только у нас-то ведь комуправители этим пользовались. Они отнюдь не были целомудренными. Содержали бардаки и оргии там устраивали похлеще парижских. А от молодёжи требовали пуританства. Властители советские о нравственности в большинстве не имели понятия. Да и теперь иных спроси, что такое слово "нравственность",- не знают.

Не одобряю нападения на молодёжь. Молодёжь - это мы, продолжение нас. Мы плюём на себя, на своё прошлое, на своё будущее. Какую породили, какую воспитали, такую и имеем. Другой нам никто с неба не спускал на парашютах, это всё свои. Да, нехорошо, что хамят, да, нехорошо, что вызывающе держатся, да, нехорошо, что ленивы. Ну, извините, сами готовили.

У буржуев, даже у миллионеров, дети работают посудомойками. Учатся в университете и одновременно работают посудомойками. У буржуев правило: дети никогда не позволят просить себе денег на кино, на экскурсию. Они сами деньги зарабатывают.

Вот в связи с этим я как раз часто думаю об Александре Николаевиче Кузнецове, генеральном директоре Красноярского металлургического завода. Сам себя человек воспитал, детей воспитал, внуков воспитывает. Это при его-то занятости! Греют такие люди души.

Православная Россия всегда держалась на таких. Уж и не помню, где и как мы сошлись с Александром Николаевичем. Считаю его руководителем блистательным, которых у нас очень мало, хозяином замечательным и ко всему - архипорядочным, честным и чистым человеком. Побольше бы таких. Он и коммунистом был таким, он и некоммунистом всегда будет таким.

ЗЯБРЕВ: А говорят, что Астафьев ни бывшим, ни настоящим коммунистам не доверяет.

АСТАФЬЕВ: Э-э, мало ли что у нас говорят: горазды побалакать. Александр Николаевич рождён путными матерью с отцом. В нравственной семье. А потом свои лучшие качества он развил самодисциплиной, чтением,- он очень много читает. Он образовал себя, сотворил культурной личностью. У нас ведь многие злятся по своей безграмотности. Для того чтобы назвать себя культурным, надо очень много усилий приложить, надо быть постоянно, как говорится, в напряжении, работать над собой. Вот он как раз тот человек, который работает над собой постоянно.

О нём не грешно бы вашему брату, публицисту, книжку написать. Полезная была бы книжка. Когда время есть, он водит меня по своему заводу. Бываю у рабочих на вечерах. И рабочие ведь там похожи на своего директора - культура, воспитанность, готовность бескорыстно помочь. Кстати, они помогли мне в ремонте избы в деревне, помогли и с дровами. Надеюсь, читают меня цеховые рабочие, отыскивают в моих книгах что-то для своего интереса.

ЗЯБРЕВ: А вот скажу: недавно, в порядке самодеятельности, проводил я в цехах металлургического завода своеобразное социологическое мини-исследование на предмет литературы: какие писатели ближе вашей душе, какие произведения? Важно было выявить - люди всю жизнь в железе,- к кому, к чему они тянутся?

АСТАФЬЕВ: Ага, интересно. Ну и что?

ЗЯБРЕВ: У Астафьева, насколько я знаю, нет ни одного рассказа про металл, про агрегаты, моторы, про цеховые громы-шумы. Однако и токари, и слесари, и литейщики в большинстве называли Астафьева и его книги. Хотя принято советской критикой было считать: коль монтажник, то и роман ему подавай про монтажников, коль скотник - то трилогию ему про скотофермы.

АСТАФЬЕВ: Было. Всё было. Но про меня ты что-то, пожалуй, не так подсчитывал. Хвалишь собеседника. Да и Александр Николаевич, может, со своей стороны повлиял на цеховые коллективы. Издал грозный приказ: читайте Астафьева, и всё тут, Леонида Ильича ведь насаждали таким манером, первого члена Союза советских писателей и вождя всех стойких коммунистов-ленинцев.

ЗЯБРЕВ: Книги Виктора Петровича Астафьева принимают близко к сердцу рабочие в цехах КраМЗа и на других заводах, да будет известно моему собеседнику, совсем не потому, что там руководители культурные, в хороших с Астафьевым отношениях, а потому, что в книгах этих живая любовь к Отечеству, к соотечественникам, книги глубоко патриотичны, нравственно чисты, в них живое, а не полиэтиленовое сострадание на публику.

АСТАФЬЕВ: Хвалишь, хвалишь, коллега. Но ты лучше о друзьях моих что-нибудь спроси меня. Вот опять же Александр Николаевич. У него библиотека хорошая, он не жалел для этого ни средств, ни помещения. А какой спорткомплекс при заводе! Иностранцы слетаются глазеть. У него и своё училище, где он готовит кадры. Преподавателей туда хороших подобрал. Хватает ума и такта везде, не мешкая, улучшить всё.

Я очень рад, что вот в такой нравственной среде, как на металлургическом заводе, выпадают случаи бывать. Мне общаться тут легко. Я же с 18 лет прожил в городе Чусовом, где главная промышленность - металлургическая. Имею представление, что такое прокат, стан и прочее. Сам металлургом не был, лишь гвозди приходилось делать в артели "Металлист" - сапожные и для подков. После войны дело было. Нашу крошечную артель осаждали гонцы со всех сторон Советского Союза. Нечем было в деревнях подковать лошадей, от Карпат до Владивостока.

ЗЯБРЕВ: Это что-то новое в биографии маститого писателя. И много гвоздей нарубил инженер человеческих душ?

АСТАФЬЕВ: Какой из меня слесарь? Я понял сам, что плохой. И потихонечку оттуда удалился. Рассказывал Александру Николаевичу, он смеётся. Конечно, говорит, там надо дело делать, а у тебя фантазии. Уже исполнилось 70 лет моему другу. Скучно мне было без такого человека в городе, да, город многое недобрал бы в культуре без него, в экономике.

Много времени в самолётах проводит. Легко ли в такие годы?! А всё с одной болью, с одной заботой: ищет по свету заказы, чтобы заводской коллектив удержать, хлеб дать людям, зарплату. Перед Новым годом вот извернулся и даже премию хорошую всем в цехах и в отделах дал. При сегодняшних-то потрясениях это невероятно!

А тут ещё, если не помешают ему бюрократы в инстанциях, пробует пристегнуть к своему КраМЗу какие-то заводы аж в Германии. Реформа по-кузнецовски! Тут крупно он въезжает в международный рынок, что принесёт несомненную выгоду как заводчанам, так и всему городу, краю. Думаю, Зубов должен помочь.

ЗЯБРЕВ: Кстати, германцы - люди порядочные, не вороватые, потому как раз и хотят сойтись с красноярцами, видят у нас людей тоже порядочных, не объегорим. Хитрованы американцы на эти заводы зарились, а хозяева пообщались с ними и говорят: нет, мы уж лучше под руку Кузнецова пойдём. У них там, у буржуев, оказывается, с замаранной рукой не почитают.

АСТАФЬЕВ: Вот такую сторону непременно отметь. Когда вышло разрешение создавать при заводах совместные с иностранцами предприятия, другие директора на хитрость пустились: "купи-продай" внедрили. Примитив. Кузнецов на это не пошёл. Он сориентировал своих инженеров опять же на производство.

ЗЯБРЕВ: Об этом знает не только город, а уже и вся Россия, и, пожалуй, Европа и Азия. Газеты, в том числе "Вечёрка", не раз писали про автомобильные колёса фирмы "КиК". Класс! Это одно из детищ Кузнецова. Японцы собираются покупать крамзовские колёса, корейцы, немцы... Автомобилисты, кто взял, очень довольны, у машины как бы новый ход получается. Туристы, любители забираться в бездорожные глубинки, говорят: по кочкам можно ездить, по ухабам - безопасно... На каждом участке свои мастера, умельцы. Транспортный цех, например взять - порядок, дисциплина.

АСТАФЬЕВ: Вот ещё хотел бы подчеркнуть. Кто-то лукавый пустил слух, для розыгрыша, наверное, что мне там заводчане строят виллы. Что у меня миллионы. Нет у меня миллионов, нет и вилл. Есть изба в родном деревенском переулке. И эта изба мне дороже всяких коттеджей. Потому, что она в родном переулке, где я бегал пострелышем, босой.

Изба мне просто уютна, две комнаты и кухня - вполне этого достаточно. Нечего баловаться. Нечего воображать, что хорошо писателю пишется в мраморных да серебряных чертогах. Трудолюбивому писателю пишется везде славно. "Дон Кихот", извини меня, начинался в тюремной камере и, между прочим, написан неплохо.

ЗЯБРЕВ: Самая большая почта у Астафьева - из деревни? Заглядывают крестьяне на чаёк к писателю-земляку. Много ли их, так вот однажды заглянувших, стали Астафьеву навсегда близки?

АСТАФЬЕВ: Конечно. Да оно ведь и как сказать. Никто не выпадает из души. Хотя к старости лет с выбором друзей, с кем можно не за одним чаем, а и за рюмкой посидеть, становишься щепетильнее. Другой ведь, по слабости, выпьет рюмку водки, посидит, так уж и говорит: во, сидели с Астафьевым, гуляли, пировали.

ЗЯБРЕВ: Как у Льва Николаевича было. Принял он одного гостя, угощал, кажется, неделю, а тот потом клеветой отплатил.

АСТАФЬЕВ: Как же. Надо человеку тоже прославиться, не только этому эгоисту Льву Николаевичу.

ЗЯБРЕВ: А что - автор "Последнего поклона" пирует частенько?

АСТАФЬЕВ: Хочу читателям и всем сказать, что пьяный писатель не может ничего сочинить, ничего не может создать. Я знал только одного поэта, у которого у пьяного что-то получалось - это Ярослав Васильевич Смеляков. У других у пьяных ничего не выходит. Нападают на меня бывшие алкоголики, в основном у которых разрушена и психика, и ум, им уж ничего не сочинить. Но воображают, что они что-то могли и могут. Хотя люди-то по природе были даровитые. И пропили ум. Неправда, что Есенин пьяный писал. Доказано, ни строчки Есенин пьяных не излил.

Так что, если мне злоупотреблять... когда бы работать? А всё-таки собрание сочинений наворочал - 14 томов. Не совсем зря прожил.

ЗЯБРЕВ: "Как создаются "Затеси"?" - вопрос этот, думаю, задают автору частенько. Маленькие шедевры - столько в них чего-то такого томительно-притягательного. Прочтёшь первую, состоящую из обычных русских слов, строчку, и уж потянуло. Этакое тихое погружение в глубину души народа.

АСТАФЬЕВ: Да, вопрос задают. Что отвечаю? Да то и отвечаю: сажусь, говорю, и пишу, что само просится на листок. Когда писатель становится профессионалом, а я уже имею право себя называть профессионалом, и когда работает писатель по 12 часов в день, он уже не может рвать этот процесс. Как, знаешь, в литейке - процесс начался, не остановишь.

Когда работаю над крупной вещью,- а я работаю сейчас над романом о войне, давно работаю, мне его хватит надолго,- бывают дни, когда чувствую, что надо переключиться. Не совсем выключиться, а только переключиться. Условия для меня не имеют значения. Меня невозможно выбить из колеи сознательными или несознательными нападками. Что бы ни происходило, я всё равно буду сидеть и работать.

На Урале, помню, писал в какой-то заброшенной избёнке и к тому же на печке, морозно было. На берегу Ангары под кедрушкой сочинял. Хотя, конечно, люблю работать дома, особенно в своей деревне. У меня тут идёт размеренная жизнь, я успокаиваюсь. И наплывает какое-то особое настроение, состояние. Ага, думаю, вот сейчас "Затесь" пойдёт. Иногда всё до слова в голове сложится.

ЗЯБРЕВ: В голове?

АСТАФЬЕВ: Да шут его знает где. Может, сперва в сердце, в крови. Никто же не исследовал, в каком месте идёт художественное сочинение. Кто-то из крупных поэтов всерьёз уверял, что у него стихи в пенисе родятся. Раньше была у меня такая хорошая память, что то, что сочинялось во мне, потом я спокойно восстанавливал на бумаге. Сейчас уже хуже, конечно, возраст сказывается, но всё ещё - слава Богу. Всяк дурак по-своему с ума сходит, а писатель по-своему пишет. Я даже слово-то "писатель" редко употребляю, "литератор" говорю, ну и ладно.

Вот, значит, обычно после крупной вещи, которая меня изматывает всего, я пишу какую-то, как мне кажется, лёгкую. Так написал "Дядя Кузя - куриный начальник", повесть для детей. До сих пор её люблю. Детские вещи почему-то больше всего прикипают к сердцу. После "Царь-рыбы" написал "Оду русскому огороду". Вот, думаю, поразвлекаюсь, про морковку, про огурцы, укроп. Потом это оказывается даже лучше и нужнее, чем что-то там уж шибко серьёзное.

Сейчас, после окончания второй книги о войне, вернусь - давно не писал - к повести для детей. О собаке напишу. Каждый русский писатель должен написать обязательно о собаке, о лошади, о верблюде, медведе... Бунин медведя не видел и то, говорят, пробовал про таёжного зверюгу сочинить, вышло у него про савраску. А у Толстого "Холстомер" - потрясающе!

Я не вёл записных книжек и дневников, никогда не вёл. Как говорил гениальный Эдисон, записные книжки не требуются, умные мысли приходят так редко, что и записывать не надо, запомнишь так. А дурные - чего ж их носить с собой?

ЗЯБРЕВ: В "Затесях", выходит, мысли не умные, потому что приходят они редко, а, э-э, дурные?

АСТАФЬЕВ: Тут, браток, чувство, умишком не отделаешься. И даже не чувство, а где-то под чувством. Порхнуло, не успел ухватить, и уж нет. Бывали случаи, когда эти "Затеси" использовал потом в какой-то крупной вещи. Так, в "Царь-рыбе" я использовал про пароходы... Прежде думал, что эти миниатюры больше всего мне нужны, чтобы разгрузиться, побеседовать с самим собой. А когда издали большую книгу "Затесей" в Красноярске, тут уж я понял, что не только мне нужны.

Кстати говоря, издавалась книга очень трудно. Нашего главного редактора с работы прогнали. Крайкомовцы строжились: зачем, говорят, было издавать?! А сами, между прочим, припрятали половину тиража и чуть ли не до сих пор почётным гостям раздают как презент. Был здесь на гастролях Большой театр, я летел вместе с ними в Москву, смотрю, Михальченко Алла сидит, моя любимая в ту пора балерина, и говорит: я хотела у Вас автограф на "Затеси" попросить. Говорю, я бы с удовольствием, но у меня этой книги нет. А она: нам, говорит, подарили в крайкоме всем по книжечке.

Вот тебе и запреты! Лицемерие свойственно им. Ложь, обман. Но обман не вечен. В конце концов, как и всякому мыльному пузырю, ему суждено лопнуть.

Набрасываю "Затеси" обычно на листочке: которая сразу получается, а к которой надо возвращаться и просто очень серьёзно работать. Много времени взяла такая миниатюрка, как "Падение листа".

Потом уж, даст Бог, соберусь с силами, за третью, самую трудную книгу о войне примусь. А вторую завершаю. Память хоть и наполовину отшибленная на Днепре, что-то ещё держит цепко. Воображение есть.

ЗЯБРЕВ: Нетактичный вопрос: считает ли себя Астафьев самым-самым?..

АСТАФЬЕВ: Гы-гы! На этот счёт, кажется, Смоктуновский точно выразился: я, говорит, первый актёр в России, но Ульянов тоже первый, и Олег Борисов тоже первый... Если, говорит, даже сам себя не будешь считать первым, кто же "на тебя" пойдёт?

ЗЯБРЕВ: Понятно. Значит, молодой литератор, сказавший на недавнем нашем собрании, что Виктор Петрович есть единственный писатель в нашей Красноярской писательской организации, состоящей почти из четырёх десятков душ, слукавил? Он не должен был так говорить? Не должен был так самоуничижаться и унижать всех других? И если он действительно о себе такого мнения, зачем же он влез в это писательское многотрудное дело - так?

АСТАФЬЕВ: Грех так лукавить. Мудрый Иннокентий Смоктуновский тысячу раз прав: каждый в себе первый. А уж народ, читатель, зритель, слушатель - рассудит. Каждый овощ по-своему хорош. Расчудесный Иван Маркелович, царство ему небесное, только каждодневные факты сухо записывал, в 10-15 строчек, а в итоге книга выходит в университете. Да какая книга! Без неё, говорят краеведы, невозможно представить огромный пласт культурной жизни в Красноярске. Откуда он, занятой врач, член всяких культурных фондов, комиссий, подкомиссий, черпал себе силы, чтобы каждый вечер сосредотачиваться и записывать? Конечно, из сознания, что он самый-самый.

Или вот ГЭС, которую я не принимаю, строилась. Там один молодой литератор в камнях, в бетоне много лет барахтался, бедняга, не станем на него пальцем, хе-хе, указывать. Вышли "Енисейские тетради". Теперь суди: разве бы чудак стал принимать на себя лишения, мыкаясь то в ледяной воде, то под водой, если бы не верил, что этой своей книгой он прихлопнет разом всех нас, коллег? В чём-то ведь и позавидуешь.

Про земляного академика Терентия Мальцева "Роман-газета" выходила, автор - Иван Филоненко, тоже в этом плане замечательная работа, свободная, широкая, переиздавать надо...

ЗЯБРЕВ: Подведём итог: знаменитый Астафьев самый-самый только в ряду самых-самых?

АСТАФЬЕВ: Ох, с тобой не соскучишься.

ЗЯБРЕВ: Александр Исаевич Солженицын многократно в публикациях высказывался на тот счёт, что его жизненный путь был во имя торжества истины заранее предначертан, может, и до его рождения. Если Астафьев относительно поворотов придерживается того же мнения, то как он, Астафьев, считает, зачем понадобилось всевышнему перекидывать его, Астафьева, с чисто и традиционно крестьянской борозды на изначально чужеродные ему городские улицы?

АСТАФЬЕВ: А ничего в моей судьбе особого нет. Всё вместе с народом. Вместе сглотнул слезу тридцатых годов, вместе стрелян на войне, вместе брошен поднимать стальную индустрию, вместе... Да что тут! Всё поразительно заурядно.

ЗЯБРЕВ: В этом, может, как раз и есть великий тайный божеский смысл: прогнать будущего писателя через ухабы вместе с народом, чтобы он затем свидетельствовал ему, всевышнему, своими писаниями, ну, романами, "затесями", о состоянии духа народного. Не плоти, а духа.

АСТАФЬЕВ: Подозреваю одно - кто-то помогает мне, во-первых, выходить на незаурядных людей. Вчера вот вернулся из совхоза в Сухобузимском районе. Директор - Володя Углов, молодой, энергии на десятерых, ума и "заскоков" тоже, ну, одним словом, глубоко русский милый человек... Как не порадоваться и не погоревать вместе с ним...

Во-вторых, заметил ещё с юности: когда уж очень захочу прочитать какую-то книгу, она через какое-то время непременно окажется передо мной. Помню, в окопах, во вшах, так захотелось добыть Джека Лондона, и уж старшине надоел, а тот матерком: да где я тебе! И, понимаешь, вошли в освобождённый Киев, библиотека разбомблена, гора книг, год копайся - не отыщешь. Чего надо, я присел и гляжу - вот он, прямо сверху, чистенький, ещё не запылённый "Мартин Иден". На радостях схватил, сунул в пазуху под шинель и бежать. Солдатам показываю, а они: вот чокнутый, мы думали, он бутылку принёс.

ЗЯБРЕВ: Вот о чём хочу спросить. Вопрос не столько мой, сколько, ну... в воздухе висит. Растёт большое дерево, естественно, оно затеняет меньшее. И меньшее, конечно, не может не испытывать определённого дискомфорта и не думать при этом: вот если бы этого верзилы не было, если бы оно свалилось, то я бы тоже такое большое выросло, тоже до облаков макушкой достало бы. Приходилось ли Астафьеву когда иметь такой ход мыслей?

АСТАФЬЕВ: Вопрос, вижу, задан с хитрецой, о-о! Доколе, дескать, Астафьев будет кого-то в Красноярске затенять? Так? Но фокус-то весь в том, братцы, что в искусстве, литературе и во всяком человеческом гуманном благодетельном творчестве действуют иные законы. Иные! Субъект, наделённый божьим даром творить, никогда никого не затенит. Не может он этого сделать, даже если бы минутная дурь на него напала. Наоборот. Поднимает, поднимает он рядом стоящих. Хочет не хочет, а так.

Я это понял ещё на фронте, в окопе, под пулями, когда всё в тебе обостряется перед близкой смертью. Понял и потом уж на товарищей по перу не косился: у-у, верзила - затеняет. До слёз больно, тоскливо оттого, что величайший тополь не тебя "затенял", что и с Буниным, Булгаковым, Пастернаком разминулись, не пришлось постоять, порасти рядом с ними, живыми.

ЗЯБРЕВ: Можно сочувствовать нашему поколению, сострадать, а можно ведь поставить вопрос иначе. Не преступление ли в самом том факте, что народ легко соглашается жить в униженном состоянии? Принято считать: это его личное дело. А личное ли? Не нарушает ли он этим свой национальный генофонд? А не обрекает ли этим самым на страдания поколения в будущем?

АСТАФЬЕВ: Очень серьёзное обвинение. Очень.

ЗЯБРЕВ: Хватит ныть и жалеть самих себя. Помня, что мы есть биопсихоэтическая почва, пожалеем тех, кто из нас прорастает - ветки, плоды. И вправе будут те, кто, заглянув в историю, задумает судить нас бескомпромиссно. У человека два хода: либо жить в рост, либо умереть. На четвереньках жить - природа ему такого права не давала. Самая большая нелепость ушедшего года - какая?

АСТАФЬЕВ: То, что банкиры в растерянности. Население жалуется на нехватку денег, а в банки на хранение от этого же населения идёт громадный поток этих самых денег.

ЗЯБРЕВ: Но вернёмся к мужику.

АСТАФЬЕВ: Думаю, что переход на свободные земли будет очень мучительным, очень сложным. Но он случится неизбежно. Потому что человеку надо, извините за грубость, жрать. И жрать три раза в день. Хотя бы. Иначе он протянет ноги. Для этого надо трудиться. Если государство не восстановится в смысле свободного владения землёй, не восстановит в естественном виде мужика и крестьянина,- гибель.

Как он, земледелец, будет называться - неважно. Фермером иль не фермером. Я, во всяком случае, думаю: слово "фермер" у нас не приживётся. Скорее, будет по-другому: переселенец, выдвиженец. Мы горазды... Иностранное, может, слово ещё какое прилепим.

Но прежде психология должна переродиться. Выбросить иллюзии относительно лёгкой жизни. Вот, дескать, все отдадим свои ваучеры в "МММ", и компания "сделает наш ваучер золотым". Отбросим растлеватую хитромудрость. Потому что надо вставать в 4 утра и ложиться в 8-10, с темнотой. Закон жизни. А у нас, вот деревня моя придурочная, она ложится в 10 и встаёт в 10. А в воскресенье так и в 12. Поэтому 6 коров на всю большую деревню, нигде молока не купить. Все разевают рты, все идут в магазин, толпятся там.

Ну, Овсянка пригородная, её уже раскупили наши бизнесмены, богатые люди... Но так и в других, непригородных, деревнях. Глядя на городских, изварлыжились, избаловались. Детей водят в бантах. Так что ждать скорых перемен неоткуда. Однако будет крутая ломка, медленно, а будет. Нужда заставит.

ЗЯБРЕВ: Офицеры из армии выходят, на землях будут оседать, разве они, приученные к порядку и дисциплине, не окажут хорошего влияния?

АСТАФЬЕВ: Будет неизбежно сокращаться армия, главный наш нахлебник. Нигде такой огромной армии нет. И как только её начали сокращать, сразу поднялся вопль - мы ослабляем оборону, государство, всё такое. Знакомые вопли. Армия поубавится за счёт улучшения техники, за счёт её поумнения, так сказать, и прочее, и прочее. Нужда, опять же, заставит. К сожалению, я не вижу, чтобы военные устремлялись на землю. Они норовят тут же, около города, пристроиться, свои городки наделать. Деревня, особенно глубинная, их и не заметит.

И всё-таки, думаю, что настанет такой период, когда будут рады взять землю. Будет, как в Польше, когда на шикарных "мерседесах" приезжали крестьяне, привозили в багажниках картошку, овощи и кур продавать, а бедные горожане последние вещи им отдавали. Всё это, поверь мне, будет.

И будет ещё такой период, как в 30-х годах: с утра, до света ещё, вся деревня оглашалась: "А вот кому стеклить, а вот кому крышу крыть, тёс напилить, а вот кому обутки подшить". Шли неместные люди по деревне, просили работу: дайте, дайте. Сейчас в деревне - тьфу! - некому окно застеклить, волосы подстричь, а уж чтобы пимоката найти - в Израиль надо лететь.

Утешать не берусь своих сограждан. Надо просто не вопить, не ныть, а приучать себя и ребятишек своих к ремеслу какому-то, что надо будет трудиться и трудиться, иначе просто пропадём, нации как таковой не станет, народа. Не хватает профессионализма. Очень разболтаны. Очень малоквалифицированная страна. Очень. Беру в целом. Есть, конечно, прекрасные мастера, старательные, умницы. Теперь вот и банкиры толковые появляются. Слава им! Слава Богу, что они в этом хаосе, в этом бардаке сохранились. Трижды преклоняюсь перед ними.

Но в большинстве своём страна неквалифицированная. Халтурно готовит кадры халтурными учителями, халтурными преподавателями. Всё делается поверхностно, тяп-ляп. В любой дом зайдите, вы сразу увидите плоды этого труда. Так приучила нас советская власть. Как нам платят, так мы и работаем,- любимая поговорка граждан. Но приглядываюсь вокруг к своему поколению, и оторопь берёт: никто не понимает унижения своего, что плевали нам в лицо, говорят, что жили-то мы хорошо. До чего же можно замордовать!

ЗЯБРЕВ: И последние два вопроса: чем кормится Астафьев, не построивший вилл - а при такой популярности мог бы и построить,- и как здоровье.

АСТАФЬЕВ (глаза грустнеют): Кормлюсь, внуков осиротевших кормлю, чем Бог оделил. А что касается здоровья, то оно, как волна: то вниз, и тогда уж очень дурно, кошмары фронтовые в голову лезут, то вверх, и тогда ничего, азарт в работе...

ЗЯБРЕВ: Извини, что отвлёк от писательского стола. Спасибо.

АСТАФЬЕВ: Забегай. Пока.

* * *

Уходя, ещё раз осмотрел скромно убранную комнату. На стенах - фотокарточки родни. На стуле - полотенца, таблетки, пузырёк. У стены - топчан, смятая серенькая подушка. Полгода назад я сюда приводил учёного специалиста по геопатогенным зонам Земли, он ощупал прибором все углы квартиры писателя и очень поразился, что стол, где хозяин работает, стул, где хозяин больше сидит, топчан, на котором хозяин спит,- всё это размещено в самых удобных силовых полях.

Размещал при въезде хозяин сам, не имея, конечно, никакого соответствующего физического прибора и совсем не думая о том, что существуют какие-то там поля в квартире. Учёный очень поразился такому чутью писателя. Истинная, от Бога, даровитость, она, значит, не бывает односторонней.

Анатолий ЗЯБРЕВ.

Фото из архива А. Е. и Т. Ф. ЗЯБРЕВЫХ.