Из редакционной почты: "Поклонитесь им в пояс!"

Жили-были в сороковые-пятидесятые годы прошлого века в селе Рождественском Казачинского района славные, добрые, трудолюбивые, весёлые женщины.

Немало они в своей жизни повидали горя. Испытали тяготы войны, навалив, пока их мужья были на фронте, все житейские заботы на свои бабьи плечи, но не дрогнули перед общим несчастьем.

О некоторых из своих землячек я расскажу сейчас, моя память сохранила о них всё доброе.

Вот перед глазами стоит, как живая, никогда не унывающая, упорная и целеустремлённая Нюра Кобылина. Когда её муж - красавец Вениамин Кобылин - ушёл бить фашистов, она, полуграмотная женщина, возглавила почтовое отделение. Работа была серьёзной и ответственной, но Нюра справлялась с нею, прихватывая часто и ночь, если не успевала всё сделать за рабочий день.

Когда пришла похоронка на мужа, она, затаив горе, ещё неистовей взялась за работу, чтобы прокормить ораву детей. Вениамин оставил её с четырьмя девочками - Валентиной, Шурой, Тамарой и Алей. И все они постоянно просили есть. Слава Богу, все выжили, все вышли в люди.

А Нюра вышла замуж за доброго сапожника Якова Куимова, и всем стало жить веселей.

Была она великой оптимисткой. Несмотря на большую загруженность (после войны работала в колхозе дояркой), стала она ходить в местный хор. Хоть и не обладала сильным голосом, петь любила.

Однажды к активной певунье пришла в гости моя сестра Галя. Но соседи сказали ей, что Нюра - на спевке. Повернула было Галя обратно, но заметила вдруг, что в стайке происходит что-то неладное. И в самом деле: там подыхала Нюрина корова.

Галя - быстро в клуб. Увидала Нюру и стала отчитывать:

- Корова подыхает, а тебе песенки!

- Ну и хрен с ней, с коровой,- ответила Нюра.- Мне что теперь - ложиться с ней рядом и тоже помирать? Подохнет - другую заведу!

В этом была вся Нюра, то бишь Анна Алексеевна. Работящая до изнеможения - и умеющая отдохнуть, ответственная - и безалаберная. Все эти качества как-то мирно уживались в её характере.

Приезжая потом в Рождественское, я всегда навещал её. Было ей уже немало лет. Она плохо двигалась (сказывался тяжёлый труд на ферме), но оставалась такой же оптимисткой и насмешницей.

Когда я был худ и строен, она говорила мне, похихикивая:

- Ты, Юрочка, будто карандаш проглотил.

А когда через годы пополнел, услышал от неё однажды, когда заехал к ней в гости, такое резюме:

- Лучше бы ты оставался тощим карандашом, а то ведь будто арбуз проглотил...

С особым почтением я относился к великой труженице Александре Егоровне Белоноговой, то есть Шуре Курносой. Так её называли добродушно в селе из-за курносости. Этим "курносом" она постоянно подшмыгивала.

Работала она на ферме дояркой. Муж её, Дмитрий, погиб на войне, и она одна воспитывала своих детей - Кольку и Гальку. А ещё умудрялась и корову держать, и свиней, и овец, и кур. И когда она успевала за всем этим хозяйством ухаживать? Правда, помогали ребятишки, когда подросли.

Будит она, бывало, Кольку:

- Колька, засоня, вставай!

- А сколько время?

- Семь, восьмой, скоро девять будет!

В часах она, как я уже однажды писал, не разбиралась, да и вообще была неграмотной.

Однажды Александра Егоровна мне пожаловалась:

- Народ-от до чего дошёл, милай.

- А что случилось? - спросил я её.

- Так ведь я быка свово соседу давала, чтобы он нетель свою покрыл. Обещал сразу деньги отдать, но вот уж который месяц идёт, скоро осень, а он всё не отдаёт. Ишшо и корову ему покрывать надо. Председатель колхоза Толя Варыгин, сказывают, чужих коров запретил колхозным быкам осеменять, и я свово быка больше не дам, пущай этот обманщик на корову сам прыгает!

- Ничего, тётя Шура, всё будет хорошо, не расстраивайся, тебе ведь к невзгодам не привыкать!

- Да уж больно деньги надобны, милай, я ведь на шифер коплю, крыша текёт...

Деловая и проворная, передовая доярка в колхозе, она привыкла всё делать сама. Маленькая, сгорбленная, Шура Курносая умела и веселиться. На каждой праздничной вечеринке в её стареньком доме она была неподражаема в своей белой кофточке и чёрной юбке.

Помню одну "гулянку" (так назывались в деревне такие вечеринки). Мой друг Саня Белоногов играл на гармошке, а она, помахивая цветастым платочком и бойко выстукивая дробь, заразительно весело пела:

- Уж мой муженёк работяшечка, работяга, работяга, работяшечка!

Не допев куплета, она вдруг зарыдала и бросилась ничком на кровать.

- А я вот одна-одинёшенька сколько уж лет, тяжко мне!

Ну, как тут не вспомнишь Некрасова: "Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать!"

Александра Егоровна прожила долгую нелёгкую жизнь и умерла в Казачинском у дочери Галины.

Зоя Варыгина слыла в селе интеллигентной женщиной. Оставшись без мужа, одна растила своих "гавриков" - Анатолия, Юрия, Владимира, Валерия и Радика Дмитриевичей. Чтобы они не голодали, помогала соседям садить и копать картошку, пилила в лесу дрова. Заработав краюшку хлеба, она скорёхонько несла её в свою развалюху и кормила детей. Потом они сами стали зарабатывать себе на хлеб, и тётке Зое стало легче дышать.

В ежедневных трудах и заботах она не забывала о книгах, можно сказать, не расставалась с ними. "Войну и мир" Толстого считала самой мудрой книгой. Тётка Зоя красиво пела, играла на гитаре. Сыновья её тоже были страстными книгочеями.

Валерка (Валерий Дмитриевич) играл в моём театре на балалайке, Анатолий Дмитриевич прошёл путь от простого мельника до преподавателя ветеринарной академии в Ленинграде, он играл на баяне. Юрий Дмитриевич хорошо рисовал (сегодня он живёт в селе Мокрушинском). Всех подняла, всем дала путёвку в жизнь добрая и работящая тётка Зоя.

С большой теплотой я вспоминаю Олимпиаду Дмитриевну Пархоменко, в девичестве Бутусову. Помню её стройной, молодой и красивой. Она любила петь, танцевать и была большой патриоткой родного колхоза. Но лиха она в своей жизни хватила немало. И на Дальнем Востоке, где служила в военные годы, и в родной деревне, поднимая детей.

Вместе с мужем, ссыльным Иваном Пархоменко, они делили и радости, и горе. Иван был учётчиком в колхозе и, считай, с одной рукой управлялся и дома, и в поле, а Олимпиада Дмитриевна успевала и от мужа на работе не отставать, и за детьми присматривать. Тяжело она переживала, когда рухнул колхоз. Плакала ночами, но поделать ничего не могла.

- Юрочка! - звонила она мне часто.- Что деяться-то! Ведь что-то делать надо. Подтоварник разрушили, ничего не стало. Людям работы никакой, молодёжь без дела слоняется. Ты хоть напиши об этом в газету!

Думаю, от этих переживаний она и в могилу раньше времени ушла.

В Рождественском были особо известные имена. Среди них и имя Агафьи Васильевны Варыгиной. Гремело оно в селе громче всех.

Оставшись без мужа, погибшего на фронте, она, как и многие вдовы в военные годы, взяла в свои женские руки управление колхозными делами. Была и бригадиром, и заведующей фермой, и овощеводом. Мужчины все были на фронте, и она вместе с подростками надрывалась на колхозной земле.

Как и все, успевала ещё и покормить чем придётся своих детей - Гену, Люсю, Галю. Старший сын Валентин тоже был на фронте. Повзрослевшие Вера и Люда помогали матери, как могли. Одна работала счетоводом в Водорезовском колхозе, другая - нормировщиком в МТС.

Характер у тётки Агафьи был волевой, она его закалила в испытаниях. Колхозники подчинялись ей безропотно. Где-то в сорок седьмом её избрали депутатом крайсовета. Хоть и был я тогда ещё маленьким, но запомнил, как она летала на "кукурузнике" (самолёт У-2) на встречу с избирателями в Туруханск.

Однажды вьюжной январской зимой я возил её на хилой лошадёнке, запряжённой в сани, в Казачинское, где она в районном Доме культуры отчитывалась перед избирателями. Еле светила тусклая электролампочка, и я помню, как к трибуне вышла тётка Агафья и дрожащим голосом начала: "Товарищи избиратели!" Суровая и целеустремлённая в делах, она робела перед публикой.

Когда поздней ночью я повёз её домой, на нас чуть не напали волки. Зимний лес казался бесконечным, я был весь в поту и что есть силы хлестал лошадёнку, которая выбивалась из сил. Завывание и блеск волчьих глаз наводили на нас с тёткой Агафьей ужас, а она, прижавшись ко мне, только повторяла:

- Юрка, не робей, будь солдатом!

Не помню, как мы очутились в деревне, но случай тот запомнился.

Суровая, как я уже сказал, в делах, тётка Агафья была доброй душой, могла отдать нищим последний кусок хлеба, оставив голодными своих детей. Рука у неё была тяжёлая, и если кто из ребятишек получил от неё подзатыльник, мало ему не казалось. Жили они у нас за стенкой, и, бывало, что когда мы у себя слишком уж шумели, она приходила, и мы с Вовкой летели в разные углы.

В то же время тётка Агафья была весёлой, любила розыгрыши. На рождественские праздники (в колядки) могла изобразить кого угодно, умела петь, плясать, аккомпанируя себе на крышке от кастрюли. В напарники она брала всегда меня. Переряжалась, и мы шли по домам. Весёлое было время, несмотря на все трудности нашего бытия.

Много было в селе и других достойных нашей памяти женщин. Моя первая учительница Анна Михайловна Кулакова, Нина Константиновна Лысенко, Татьяна Ивановна Варыгина и многие, многие другие. Напишу когда-нибудь я и о них при случае.

...Жизнь продолжается. Поклонимся же низко нашим женщинам, продолжателям рода людского. Право, они этого заслужили.

Юрий ВАРЫГИН.

Красноярск.