Что нам Чехов пророчил

Весенняя распутица... Ночь... По Сибирскому тракту движется тарантас, запряжённый парой лошадей. Дорога так разбита, что возница даже не пытается лавировать между ямами и колдобинами, валит напролом, нащёлкивает бичом, свистит и чмокает губами, стараясь расшевелить усталых лошадей, но те лишь фыркают и равнодушно взмахивают хвостами.

В тарантасе сидит молодой мужчина в шапке, в полушубке, мокрых валенках. Он то смежает тяжёлые веки в полудрёме, то поднимает их - и тогда перед его глазами мерцают во тьме тревожные сполохи, катятся валами по сухой траве кем-то пущенные палы. Горьковато пахнет дымом, и путнику вспоминаются другие просторы, другие степи и огни по увалам...

Вдруг из-за поворота с грохотом вылетает почтовая тройка. Возница сворачивает на обочину, уступая дорогу,- и тройка проносится впритирку с тарантасом. Но не успевает ямщик "благословить" её подобающим случаю напутствием, как снова раздаются звон и грохот, из мглы вырастает другая тройка и внезапно устремляется прямо на тарантас. Лошади сталкиваются, тарантас становится на дыбы, вытряхивая пассажира вместе с узлом и чемоданом. Он падает на что-то жёсткое, но, превозмогая боль, вскакивает, отбегает в сторону и пронзительно кричит: "Стой! Стой же, дьявол!" Со дна повозки поднимается сонная фигура, нехотя нашаривает вожжи и - третий почтовый экипаж останавливается в шаге от кричащего человека...

Этим путешественником, попавшим в очередной переплёт, был русский писатель Антон Чехов, который весной 1890 года ехал через Сибирь на остров Сахалин. Что заставило его по бездорожью, в дождь, в снег и холод тащиться на перекладных на самый край света? Его, тридцатилетнего человека, организм которого уже подтачивала коварная чахотка? А ведь он был врачом и прекрасно понимал всю опасность подобного предприятия...

Вопрос этот интересовал многих современников Чехова. Объяснений, как водится, высказывалась масса, но все они обладали одним существенным недостатком - были отчасти или в корне неверны.

Сам Чехов, человек замкнутый и отнюдь не склонный к душевным излияниям, о причинах поездки прямо никогда не говорил. Видя его сборы в дальнюю дорогу, друзья докучали расспросами, порою подшучивали над ним, и Чехов тоже полушутя отмахивался, говоря, что едет он "встряхнуться", "от скуки" и так далее.

Однако когда Алексей Суворин сказал ему, что поездка его бессмысленна и что Сахалин никому не нужен и не интересен, Чехов возмутился и шутить уже больше не мог. Его ответ Суворину, при всём дружеском расположении к издателю, близок к отповеди.

"Быть может, я ничего не сумею написать,- в спокойных тонах начинает послание Чехов,- но всё-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу... Поездка - это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я... стал уже лениться. Надо себя дрессировать..."

И далее гневно: "Сахалин - это место невыносимых страданий, на какие бывает только способен человек, вольный и подневольный... Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч вёрст, заражали сифилисом, размножали преступников - и всё это сваливали на красноносых смотрителей... Виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно... Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе".

Поездку Чехова на Сахалин нельзя считать случайной, внезапной хотя бы уже потому, что он достаточно долго и тщательно готовился к ней. Он изучает уголовное право, историю тюремного заключения и ссылки, историю колонизации Сахалина и так далее. Он штудирует целые трактаты о климате, о природных условиях, "о почвах и подпочвах, о супесчанистой глине и глинистом супесчанике", по его словам.

"Целый день,- сообщает он в одном из писем,- сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa. Приходится быть и геологом, и литератором, и этнографом".

И вот 21 апреля 1890 года друзья и родные проводили Антона Павловича в Ярославль, где он сел на волжский пароход, идущий на Казань. Дальше путь Чехова лежал по Каме до Перми пароходом, от Перми до Тюмени по железной дороге. А оттуда по "бесконечной колесухе" - в тарантасе через всю Сибирь! - четыре тысячи вёрст до Сретенска (с остановками в Красноярске, Иркутске). Сам Чехов это "конно-лошадиное странствие" делит на три этапа.

Первый этап: "От Тюмени до Томска 1500 вёрст, страшенный холодище днём и ночью, полушубок, валенки, ветры и отчаяния (не на жизнь, а на смерть), война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью и плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и прочее - всё это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 вёрст, вместо 400-500; бывали к тому же ещё весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке..."

Второй этап: "От Томска до Красноярска 500 вёрст, невылазная грязь: моя повозка и я грязли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку... сколько вёрст прошёл пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье! Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию".

Третий и последний этап: "От Красноярска до Иркутска 1566 вёрст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; поглядишь на себя в зеркало и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белая, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл".

Более обстоятельно свои впечатления о поездке Чехов передал в очерках "Из Сибири" и "По Сибири". Один из своих очерков, отосланных из Благовещенска, Чехов начинал следующими словами: "Если пейзаж в дороге для вас не последнее дело, то, едучи из России в Сибирь, вы проскучаете от Урала вплоть до самого Енисея".

Наш могучий Енисей поразил воображение Чехова. Именно ему он посвятил едва ли не самые вдохновенные строки из всех, что написаны им о Сибири.

"Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей - могучий неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовётся песнью; яркие золотые надежды сменились у него немочью, которую принято называть пессимизмом; на Енисее же жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась... На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные. Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!"

Редко Чехов, для творческой манеры которого были характерны сдержанность и графическая ясность, извлекал из своей палитры такие праздничные, такие "гимновые" тона.

Как видим, понравился Антону Павловичу и город на Енисее. Есть тому и другие свидетельства. Например, в письмах из Сибири он писал: "Красноярск - красивый, интеллигентный город", "Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылок".

Видимо, в немалой степени благоприятное впечатление о Красноярске объясняется тем, что, во-первых, после тяжкого пути Чехов в нашем городе получил, наконец, возможность немного передохнуть, а, во-вторых, прибыл он в прекрасное время поздней весны, когда вспыхивают первой зеленью деревья и по синему небу плывут уже по-летнему шелковистые облака.

В Красноярск Чехов приехал 28 мая под вечер. Экипаж он оставил на почтовой станции, помещавшейся на углу Воскресенской улицы (ныне - проспект Мира) и Почтамтского переулка, а сам пошёл в гостиницу, которая располагалась неподалёку.

Прожил Чехов в Красноярске всего один день. Однако успел увидеть достаточно много. Он гулял по улицам, в городском саду и по берегу Енисея. По рассказам старожилов, свёл знакомство с местными литераторами Ф. Ф. Филимоновым и Е. Ф. Кудрявцевым. А уж они наверняка показали ему красноярские достопримечательности. И Стрелку - при слиянии Качи с Енисеем - место первого острога, и Караульную башню, расцветив их приданиями казачьей старины, и дом купца Гадалова (нынешний агроуниверситет).

Примечательны были не только вполне европейские этажи этого довольно высокого дома. Самое удивительное в нём было то, что вечерами окна его вспыхивали невиданным серебристо-голубоватым, электрическим светом. Когда в Питере ещё только входили в моду новые керосиновые горелки, сибирский миллионер мог позволить себе такую роскошь, как собственную электростанцию, купленную за границей.

Должно быть, показали Чехову и великолепный Кафедральный собор, замыкавший с севера Новособорную площадь (ныне площадь Революции). Он был построен по проекту известного архитектора К. А. Тона, автора проекта храма Христа Спасителя в Москве. Увы, в богоборческие 30-е его постигла участь главного столичного храма...

Не могли просвещённые красноярцы не провести автора драмы "Иванов", брата талантливого художника, а также друга Исаака Левитана, по улице Благовещенской (теперь улица Ленина), по тому её околотку, где стоял (он и ныне стоит) крепкий деревянный дом в два этажа. В этом доме родился и вырос художник Василий Суриков, тот самый, который создал поразительные по широте замыслов и мастерству исполнения исторические полотна "Утро стрелецкой казни", "Боярыня Морозова" и находился теперь в зените славы. В конце восьмидесятых о нём писали и говорили особенно много.

После смерти молодой жены, переживая творческий кризис, Суриков решил бросить кисть, по слухам, навсегда, забрал малых дочерей и укатил в родную Сибирь, с намерением поселиться в Красноярске тоже навсегда. Весной 1890 года Василий Иванович жил дома. Родина помогла ему залечить душевные раны, от депрессии не осталось и следа.

Суриков в невероятно короткий для него срок создал свою самую яркую, самую жизнерадостную картину, глубоко народную по духу - "Взятие снежного городка". Ко времени приезда Чехова картина была закончена. Местные литераторы, сопровождавшие гостя, видели её и находили изумительной по удали, верности характеров и свежести красок. Когда они заговорили о Сурикове, Чехов сказал:

- Да, это великий художник. И, наверное, редкий, глубокий ум. Недаром он близкий приятель самому Льву Толстому. А чтобы годы оставаться интересным Толстому...

- Давайте зайдём к Суриковым, мы вас представим Василию Ивановичу,- горячо заговорили красноярцы.

- Что вы, что вы! - поднял руки Чехов.- Я ж не Толстой... Скажет: вот нахал, настрочил одну глупую пиеску и уже ко всем в знакомство лезет...

Может, и не совсем так сказал Антон Павлович, но в гости он, конечно, не зашёл. Чехов вообще не любил ходить в гости, боясь быть навязчивым. Но, должно быть, внутренне он желал познакомиться с Василием Суриковым, его не могла не влечь к себе глубокая натура сибирского художника, умевшего схватить самую суть народной драмы, духа народного, каждой картиной сказать что-то значительное. Ведь молодой писатель и сам мечтал об этом...

На следующий день, 29 мая, Чехов снова сел в повозку. Путешествие продолжалось. Путь его лежал на Иркутск. Но когда он подъехал к перевозу через Енисей, плашкоут только что отчалил от берега. Ямщик попытался было его вернуть, соскочил с облучка и засвистел по-разбойничьи, но Чехов остановил порыв проворного кучера.

Он предпочёл обождать следующего рейса и около полутора часов в задумчивости гулял по берегу, любовался Енисеем и горами, глядя из-под ладони в дикие дали. Может быть, именно в эти минуты и пришли к нему пророческие слова о большом будущем енисейской земли.

Пройдите ныне по набережной Енисея, где ходил когда-то задумчивый Антон Чехов. Полюбуйтесь ажурным кружевом старого и нового железнодорожных мостов, радугоподобными арками автомобильного, беспрерывным потоком машин по нему; вечерним роем береговых огней и отражёнными в воде огненными столбами, на которых, словно бы на сваях, стоит многоэтажное правобережье города. Послушайте говор и смех людей, гуляющих по дорожкам среди кустов и клумб, плеск и шуршание "неистового богатыря" в кольчуге бликов, и из глубин души вашей невольно поднимутся знакомые, вдохновенные чеховские слова о Енисее. Кажется, они живут поныне на этих берегах, сам воздух здесь пропитан ими...

Чехов был покорён не только Енисеем, но и величавостью приенисейской природы - гор, распадков, тайги. "Сила и очарование тайги,- писал он в очерке "По Сибири",- не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелётные птицы знают, где она кончается". Необъятность, простор - главная "сила и очарование" тайги, но далеко не единственная. Не менее удивителен мир её пронзительных красок, звуков и запахов. "Заливались птицы, жужжали насекомые; хвои, согретые солнцем, насыщали воздух густым запахом смолы, поляны и опушки у дороги были покрыты нежно-голубыми, розовыми и жёлтыми цветами, которые ласкают не одно только зрение..."

Природу нашего края Чехов назвал "величавой, оригинальной, прекрасной, которая со временем будет служить золотым прииском для сибирских поэтов". И не только сибирских, добавим мы сегодня.

В Сибири Антон Павлович побывал лишь проездом. Целью его путешествия был Сахалин. Поэтому он, к сожалению, не смог ближе познакомиться с сибиряками, глубже проникнуть в их обиход и духовно-нравственный уклад. Но, судя по отзывам о встречах с ними, сибиряки ему понравились: "Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями".

Со страниц чеховских очерков характеры встают колоритные, люд по преимуществу волевой, мужественный, мастеровитый. Это большей частью ямщики, паромщики, кузнецы - круг лиц, с которыми путешественнику чаще всего пришлось соприкасаться в дороге.

Но, конечно, не только восхищениями полны очерки и письма Чехова. Писал он о Сибири и нечто совсем другое: "Тяжело ехать, очень тяжело, но становится ещё тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта чёрная оспа есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью. И по такой жиле в Сибирь, говорят, течёт цивилизация!" Или такое: "Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и красивейшей землёй".

Вернёмся, однако, к путешествию. Проследуем за Чеховым по "единственной жиле", похожей на "чёрную оспу". До Иркутска он добрался лошадьми. Далее плыл на пароходе через Байкал, а затем снова ехал на лошадях до Сретенска. От Сретенска пароходом по Амуру до Николаевска, а там пароходом же через Татарский пролив на остров Сахалин.

Цели своего путешествия Чехов достиг лишь 11 июля 1890 года и сразу начал напряжённую, продуманную работу по глубокому исследованию "острова страданий". Он вынужден был проделать намеченное всего за три месяца, иначе, по условиям навигации, ему пришлось бы задержаться на Сахалине целый год.

Заметим, что Чехов ехал на Сахалин, не имея каких-либо специальных заданий, безо всяких рекомендаций, с одним лишь корреспондентским билетом от газеты "Новое время".

Чтобы ближе узнать островитян и их жизнь, Чехов решил провести перепись населения всего острова. О своей работе на Сахалине он, как бы отчитываясь, писал: "Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в напряжении от мысли, что много ещё не сделано. Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев".

Просто поразительно, что такую огромную и такую кропотливую работу смог проделать один человек всего за три месяца и два дня. Чехов не оставил без внимания не только ни одного человека, но ни одного явления, факта, заглядывал во все тёмные углы: был свидетелем жестоких наказаний, посещал тюрьмы, причём делал это, по его словам, "на собственный страх и риск", так как перед отъездом на Сахалин в главном тюремном управлении ему такого разрешения не давали.

Наконец, 13 октября Чехов с сознанием выполненного долга оставил "остров страданий". Теперь путь его лежал через Владивосток, Гонконг, Цейлон, Красное море, Порт-Саид, Константинополь - в Одессу.

Богаты, разнообразны и сложны были его впечатления от поездки в Сибирь и на Сахалин. "Могу сказать: пожил! Будет с меня. Я был в аду, каким представляется мне Сахалин, и в раю, то есть на о. Цейлоне",- пишет он по приезде в Россию.- Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки "Крейцерова соната" была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошёл - чёрт меня знает".

Недаром говорят, что из каждого путешествия мы возвращаемся новыми людьми. Значительно "обновился" и Чехов. Ярко обострились и чётче обозначились в дальнейшем творчестве его гражданские и патриотические чувства. Если кто-то и теперь называл его "беспринципным" писателем и "певцом сумерек", то это звучало ещё нелепее, чем прежде.

Результатом поездки явились не только сибирские очерки, но и грозная книга "Остров Сахалин", за работу над которой Чехов взялся уже после заграничной поездки 1891 года. Он снова много и упорно работает, снова перечитывает горы книг о Сахалине, прежде чем берётся за свой труд. "Вчера я целый день возился с сахалинским климатом. Трудно писать о таких штуках, но всё-таки в конце концов поймал чёрта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно".

Чехов мечтал соединить в своей книге науку с искусством, слить художественную стихию с точностью логического анализа. И в значительной степени это ему удалось. Книга, которую можно определить как научно-художественный разоблачительный документ, вскрыла массу несправедливостей, творимых против бесправного народа. Её резонанс был так силён, что правительство вынуждено было назначить на Сахалин специальную комиссию для "упорядочения положения".

Небезынтересно заметить: сам Чехов остался глубоко довольным своей книгой, что с ним, взыскательным художником, случалось нечасто. Однако на сей раз он, завершив труд, был горд тем, что в его "литературном гардеробе" висит и этот жёсткий "арестантский халат".

Жаль только, что, говоря об "арестантском халате" суровой книги, Антон Павлович, по своей скромности, умолчал о существенном приложении к ней - колоритных путевых очерках "Из Сибири". Между тем они со времён первых публикаций и по нынешние дни вызывают не меньший, а, пожалуй, ещё больший общественный интерес, нежели собственно "Остров Сахалин". Недаром путь их автора по Сибири и Дальнему Востоку в городах и весях отмечен мемориальными досками, знаками и даже памятниками ему, как, например, в Томске или у нас, в Красноярске.

И мы, енисейские сибиряки, со школьной скамьи помним, что великий писатель, восхитившийся нашим народом, нашей землёй и главной рекой, вдохновенно пророчил "полную, умную и смелую жизнь", которая "осветит со временем эти берега". И что здесь, "начавшись стоном", она "кончится удалью, какая нам и во сне не снилась".

Ну, а если его пророчества пока не осуществились до конца, то лишь потому, что мы с вами не всегда сознавали, в чём состоит наш "вечный клад", уклонялись от прямых путей, извечно ведущих к нему через усердные труды, мастерство, опыт, научные открытия и наше общее духовное возрастание.