Красноярск - центр России и моя вселенная

Это последний номер "Красноярского рабочего", отметившего на днях 119-ю годовщину. Газета была нужна людям в разные эпохи. Открылась при царе, работала в революцию, при организации СССР, в годы Великой Отечественной войны, во время восстановления Родины после страшных разрушений, при разных советских правителях и когда в перестройку уничтожалось наше Отечество, а потом долго вставало с колен.

Сейчас, когда идёт борьба за суверенитет страны, одну из старинных газет закрывают за год до её 120-летия, не спросив мнение читателей. Есть проспект имени газеты "Красноярский рабочий", пароход этого имени, но не будет газеты и людей, жаждущих сохранить то, что дорого людям.

Одна моя знакомая как-то сказала: "В каком веке ты живёшь, в 21-м? Сейчас печатную продукцию никто не читает: всё есть в Интернете!" Позволю себе не согласиться с этой замечательной женщиной, ставшей жертвой упорной рекламы. Ибо не все ещё в мире и в нашей стране хотят, не отрываясь, смотреть в смартфоны и получать сведения исключительно из Интернета.

Не случайно в том самом Интернете распространились объявления о скупке задорого печатных изданий, всевозможных словарей и энциклопедий. Видно, в виртуальное пространство выкладываются не совсем, мягко говоря, точные сведения о мире науки и искусства и о том, что создало в веках человечество.

Сибирь и сибиряки

Всю свою сознательную жизнь я прожила в Сибири. Мои родители - коренные сибиряки: папа родился на Ангаре в деревне Паново, мама - в Иркутске. А я и мой брат Ваня - в Томске.

В детстве мы жили в разных сибирских деревнях, где вставали на постой, чтобы те геофизические партии, которые возглавлял отец, исследовали недра. Порой очень недолго наша семья жила в Новосибирске и Томске. А когда партия стояла в посёлке Барит Кемеровской области, я пошла там в 1-й класс, который заканчивала уже в Красноярске, где мы обосновались. И этот город стал моим родным навсегда.

И в каждой мере жизни меня окружали замечательные люди, которые мне дарили свою любовь и свои знания. Память о них я храню всю свою жизнь. Понимаю, что обо всех дорогих встречах невозможно рассказать в одном даже очень большом газетном материале. Но пусть сохранится в ваших душах хотя бы дуновение того тепла, которое согревало меня в разные времена. А мои воспоминания об этих глазах, лицах, разговорах,- о том, что способно дать нам человеческое участие и доброту, пусть коснутся и вас своим крылом.

И начну я с певца Дмитрия Хворостовского, который родился, вырос и возмужал в Красноярске, а потом пролетел над планетой Земля с вестью о людях Сибири, мощных, талантливых и прекрасных. Его удивительные родители, любившие его, воспитавшие его, вместе с ним побывали однажды у нашего знаменитого писателя Виктора Петровича Астафьева, а также повсюду, куда звал их сын.

А затем перейду к совершенно уникальному человеку и потрясающему художнику Андрею Геннадьевичу Поздееву, который известен сейчас многим и в Красноярске, и в крае, и в мире. Он был необычайно прост и даже, казалось, наивен, как ребёнок.

Его жена Валентина Михайловна, учительница русского языка и литературы, к советам которой я до сей поры прибегаю в трудных случаях, однажды поведала мне о том, что он сам о себе говорил: "Если бы я не был художником, я был бы клоуном".

Он тоже коренной сибиряк: родился в селе Нижний Ингаш Красноярского края и всю свою жизнь прожил в Красноярске. Я была в его мастерской и на проспекте Мира, и на улице Ленина. И в их с Валентиной Михайловной доме. Меня тянуло в этот мир, где была та простота общения, что обогащает больше, чем красоты помпезных замков и высших сообществ.

Многое мне хотелось узнать и понять. И лишь часть этих драгоценных бесед мне удастся выплеснуть сегодня на страницы любимой газеты.

- Валентина Михайловна, для вас важным было ваше дело?

- Очень! Что-то мне удавалось, и когда я видела в учениках свои плоды, это было для меня счастьем. Я работала в старших классах. Младших боялась, считая, что там меня видно не будет. Классы большие, а я ростом с них.

А потом начали у нас реформы проводить. Раньше в начальной школе с 1-го по 4-й класс был один преподаватель, за исключением физкультуры, пения и рисования. И вдруг в 70-е в 4-й класс ввели предметников. И мне дали 4-й класс, предупредив: "У них вела Васильева, она на них очень кричала!"

Я видела эту Васильеву. Распущенные чёрные волосы: косы тогда модно было не заплетать. Вхожу в класс. Дети стоят. Я тихо заговорила. Они тихо сели. И потом за мной пошли, как цыплятки. И ещё раз мне дали два четвёртых класса. Но я уже не боялась, и всё было нормально.

- Насколько интересен был вам Андрей Геннадьевич как личность?

- Он был человеком особенным. Такие люди наделены даром божьим. И этот дар не только в умении писать. Это особенные глаза художника. И особенная душа. Но дар божий - это и бич божий. Он его хлещет и хлещет, заставляя работать, работать и работать.

Андрюша был интересен и мне, и моим подругам. Он нам показал, как нужно смотреть. Мы всё примитивней видели. И он нас многому научил. Не поучая. А просто тем, что работал, волновался, показывал. А мы глядели, старались, волновались.

Мне очень помогало, что он и я не были избалованы особыми условиями. Весьма скромно жила и наша, и его семья. И наше с ним скромное жильё не вызывало у нас ни обид, ни претензий. Какие могут быть претензии к человеку, который хочет быть художником?! Тут уж я всё-таки была начитанным человеком и знала, что его дело требует жертвенной любви. И не только от самого художника, но и от окружающих его людей.

И я, и мой папа понимали, что при любой власти, капитализме, социализме, должно пройти несколько десятилетий, пока художник станет сам собою. Когда родится именно этот художник. И сколько расходного материала, а значит, денег на это уйдёт.

Литература, живопись, жизнь людей, которые работали в этих областях,- всё для меня ожило, потому что рядом был Андрей. Я многое начала глубже понимать, и жизнь моя стала ярче! Мне было с ним очень интересно. Я читала его книги, которых у меня не было: "Переписка Крамского", "Дневники Делакруа"...

Мне открылось многое из того, чего я раньше не видела. Недаром говорят, что смотреть - не значит видеть! А увидеть живопись - это уже надо уметь. И не только живопись, но и графику. Вот у меня висит одна графическая работа Андрея. Она мне мила невероятно. Я поворачиваюсь по-разному, и она по-разному глядит на меня! Очень изящная работа, очень скромная.

Играйте лучше в мир

Когда Андрюша умер, было очень тяжело. И это великое счастье, что рядом оказалась моя бывшая ученица, да ещё такая энергичная, как Валерия, которая сразу пришла и меня поддержала.

У меня были даже неприятности по этому поводу: мои вроде бы очень близкие люди плохо это восприняли. Я им говорю: "Да она же возле меня с 9-го класса. Вы её давным-давно знаете, чему вы удивляетесь?"

Мне кажется, это всё идёт от навязанного нам расчеловечивания. Ведь мы раньше жили, соблюдая человеческие чувства. И надежды у нас были духовные, а не гадостные. Ссоры - паршивое дело. Их надо избегать всеми силами. Мы уже 26 лет рядом с Валерией и ни разу не поссорились. Я не говорю ей о своих мыслях относительно мусора жизни. Но вижу, что она придерживается той же линии, то есть старается, чтоб всё было мирно.

Очень хорошо помню малюхонького Илюшку, сына Леры. Она пришла с ним в мастерскую к Андрею. Илюшка расхаживал по мастерской и на всё глядел. Потом подошёл к низенькому столику, где лежали кисти, посмотрел на Андрея. Андрей этот взгляд поймал и говорит: "Возьми!" Тот взял. И это надо было видеть!

Он взял довольно большую кисть, но не так, как требуют - двумя пальчиками, а в кулак, и совершенно определённым ходом пошёл к большому холсту, который стоял на полу. Подошёл, и мы не успели охнуть, как он ударил этой самой кистью, да так, как это делают художники. Лерка испугалась, схватила его: "Ой, что ты!" Андрей: "Он ничего не повредил".

Потом он часто бывал в мастерской, и Андрей поступал всегда так: брал ватманский лист и давал ему карандаш. И тот тихо-мирно сопел над этим листом, пока не изрисует весь. Подходит Лерка, спрашивает сына: "Илюша, что это?" Тот поворачивает к ней строгое лицо и говорит: "Точки зрения". Он же сидит под телевизором, а там без конца говорят про точки зрения.

Или в другой раз тоже всё зачёркано, исчёркано и отдельно выделена какая-то полоса. Мать опять его спрашивает: "Илюша, а это у тебя что?" - "Ой! Это лишняя деталь самолёта",- говорит он. Не знаю, что развивалось в этом ребёнке во время этих занятий, но что-то развивалось.

У меня была девочка, которая в какой-то степени была моей ученицей. Хотя я ещё не была тогда учительницей, только практику у них проходила. Мы с ней случайно встретились, и я эту Надю Абрамову спрашиваю: "Ты где работаешь?"- "В детском саду ". И попросила у меня разрешение привести к Андрею в мастерскую своих детей из детского сада.

Оказалось, её детский сад на улице Марковского, а Андрюшина мастерская была тогда рядом, на углу Мира и Сурикова. Андрюша не говорил, какого возраста эти дети, но был от них в восторге. От того, как она привела их, как сказала: "Садитесь все кружком". Как они сняли свои пальтишки, свернули их какими-то куколками.

В мастерской Андрея был ещё один художник. Тот вообще был наверху блаженства! Он задавал им вопросы: "Это что?" Они отвечали искренне и верно: "Краска!" Всё было хорошо, естественно. Никто не выпендривался, и ребятишкам было интересно.

Я несколько раз видела, как в мастерскую к Андрею приходили женщины с малышами. И этих ползунков невозможно было оторвать от работ. Они от одной работы к другой ползком приползали и тыкались туда носом!

Красота спасёт жизнь?

И всё-таки удивительный народ эти художники! Их не сразу заметишь в обычной жизни, где большинство из них скромны и заняты любимым делом. Но когда узнаёшь их работы, то уже не можешь их забыть.

Так случилось у меня и с художником Евгением Алтыновым, тоже сибиряком, родившимся и жившим в Красноярске всю жизнь. Мы с ним служили в театре музыкальной комедии, где он оформлял как сценограф ряд изумительных спектаклей.

Это и его "Пенелопа" с площадным размахом белых колонн и бутафорским кувшином и луком, и "Бабий бунт" с лубочным занавесом и почти всамделишными хатками, стожками и бревенчатым колодцем.

И, конечно, "Дамы и гусары" с белыми стенами дворянского особняка, где золотые изящные линии камина с решёткой, гобелены с фигурами лошадей и породистых собак вовлекали зрителей в сообщество людей, приверженных особому стилю жизни.

А в конце спектакля, когда сухую армейскую службу побеждали любовь и женская красота, и где старый безнадёжно влюблённый майор оставался в одиночестве, тебя вдруг охватывала щемящая грусть. Она говорила о том несбыточном и прекрасном, что живёт в каждом из нас до поры до времени.

Честно признаюсь, как живописца я его не знала. И вдруг однажды увидела картину, где на тёмно-синем вечернем фоне неба стояло дерево. Голое, без листьев, уходящее ветвями куда-то вверх. А несколько идущих снизу тонких стволов были черны, и линии их извилисты. Лишь где-то далеко, у горизонта, виднелась полоска неяркого света. То ли это занималось раннее утро, то ли поздний закат укрыл солнечные лучи. И во мне подымалось предчувствие чего-то, что должно сбыться в жизни. Оно тревожило, даря надежду...

Виктора Воронова я знала и как интересного художника, и как мужа художницы Нины Внуковой. Меня связывали с этой парой в разные годы жизни всевозможные интересы. Но больше всего привлекали к каждому из них их творения.

К четвёртому дню рождения моей дочери я попросила Нину сделать картину из сказок Андерсена, и она создала настоящее чудо в своём оригинальном исполнении. Не случайно у меня дома есть их картины - одни ими подаренные, другие у них купленные.

А вот у художницы Румяны Внуковой моя дочь училась в Красноярской художественной школе имени В. И. Сурикова, постигая там азы творчества. И уже живя в Москве, специально приехала в Красноярск, чтобы взять у любимой учительницы уроки живописи, сделав под её руководством копию работы Поля Сезанна "Натюрморт с грушами".

А когда-то, перед отъездом из Красноярска, мы купили в художественном салоне картину Румяны Внуковой под названием "Грусть", где в зелёных тонах сидит кошка в окружении ваз с цветами. И она висит в комнате дочери рядом с другими картинами.

Нищий край в берёзах белых

Талантливых людей, которых рождает красноярская земля, нельзя не узнать, а узнав, не полюбить всей душой. Они есть и среди художников, и среди артистов, и среди писателей.

Один только Виктор Петрович Астафьев стоит того, чтобы о нём говорить, его читать и его слушать. Его мудрость, горем и добротой выстраданная, даёт душе так много! Совсем недавно я обнаружила его строки, что задевают всё, что в тебе есть святого:

"Все мы, русские люди, до старости остаёмся в чём-то ребятишками, вечно ждём подарков, сказочек, чего-то необыкновенного, согревающего, даже прожигающего душу, покрытую окалиной грубости, но в серёдке не защищённую, которая и в изношенном, истерзанном, старом теле часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе".

В книге, подаренной мне когда-то писателем и поэтом Романом Солнцевым, под названием "Проданный дом" и подзаголовком "Современные трагедии", изданной в 1993 году в Москве издательством "Современник", есть стихи, от которых сжимается сердце от горечи и любви:

Что за рыжая верёвка

По траве шуршит змеёй,

и телёнку жить неловко -

тянет колышек кривой?..

Что он значит, луч незримый,

Тот, кто держит самолёт?

Край далёкий, край родимый,

где и дёготь будет мёд?

За три тыщи вёрст метельных,

меж зеркальных городов,

средь красавиц, блеска, денег,

что он значит, дальний берег,

нищий край в берёзах белых,

где я умереть готов?..

Интересно, что финн Тойво Ряннель, народный художник России, родившийся в деревне Тозерово, которая была в начале прошлого века в Петроградской губернии, волей судеб 50 лет прожил в Красноярске. Именно здесь состоялось его становление как живописца и поэта.

Из подаренного им поэтического сборника "Сверкнула пламенем жар-птица", изданным в Красноярске в 1997 году, я выбрала два знаменательных, на мой взгляд, четверостишия:

А сердце всё волнуется, как прежде,

Надеется и верует, что вновь

За Верою вернётся и Надежда,

А, может быть, вернётся и Любовь!

* * *

Через тайгу лежит мой путь

По осыпям крутым...

И кто-нибудь когда-нибудь

Пойдёт путём моим!

Мы помним всё, что было

А писатель Эдуард Степанович Мордвинов родился в селе Пировском, что под Красноярском, прослужил много лет на шинном заводе, потом написал и издал четыре книги своих рассказов.

Он очень любил сибирскую землю и не мог смириться с тем, как рушится жизнь его земляков. Вот финал его рассказа "Бродяга" об изломанной судьбе одного из лучших сынов России:

"Вьюжат ли зимние колючие метели, проливаются ли благостные летние дожди, светит ли с неба солнце или тускло смотрит на землю луна - всё это уже не для Саши Курамшина, а для тех, кто есть и кто ещё придёт в этот мир. Он же прожил своё и незаметно исчез, отмер, как незаметно и бесследно отсыхает и исчезает нижний сучок на стволе дерева, задавленный тенью и жизнью других сучков и ветвей. Кто же виноват в том, что ярко вспыхнувшая на взлёте жизнь этого человека так никчёмно прошла и бесследно исчезла, как будто её и не было?!"

О самых разных людях, прославивших Сибирь и принёсших пользу своему Отечеству, можно было бы ещё написать. Я же на прощанье вспомню о Любе Загайновой, недавно ушедшей от нас в мир иной. Она когда-то заведовала фотолабораторией в оперном театре, снимала ТЮЗ и театр музыкальной комедии.

А потом вышла замуж за главного дирижёра Красноярского симфонического оркестра, залужённого деятеля искусств России Ивана Всеволодовича Шпиллера. И много сделала в память об этом выдающемся человеке, издав о нём в 2004 году книгу "Очертания птицы в глине".

А недавно прошла презентация альбома с её чудными фотографиями красноярских театров, которые рассказывают в лицах об истории искусства в городе, и это дорогого стоит для многих, кто хочет помнить то, что было, не стирая с лица земли всё, чем стоит гордиться.

* * *

Но что бы мы ни думали, чего бы мы ни ждали сегодня от жизни, а Новый год грядёт. И потому мне хочется закончить это эссе строками Пушкина из его романа "Евгений Онегин":

Вот север, тучи нагоняя,

Дохнул, завыл - и вот сама

Идёт волшебница зима.

Пришла, рассыпалась; клоками

Повисла на суках дубов;

Легла волнистыми коврами

Среди полей, вокруг холмов;

Брега с недвижною рекою

Сравняла пухлой пеленою;

Блеснул мороз. И рады мы

Проказам матушки зимы.

Фото из личного архива автора.

Москва.