Так, как пела, деревня уже не поёт...

Добавить в закладки

Удалить из закладок

Войдите, чтобы добавить в закладки

04.04.2023 07:59
0

Читать все комментарии

2338

Помню, хорошо помню из своего детства, что деревня наша всегда пела. Пели доярки в машинах, когда ехали утром и вечером доить коров. Звенели голосами за столами, куда собирались родственники и приглашённые гости, пели в клубе на концертах и репетициях.

Летом загорались песней женщины в возрасте, когда собирались на лавочке возле какого-то из домов. Поговорят, разберут татьяновские новости, а потом заведут песню. С ней всегда жить веселей.

Особенно интересно было слушать гостей за столом, когда они собирались у моей тёти Александры Андреевны Баниной.

- Из-за острова на стрежень...- густым колокольным басом начинал её муж Фёдор Иванович.

И сразу, как гудящее эхо, пусть и послабее Фёдора Банина, подхватывали песню другие татьяновские мужики. Батя мой, Пётр Васильевич, родные дядьки по материнской линии: Григорий Андреевич, Иван Андреевич, их старший брат Пётр Андреевич. И самый известный песенник из Сёминых - кривоногий Нефёд Ильич.

Тётя Шура в девках носила фамилию Сёминых. Вот почему Сёмины нам близкая родня. Ведь тётя Шура - родная сестра моей мамы.

Нефёд Ильич говорил сиплым, как пропитым, голосом. А пел красиво, захватывающе даже. Часто-часто никто ему не помогал, он вытягивал песню один. А мы все, как заворожённые, просто сидели и слушали. Его хрипловатый голос метался в душе каждого из нас.

В такие минуты мне всегда хотелось тут же встать, подойти к Нефёду Ильичу и сказать ему что-нибудь хорошее. Но стеснялся, всё казалось - что-нибудь да сделаю не так. Ни разу не подошёл. А теперь Нефёда Ильича давно нет...

Мама наша после песни всегда подносила родному дяде на блюдечке стопку восьмидесятиградусного самогона. Всю жизнь маявшийся нездоровьем, Нефёд Ильич выпивал её, не закусывая. Какое-то время сидел с закрытыми глазами, в доме моментально устанавливалась звонкая тишина. Все ждали, Нефёд Ильич готовился начинать "Чёрного ворона".

Так, как он, мог петь только настоящий мастер. Плакали женщины за столом от резавшей сердце песни, плакал мой папа. Батя был лиричным человеком. Плакал его родной брат, мой крёстный отец Александр Васильевич Статейнов. У него тоже был голос, не чета Фёдору Ивановичу или Нефёду Ильичу, но звенящий, как весёлый весенний ручеёк. Александр Васильевич иногда сам начинал задорную песню. И ему за исполнение хлопали.

Когда Нефёд Ильич пел, выходил из горницы Фёдор Иванович, садился на крыльцо своего дома и плакал там.

- Что ты вьёшься чёрный ворон, над моею головой...

- Чёрный ворон, чёрный ворон, я не твой.

Папа не выдерживал духовного напряжения за столом, хватал рукой по колену:

- Пой, Нефёд Ильич, пока есть кому слушать. Тебя вся деревня уважает, дети наши. Дай Бог, чтобы они тебя помнили всю свою жизнь.

И словно в подтвержденье этих слов, в последний припев:

- Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон, я не твой.

В помощь Нефёду Ильичу все женщины за столом звонко вторили:

- Чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон, я не твой.

Мама милая, такое можно было услышать только в Татьяновке. Я замирал воробушком и смотрел, не мигая, на нашего семейного гения от песни. Даст же Господь человеку талант. Спасибо тебе, дорогой Нефёд Ильич.

Кончалась песня, всё стихало, Нефёд Ильич вытирал замокревшие глаза белоснежной салфеткой, которую ему в этот момент клала под руку мама, и тихо ронял:

- Манька, ты где? Мы с Анастасией пойдём к тебе, полежу на летней кухне. Посмотри, если там прохладно, кинь ещё дров. Пусть Петро нас завтра пораньше увезёт.

Не припомню, чтобы Нефёд Ильич не сидел в Татьяновке за праздничным столом у Статейновых. Жил он в соседнем городе Уяре. Это восемнадцать километров от Татьяновки. Папа специально ездил за ним на лучшем колхозном жеребце Поляре. Зимой - в лёгкой и быстрой кошёвке, а летом - на председательском ходке.

Зимой папа успевал слетать туда и обратно за два с половиной часа. Ну, максимум три. Выхоженный племенник летел птицей. Больной насквозь, закутанный в доху Нефёд Ильич только жмурился от встречного ветра.

Маме нашей Нефёд Ильич был дядькой, мне, выходит, дедом. Вот почему приезжал в Татьяновку он только к нам. С трудом закарабкивался на крыльцо, даже с подкостыльником давалось ему это нелегко. Но в дом закидывал себя с улыбкой.

- Манька, наладь-ка мне чаю со смородинным листом, да мороженой брусники туда кинь для запаха. Знаю, знаю, у тебя ещё и клубничный лист есть, и мята. Туда их, в заварник. Мы Анастасией с минуту погреемся, да я полежу ещё перед столом.

Папа же сначала ставил жеребца в стойло на конюшне, поил его там и кормил, насухо вытирал потную спину, а потом уже шёл домой. Здесь они ещё раз обнимались с Нефёдом Ильичом, родня всё-таки, садились за стол. Дед с женой грелись чаем, а папа - стопкой самогонки, настоянной на корне лопуха.

Папу кто-то научил заботиться о своём здоровье. На нашем кутке он один из всех мужиков всё лето сушил первоцвет, делал квас из берёзового сока, до осени у него лежали в тени крыши нашего дома пижма, тысячелистник, ромашка белоголовая, спорыш и ещё много чего другого.

Осенью всё это перетиралось в ступке для рубки табака. Табак в ней никто и не рубил, папа не курил. Потом сборы трав рассыпались по небольшим мешочкам. Папа делал, как теперь говорят, авторские чаи.

К приходу папы мы все собирались у стола, и Нефёд Ильич что-то рассказывал отцу из своей долгой и счастливой жизни. Анастасия подвигалась ближе к мужу, клала ему голову на плечо, на лице у ней плавала тёплая улыбка довольной мужем женщины.

Моложавая Анастасия была его последней женой. Нефёд Ильич женился много раз, и даже мама наша сбилась в счёте его свадеб, и за глаза ругала его за неутомимый блуд. Но при самом Нефёде Ильиче об этом - ни шепотка.

Анастасия работала в Уяре хирургом, впервые наш певец и увидел её на приёме в поликлинике, куда ходил жаловаться на нестерпимую боль в покалеченных коленях. С тех пор они не расставались до самой смерти Нефёда Ильича.

Нефёд Ильич к моменту знакомств с очередной супругой был свободен от семейных уз, Анастасии же пришлось разойтись с первым мужем. Наша мама осуждал её: дескать, как в омут за Нефёдом Ильичом кинулась.

Хорошо помню, что отошёл ко Господу старик летом. Как всегда, я был в какой-то "важной и необходимой командировке", и на похоронах дорогого мне человека присутствовать не случилось. Жена деда Нефёда осталась с тремя сыновьями-школьниками. Но она воспитала их и выучила.

Я часто мотаюсь к Сёминым ребятам в гости в Уяр, просто отдохнуть. Они также постоянно навещают меня в Татьяновке. Обычно вспоминаем и Нефёда Ильича, и моего папу с мамой.

Но Анастасию стараюсь обходить в этих воспоминаниях. Она умерла, когда ей уже было восемьдесят с солидными копейками. Мы как-то встречались на уярском базаре. Я привозил на продажу мясо, а она приходила купить кусочек свинины. Увяла вся, от былой красоты ни следа. Как говорил когда-то протопоп Аввакум: все исще яко цвет.

Соображаю сейчас, что она мне тоже бабка. Как и остальные жены Нефёда Ильича, которых я и не знал. Но старой я Анастасию не запомнил, всё словно в тумане, а перед глазами совсем ещё молодая жена хорошо и долго пожившего на белом свете Нефёда Ильича. Голова её лежит на его плече, а перед глазами такая благодать, Да и отчество её не помню и у сыновей не спрашиваю. Неудобно как-то.

Третий раз замуж она не выходила, некогда было, всё-таки трое детей на плечах. Да и дети бы не позволили. Все Сёмины - строгие люди, у них в роду ни ребят-пьяниц, ни гулящих девок никогда не было. По-моему, и сейчас нет.

Часто вспоминаю свою деревню в шестидесятых годах прошлого века. В колхозе было три бригады. Каждая - человек по девяносто, а то и по сто. Они соревновались не только в получении больших урожаев и высоких привесов крупного рогатого скота, но и в художественной самодеятельности.

На концертах в татьяновском клубе отбирались лучшие номера, победители и отправлялись на районный смотр художественной самодеятельности. От нашего колхоза всегда с успехом выступала театральная группа председателя колхоза товарища Лелюшкина.

Товарищ Лелюшкин выступал на колхозной сцене в спектаклях, которые ставило только правление. Николай Фёдорович обычно играл самого Ленина. Лелюшкин тоже был небольшого ростика. Только пузо у Николая Фёдоровича было раза в три больше, чем сам Ильич. Правда, живот никак не мешал ему быть шустрым и бодрым и на сцене, и в жизни. Он так чудно картавил "под Ленина", что на пузо никто и не смотрел. Я тогда ещё и в школу не ходил, но до сих пор отчётливо звучат в голове его слова.

- Тоаищи,- что переводить нужно было как "товарищи".

Какими долгими аплодисментами награждал товарища Лелюшкина татьяновский клуб! Думаю, ещё шумней его провожали со сцены в районном Доме культуры Он ведь и пел всего лишь чуточку проще Нефёда Ильича. Но меня по малости лет в район на концерты не брали.

На праздниках на сцене татьяновского клуба выстраивался большущий хор. Впереди стоял Лелюшкин, он запевал. Тогда ведь микрофонов не было, на силу лёгких надеялись. Голос у командира Татьяновки был мощный, торжественный, даже у меня, ребёнка, мурашки по спине бегали.

Товарищ Лелюшкин умер неожиданно, но причину не назову. Жизнь в колхозе пошла в ином направлении. Избранный председателем Иван Фёдорович Власенко был другим человеком. Он не увлекался художественной самодеятельностью, не заходил, как Лелюшкин, в детский сад, не спрашивал, как там ребятишки, может, отправить заведующую садиком в район да прикупить игрушек. Не интересовался у доярок, не зарезать ли бычка да раздать по куску мяса под трудодни.

Власенко выбирал себе в правление мужиков хозяйственных, под центнер, а то и больше весом, с серьёзными лицами. Всяких танцоров и плясунов в гробу он видал и в белых тапочках. В правлении сели мужики, умеющие умно покачивать на собраниях головой, поддакивать председателю.

Может, по этой, может, по какой-то другой причине колхоз из лучшего хозяйства за год перешёл в отстающие. Власенко снова отправили на подтоварник - кладовщиком. Потом руководители менялись по два раза в год, но такого, как Николай Фёдорович Лелюшкин, уже не было.

Ещё в мою молодость деревня пела. На Руси всегда, испокон веков, звенела песня. За праздничным столом, в клубе, во время поездок доярок в летние лагеря. О том, что вечерняя дойка коров закончена, можно было узнать по песне, которую всему миру и самим себе дарили доярки, возвращаясь с работы в кузове грузовой машины.

Так было во всём районе, крае, по всему Советскому Союзу. Теперь не поют. Ни коров нет в Татьяновке, ни доярок, ни грузовых машин. За тридцать лет растатурихи в стране даже фундаменты коровников затянуло навечно бурьяном.

Но наше поколение - из тех, кто ещё жив остался - пока поёт. Часть племянниц радуют меня звонкими голосами. Но деревня в такой жуткой нищете, что родственники собираются за одним столом года в два, а то и три один раз. Вот в такие дни и звенит песня.

Однако солнце по-прежнему встаёт и заходит, весной вспыхивают молодые березняки зеленью на бывших полях. Я не доживу, но, может, вернётся ещё добрая жизнь в мою Татьяновку? Будем надеяться.

Грею и ещё одну возможность. Должен же родиться в роду Сёминых ещё один Нефёд Ильич. Обязательно появится. И обязательно споёт для односельчан "Чёрного ворона".

Рыбинский район.

Напишите свой комментарий

Гость (премодерация)

Войти

Войдите, чтобы добавить фото

Впишите цифры с картинки:

Войти на сайт, чтобы не вводить цифры